Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Мне спустит шлюпку капитан Страница 2

Семён дома был «сдержан» и «серьёзен», зато, как только за ним закрывалась входная дверь, ветер свободы подхватывал его, и он бесследно исчезал даже во дворе. В полвторого на крыльце появлялась мама в кухонном фартуке и с мокрыми руками:

– Аделаида! Ты где? Давай сейчас же идите домой! Пора в школу! А где Сёмочка?

– Я не знаю… – она вправду часто не замечала, как Сёма убегал куда-то с мальчишками. Она могла сажать семена, или нарезать черенки, как это делал папа. Ей очень нравилось ковыряться в садике перед домом. Сёме же почти всегда было скучно. Он сперва стоял около неё, слушал, а потом незаметно исчезал.

Ну, иди ищи его сейчас же! – это мама произносила на вдохе. Когда мама говорит что-то на вдохе – значит она сильно «нервничает». Надо всё бросать, бежать и искать, иначе хуже будет.

Аделаида начинала свои поиски со двора, честно обшаривая кусты, подвалы, крыши гаражей; потом переходила в «садик». Так называлась небольшая лесополоса перед домом. Потом шла на стадион. Потом на «стройку». Все знали, что «стройка» – это не неопределённое понятие где-то там, в новых районах, «стройка» – именно недостроенные руины плавательного бассейна.

Задумка городских властей подарить обществу настоящий спорткомплекс была встречена жителями с большим энтузиазмом. Но спорткомплекс так и остался на бумаге по причине растраты городской казны, и завис бетонный каркас бассейна серым долгостроем. Туда бегали играться все, и даже дети из соседних дворов, и просто проходящие мимо любопытствующие. Там по торчащим из стен самой купели арматурам можно было, если несколько раз подтянуться, вполне залезть в саму ванну. Может, Сёма там? Но она туда ни за что не сможет попасть! Даже под прицелом автомата. Она несколько раз зовёт его по имени, стоя под бетонной стеной там, где глубоко. Тишина. Никто изнутри не передразнивает. Значит – в ванне действительно никого нет. Наконец, совершенно расстроившись от бесплодных поисков и своего бессилия, она возвращается домой. Сёма сидит за столом на кухне и с аппетитом жуёт большую котлету, макая её поминутно в соль. При виде Аделаиды он медленно в недоумении поворачивал голову. Взгляд Сёмы был чист и светел, в нём читается совершенно искреннее недоумение: «Чего это ты, сестра, так припозднилась? Я знал, что пора в школу, пришёл сам, а ты вот где-то ходишь… Вот уже и переодеться успел, и поесть, а тебя всё нет! Нельзя себя так распускать! Режим соблюдать надо! Видишь, как ты маму опять разнервировала?!»

На самом деле Сёмка действительно знал, когда надо возвращаться с прогулки. Как только Аделаиду отправляли его искать, он прятался между гаражами минуты на две-три, спокойно давая ей возможность уйти со двора подальше. Потом, как ни в чём не бывало, заскакивал на порог и с разгону выдыхал:

– Мамочка! Мне случайно в школу не пора?

– Что, мерзавка? – Мама изо всех сил старалась сдержаться. Но Сёмочка же сказал «разнервировала», значит, можно начинать…

Не разнервируешь меня перед работой – сдохнешь?! Садись, жри и убирайся в школу! Не забудь взять с собой яблоко на завтрак. Всё я за тебя должна помнить! Вместо того чтоб за ребёнком смотреть, за тобой самой глаз да глаз нужен! Куда ты ходила? Чтоб ты в следующий раз там провалилась, и сдохла, а-а-а-а, как ты меня мучаешь! Портфель собран?! Собра-а-ан, говорю?! – Голос мамы крепчал… Действо набирало обороты…

Портфель был давно собран. И ненавистное кислое яблоко давно лежало между книг…

Как только Сёма пошёл в школу, начались и другие насущные проблемы. Например, мама, видно, решив, что дочь её уже достаточно взрослая, стала понемногу раскрывать ей глаза на половые различия. То есть, мама стала как бы сперва осторожно, а потом всё глубже и глубже ей намекать, что она – «де-е-евочка», а Сёма – «маа-а-альчик». Аделаида и сама прекрасно это знала, она даже хотела маме сказать, что вообще-то это давно заметила. Но, как оказалось, что «дее-е-вочка» – «маа-а-альчик» – это вовсе не пустой звук! И эти понятия вовсе не равнозначные! Оказывается – то, что можно мальчику, для девочки иной раз такой позор, что предпочтительнее умереть! «Да-а-а! – так говорила мама. ■ – И такое, оказывается, бывает! Вести себя прилично надо, конечно, везде, но «осо-о-обенно в нашем городе, где нас все знают». Вот, если у Сёмы на улице какой-нибудь дядя спросит: «Как пройти ко Дворцу культуры?», Сёма очень культурно и вежливо должен ему ответить. А вот если у «Аделаии-и-иды» спросят: «Как пройти ко Дворцу Культуры?», она не то, что не должна останавливаться с каким-то незнакомым мужчиной, да ещё с ним стоять, да ещё разговаривать и руками показывать, чтоб её весь город видел! Она должна тут же, как можно быстрее перебежать на другую сторону, сразу же «кинуться» домой и тут всё рассказать отцу! Если отца дома нет, то маме. «И на всю жизнь ты должна запомнить и это лицо – раз! – строго выговаривала мама, – и это место – два! И обходить это место стороной – три!!!!»

