Иван Державин - Звезды, которые мы гасим. Эхо любви Страница 2

Бугаи скрыли от него, что пославшее его в командировку внешнеторговое объединение приказало долго жить. Другие подобные организации в таких старых работниках, как он, не нуждались, да он и сам не хотел работать на бугаев, так как привык работать лишь на государство. Он занялся оформлением пенсии. Увидев ее размер (50 долларов), он рассмеялся, но смех его оборвался, когда он узнал, что почти все их сбережения сгорели во время августовского дефолта, после чего он опять занялся поиском работы. Ему почему-то везде предлагали только работу сторожем, и он согласился пойти в свой гараж, но этому категорически воспротивилась Вероника, опасаясь, что там он обязательно сопьется и не сможет возить ее на дачи, которых у них после убийства ее родителей стало две. Ему было все равно, и он превратился в домохозяина, основной задачей которого было закупать продукты и самому себе готовить обед. Завтрак и ужин по-прежнему готовила жена, мастерица этого дела.

Она явно прогадала, не пустив его работать. Там за работой он наверняка пил бы меньше, а здесь питье стало для него единственной отдушиной, если считать питьем бутылку-две пива по будням, когда Вероника была на работе и не видела это, и водку по праздникам под ее бдительным оком. Сама она, выпившая за всю свою жизнь два бокала шампанского на их свадьбе, всех без исключения пьющих считала алкашами. Разумеется, его в первую очередь.

Позавтракав и немного почитав, потому что телевизор Ларшин не смотрел, чтобы ненароком не увидеть на экране полудохлого президента, которому не мог простить Беловежский сговор, он стал собираться за покупками. Их он обычно начинал с рынка, где многие продукты и пиво были дешевле, и заканчивал в магазинах, где от колбасы и сыра была хоть какая-то надежда не отравиться.

К пиву он пристрастился в основном уже здесь. Там, в американском Сиэтле и канадском Ванкувере, где он чаще был один без Вероники, продолжавшей работать в своем НИИ, он больше пил джин с тоником и ром с пепси-колой. Но здесь это было не по карману, особенно после дефолта, а стоимость одной-двух бутылок пива или в редких случаях по какому-нибудь поводу четвертинки водки незаметно растворялась в общих расходах, о чем Вероника, для ее спокойствия, не догадывалась.

3. Телефонный звонок остановил его, когда уже одетый он направлялся к двери.

– Андрей Иванович Ларшин здесь живет? – спросил женский голос с ударением на «живет».

– Живет. Это я, – ответил он, гадая, кто бы это мог быть. Голос ему был не знаком да и такой вопрос задают обычно, когда разыскивают человека, не будучи уверенным, что он жив.

– Скажите, вы жили в конце шестьдесят четвертого – начале шестьдесят пятого в Летном?

Мысленно повторив названный период, Ларшин вспомнил, что осенью шестьдесят пятого он женился и переехал в Москву.

– Да, жил. А в чем дело?

Трубка замолчала, и в ней послышался невнятный говор.

Заинтригованный Ларшин расстегнул куртку, снял шапку и присел на пуфик у телефона.

– А это мы вам скажем и покажем, когда к вам приедем, – услышал он.

– Вы – это, простите, кто?

– Вот вы тогда и увидите. У вас улица Чертановская, дом девять, квартира сорок три?

Вероника категорически запретила ему давать кому-либо свой адрес и телефон – не то время. Но позвонившая это уже знала, да и бояться в его годы было поздновато. Он ответил дипломатично:

– Предположим. Но намекните, с кем или с чем будет связан ваш визит? Как мне следует к нему подготовиться?

– Да уж без бутылки не обойтись, – засмеялась трубка. – Сюрприз вас ожидает большой, и я надеюсь, лично для вас приятный. А вот будет ли он приятен для вашей жены, в этом я не уверена.

Это кое-что проясняло. Ларшин предположил, что звонившая знала или слышала о Веронике. Что правда, то правда. Любое посещение именно его, а не ее, она встретила бы, мягко говоря, без восторга, так как чаще всего оно сопровождалось выпивкой. Хоть ничего и не скажет и будет любезна, но будет открыто поглядывать на его рюмку, отчего всякое желание пить и говорить пропадет.

Завтра и послезавтра были выходные дни, да и не то было время, чтобы вести домой незнакомых, и он сказал:

– В таком случае подъезжайте в любой день после воскресенья. Но у меня тоже есть условие. Вначале мы встретимся в метро, раз вы не говорите, кто вы. Сколько человек вас будет?

– Два с чекушкой, – засмеялась трубка, и опять послышался говор. – Нам удобнее встретиться с вами у вашего дома.

– Хорошо, как скажете. Когда вас ожидать?

