Вероника Тутенко - Первые из индиго Страница 2

– Сразу видно, вы родились в городе… – с сожалением произнес Чевычелов. – А я, знаете ли, в деревне…

– Я тоже в деревне…

Светка бы, точно, не допустила подобной глупости. Завязать разговор с Чевычеловым, значит, можно даже не надеться, что удастся развязать его в ближайшие, в лучшем случае, полчаса.

– Все великие люди родились в деревне, Ломоносов, Есенин… – глубокомысленно продолжал Чевычелов.

За нависшим многоточием, по всей видимости, должны были следовать наши с ним имена, пока ещё, правда, не вписанные в историю крупными золотыми буквами.

– Да… – с этим трудно было не согласиться.

А родилась я в деревне, можно сказать, по чистой случайности. Папа, инженер по образованию, после института попал по распределению (была тогда такая напасть) в Воркуту. А зимой там такой мороз, что беременная мама осталась пережидать холода в Брянской области. Там-то я и родилась.

Маму спросили в роддоме: «Что писать? Воркута или Волжино?». Мама подумала и решила: «Пусть будет всё по – честному. Волжино значит Волжино».

Но это так, небольшое лирическое отступление, которое к Генералу прямого отношения не имеет.

Чевычелов же родился в деревне вполне закономерно. Там жили его родители, его бабушки и дедушки.

– У нас вот деревня была – сорок домов, – вздохнул Чевычелов. – Теперь только один дом остался, с огородом и садом. Какой там сейчас белый налив!

При всей моей любви к белому наливу меня гораздо больше интересовала компания сотовой связи, кинувшая Инночку. Поэтому я принялась ритмично стучать по клавишам.

Однако Чевычелов не понимает таких тонких намёков.

– Хотите, напишем о заброшенных деревнях в соавторстве? – предложил Чевычелов воодушевлённо и неожиданно таинственно.

Ничего не скажешь, приятная перспектива – день в заброшенной деревне с занудой, да еще и страдающим манией величия! Если бы хотя бы он не проявлял ко мне интерес, как к женщине. И ему совершенно плевать на непробиваемую невидимую стену, которую, высокопарно выражаясь, я возвела между нами.

– Нас не интересует эта тема, – повторила я, на этот раз подчёркнуто холодно, но Чевычелов посмотрел на меня так, как будто я нанесла ему смертельный удар в спину, так что, тяжко вздохнув, мне пришлось добавить. – Но если только вы напишите о самогонщиках… Ну там, может быть, привлекли кого-то к ответственности. Или, наоборот, в деревне в каждом доме самогонный аппарат, и никому дела до этого нет.

– У нас и гнать самогон некому, – задумался Чевычелов. Видимо, под словом, «деревни» он понимал одну-единственную, ту, в которой родился. – Один Генерал в деревне остался…

– Генерал? – слово «генерал» прозвучало так неожиданно, что я оторвалась от компьютера. – Это прозвище?

Моя реакция подействовала на Чевычелова ободряюще.

– Прозвище, – закивал он головой, и прежде, чем я успела спросить, почему его так прозвали, предупредил мой вопрос. – Не знаю даже, почему его так прозвали. Сколько помню, «генерал» да «генерал».

– Интересно… – Чевычелову всё-таки удалось разбудить моё профессиональное любопытство… – А почему он остался в деревне?

– Этого я не знаю… Деревня тем и известна, что живёт в ней испокон веков генерал, не то настоящий, не то какой-то преступник… А кто, зачем, откуда – Чевычелов развёл руками.

Непостижимым образом старые деревни всегда влекли меня, как будто здесь и только здесь можно было ухватить за хвост комету-прошлое, чтобы все убедились, она хорошее предзнаменование уже хотя бы потому, что, высоко летая, стремится к земле и безудержно, бесстыдно красива.

Наверное, поэтому мне нравится бывать в гостях у Леночки – Елены Дмитриевны Иваненко, нашего бывшего штатного переводчика. Да-да! У нас была и такая должность!

Говорят, вещи, всё, что нас окружает – продолжение нас самих.

Поэтому я люблю бывать у Леночки в гостях. Нет, «люблю» не значит «часто бываю». Наоборот. Если бы я была у неё часто, это как пить каждый день розовое шампанское. Надоест или просто сопьёшься.

Праздник каждый день – уже не праздник, а «день сурка». А будни в таком случае становятся чем-то необычным, а значит, желанным, Праздником.

Точно также и с Леночкой.

Она – уникальный человек и даже явление. И особая гордость Балоцкого. Колонка «В мире» была у нас, что называется, из первых уст, – с зарубежных сайтов и блогов. Лена знает английский, немецкий и французский, а в молодости работала переводчицей в Германии, вернее, правильнее будет сказать так «в пору первой молодости», потому что в пятьдесят четыре задора у Леночки, как у двадцати четырёхлетней.