Зачем и о чём говорить папе, Аделаида так и не поняла. Что папа должен был делать, тоже не поняла. То ли выбегать на улицу и показывать «мужчине», где же всё-таки Дом Культуры, то ли бить этого «мужчину», желающего во что бы то ни стало туда попасть, то ли… то ли вообще не понятно – если убивать, то за что?! Да и какая, в сущности, разница?! Папа-то всё равно никуда и не пойдёт, потому, что сам не знал, что с «мужчиной», почитателем известной всему миру культуры металлургов, делать! Но она чувствовала во всём этом что-то нехорошее, грязное, что касается именно того, что она – «дее-е-евочка». Мама рассказывала о каком-то тоскливом «целомудрии», которое есть у «каждой девушки» и которое надо «хранить». Хранимое «целомудрие» Аделаиде представлялось в виде больших скучных толстых девок в национальных костюмах с похожими на «целые» яблоки щеками. Мама говорила, как себя должна вести «порядочная девушка из хорошей семьи», совсем не так, как обо всём остальном. Она говорила очень проникновенно, вкладывая в свои слова всю душу. Рассказывала о «тернистом пути девушки» и о каком-то «цветке», который надо донести до далёкого «того» (то ли «единственного», то ли «таинственного»). Мама, несмотря на все свои старания, говорила настолько замысловато, сглаживая острые углы, уходя от прямых ответов, и делала такое торжественное лицо, что Аделаиде хотелось вытянуться перед ней в струночку и отдать честь, как в армии по телевизору на параде. Но она всё равно не понимала: зачем «таинственному тому самому» «мужчине» дарить цветы, и почему он их первым должен нюхать? А что будет, если их уже кто-то нюхнул?! Во-первых, как он об этом узнает, а во-вторых, чего у него, убудет, что ли?

– Дура ты, Аделаида! – кричала в таких случаях мама и громко швыряла на пол что-нибудь твёрдое.

Кроме «созревания», как говорила мама, связанного с цветами и садовыми проблемами, проблемой в целом стал и сам переход в четвёртый класс. Аделаида, расставшись в конце третьего класса с любимой Екатериной Семёновной, встретила очень много непонятных вещей. Множество учителей и кабинетная система имели, конечно, как свои преимущества, так и свои недостатки. Достоинством было то, что весь класс на переменке проходил по коридору из одного крыла здания нередко совсем в другое, в зависимости от предмета. Это было целым путешествием, не хуже «Хождения за три моря» Афанасия Никитина! Одна Аделаида никогда не посмела бы бродить по школе: была целая куча недоброжелателей из других классов, и встреча с ними ничего прекрасного не сулила. Другое дело, когда идёшь в толпе одноклассников, практически защищённый со всех сторон, увлечённо болтаешь с кем-нибудь, а посему в глаза другим особо не бросаешься. Во время этих перемещений Аделаида открыла для себя совершенно неведомые доселе закоулки, подвал, чердак, новые лица и новый вид из окон. Из кабинетов ей особенно понравились кабинеты биологии и физики. Недостатком же кабинетной системы можно было считать, что теперь дефиле по коридору делалось тогда, когда надо, а не когда Аделаида была к этому морально готова, и всё равно больше приходилось бывать на виду у всех. А так как она к четвёртому классу ни капельки не похудела, даже наоборот поправилась, ей чаще приходилось слышать восторженные возгласы при её появлении. Казалось, многие весь урок ждут перемены, чтоб посмотреть на неё. И недостатком было ещё: если чего забыл в парте – больше ни за что не найдёшь!

Новые учителя были разными. Одни неопрятные, постоянно раздражённые, в помятых серых юбках с собранными назад «кукишами» жидких седых волос. Другие, например, учительница английского языка – подтянутые, с модной причёской и весёлые. Некоторые относились к ученикам с большой строгостью, были требовательны и непреклонны, но справедливы и добры. Даже существовала какая-то необъяснимая закономерность: чем серее платье было у учительницы и толще линзы её очков, тем она была неприступней и бесчеловечней, и это называлось почему-то «строже». Некоторым учителям было безразлично всё – и сам учебный процесс, и успехи учеников, и их промахи. Иные, казалось, только и ходят на работу для того, чтоб найти случай показать своё «эго» или выставить ученика на посмешище перед всем классом. Они получали настоящее физическое удовольствие, описанное очень давно Зигмундом Фрейдом, только от одного вида ученика, нетвёрдо стоящего у доски и теребящего полу короткого школьного пиджачка. Вызванный по школьному журналу на заклание, он мямлил что-то, глядя в пол, нечленораздельное.