Странное слово «задор», но выражает почему-то больше, чем просто «энергия». Энергия и что-то ещё.

В Берлине Лена вышла замуж за немца, а через год развелась, но вскоре в её честь снова звучал Мендельсон. Её новый супруг был также арийских кровей. И также их семейная лодка обо что-то разбилась.

Но к тому времени развёлся директор того самого издательства, где Лена работала переводчицей, и сделал ей предложение, но она отказала и неожиданно для всех своих коллег вместе со своими двумя дочерьми вернулась в Россию, в родное село Малые Зори.

Чем был вызван тот порыв, она и сама до сих пор не может понять.

Впрочем, ни о чём не жалеет. А вот мне, признаться, жаль, что Лена забросила в последнее время нашу колонку, тем более, что Балоцкий говорит, это потому, что я не умею про-дук-тив-но работать с людьми. А уж что он сказал о нашем с Чевычеловым будущем сенсационном журналистском расследовании, не хочется лишний раз вспоминать…

Да, если где-то есть двумерный мир, то я знаю, где он встречается с нашим. Я видела его застывший полёт.

«Как же там летать, если есть только плоскость, и нет высоты?» – спросите вы, и были бы правы, но этот мир по вертикали. Можно только до бесконечности вверх. Или вниз. Но с крыльями вниз невозможно.

Нет, это не ангелы. Люди.

Такими их рисует младшая дочка Леночки Анжела.

Их так много, что, кажется, слышится шелест крыльев, и тиканье настенных часов становится неуместным.

У людей-ангелов нет, пожалуй, и пола, хотя одни чуть более женственны, а другие чуть более мужественны.

На одних рисунках и картинах крылья белые, птичьи, на других – многоцветные огромные узорчатые крылья бабочек.

А на большом вертикальном портрете у старинного пианино – с бабочковыми крыльями изображена сама Елена.

– Тоже дочь нарисовала? – замерла я перед ним, увидев это чудо в первый раз.

– Нет, папа. Тоже был художник и тоже изображал крылатых людей, но из всех его работ сохранилась только эта, – она показала на привлекший моё внимание портрет. – И эта, – перевела взгляд на меньшую по размеру, но не менее восхитительную картину, на которой из-за облака виднелась большая стая, в которой вперемешку красивые люди и разноцветные птицы, каких и нет в природе на земле, летели все вместе навстречу солнцу.

Нет, это мир по диагонали.

Отец Лены был директором художественного училища, расположенного в близлежащем старинном городке.

Ученики его боготворили, а один из них даже написал его портрет – единственная картина в квартире Лены, на которой нет крыльев, но, наверное, за спиной они есть, просто не видны.

Но о них легко догадаться, вглядываясь в пристальный и удивительно при этом добрый прищур из-под очков и мягкую улыбку мужественного и необыкновенно благородного лица.

Благородство это проступает и во всём облике Лены, и вместе с тем – такая искренность и лёгкость, что безо всякого зазрения совести я перешла с ней на «ты», не взирая на то, что нас с ней разделяют двадцать пять лет…

Итак, мы с Чевычеловым отправились-таки за город на его раритетном «Москвиче». Не могу сказать, чтобы я уж очень жалела об этом, хотя, не скрою, Чевычелов вызывает у меня не то, чтобы сильное, но всё-таки раздражение. Может быть, потому что он готов хоть сей момент на мне жениться, хоть и не говорит об этом прямо, а с Максом не всё так просто.

Начав их сопоставлять, я и вовсе почувствовала стойкое, как запах дорогих или очень дешёвых духов, отвращение, тем более, что мой назойливый спутник начал вдруг рассуждать, что в целях экономии мы могли бы снять один номер в районной гостинице на двоих.

– Только не подумайте ничего такого, Инга Николаевна, – добавил он с препротивнейшей суетливостью, от которой меня и вовсе затошнило, и только чудом удалось сохранить маску спокойствия на лице.

– Не беспокойтесь, простите, как ваше отчество… Станислав Алексеевич, о вас никто плохого не подумает, к тому же за меня всё равно платит редакция…

– Извините, – рассеянно пробормотал Станислав Алексеевич.

Да, наверное, я становлюсь немного стервой, хотя сейчас принято навешивать стервозность, как лейбл, на любую привлекательную девушку или женщину, если она независима, знает себе цену и умеет поставить на место наглеца. Если к тому же она имеет хоть какой-то более-менее весомый статус в обществе и при этом умна и талантлива, никому по сути вообще нет дела, что «стерва», если всмотреться в глубину, значит «мёртвая», а она – живая душа, которая хочет чувствовать и быть понятой.