– В понедельник в двенадцать. А чтобы вам не было скучно в эти дни, вспомните всех своих девушек в то время, у которых от вас могло появиться потомство.

Услышав гудки, ошарашенный Ларшин продолжал держать трубку у уха в надежде услышать хоть что-нибудь дополнительно.

4. Ребенка ему Вероника так и не родила. Сначала он об этом не думал, был занят учебой, языками, работой. А когда спохватился, было уже поздно начинать жизнь с другой. К тому же Вероника и теща держали его мертвой хваткой. Да и Веронику было жалко бросать. Баба она в принципе не плохая, по-собачьи ему преданная. И с этим делом у нее было нормально. Темпераментом она никогда не отличалась, но ребенка хотела больше всего на свете и старалась, как могла. Это уже потом у нее произошел сдвиг по фазе. Может, оттого что перестаралась, и весь свой запас досрочно истратила. Говорят же, что в этом деле каждому отпущен свой лимит. Кому двадцать тысяч мало, а кому и двадцать раз достаточно. Как у него с Броней. Что и с кем у него до и после нее было, все забыл, а с ней помнит каждую минуту.

Стоп! – стукнул он себя по лбу, подходя к рынку. Броня как раз попадала в середину названного женщиной периода. Они познакомились перед новым годом и расстались в январе.

Однако он решил, что женщина могла иметь в виду не только декабрь и январь, а отрезок чуть подлиннее, например, с октября по март. Перед Броней у него была Вилька, и после наверняка кто-нибудь был из числа мимолетных увлечений, улетучившихся, как сигаретный дым. А этих двоих он помнил, особенно Броню. Вернее, ее он никогда не забывал.

Почувствовав перебои в сердце, он приложил к левой руке большой палец, прислушиваясь к пульсу. Остановки были через три удара. Ему сказали, что сердце не выдержит, когда оно будет биться через раз. Значит, ждать ему осталось не долго.

К смерти он относился спокойно, скорее безразлично, считая, что пожил и повидал на этой земле достаточно и ничего нового больше не познает, а главное, больше ничего полезного для своей страны, которой всю жизнь служил верой и правдой, в такой обстановке уже не сделает. Еще он считал, что для человечества его уход не будет большой потерей. Он – не тесть с тещей, известные ученые, убитые грабителями месяц назад. Со всего света телеграммы с соболезнованием шли. А он даже не выполнил условие, согласно которому жизнь считалась не напрасной. Детей не оставит, дом не построил, разве что посадил на каком-нибудь субботнике дерево. Он полагал, что жизнь заканчивал бесславно. В этом смысле звонок обнадежил его. Выходит, что кто-то после него все-таки останется на этом свете. А что, я не против, подумал он. Выходит, не напрасно проживу жизнь. Если под четвертинкой женщина имела в виду ребенка, то мне он будет внуком или внучкой. Сама она, судя по непринужденности ее тона, скорее всего была женой сына, с кем переговаривалась во время разговора. Сам он позвонить не захотел, что было вполне понятно: обижен за свою мать. Вот только бы еще знать, кто она.

Не знакомый с чувством отцовства, Ларшин, тем не менее, наряду с ошарашенностью, был приятно взволнован.

Учитывая, что сегодня был особый повод, он купил бутылку водки с томатным соком и, не удержавшись, тут же у ларька выпил бутылку пива. Хмель немного сняла с него напряжение от звонка, и он даже вспомнил анекдот о небритом мужике, который выпытывал у старухи через дверь, делала ли она сорок лет назад аборт. Когда она созналась, что делала и ребеночка выбросила в ведро, обрадованный мужик заорал: «Мам, открой! Это я, твой сынок!».

Дома, сидя в кресле и попивая коктейль «Кровавую Мэри», он окунулся в воспоминания. Неожиданно он сделал открытие, что названный женщиной период оказался важным, не только в его жизни, но и для страны, если иметь в виду снятие со всех постов в середине ноября шестьдесят четвертого года Хрущева. Его Ларшин не любил за топорное разоблачение культа личности Сталина, ставшее осиновым колом, воткнутым в спину великого государства.

Вместе с тем Ларшину была по душе наступившая в те годы оттепель – время раскрепощенных стихов и костровых песен. Писал стихи и он.

Октябрь – ноябрь 1964 года

1. Из бардов больше всех Андрей признавал Окуджаву, а из молодых поэтов – Евтушенко. Именно признавал, так как любил только Есенина и раннего Маяковского, ну и, конечно, со школы Лермонтова. Этих он любил самозабвенно и будет восхищаться их гениальностью до конца дней своих. А тех двоих, Окуджаву и Евтушенко, выбросил из памяти, как ненужный хлам после того, как они стали ярыми антисоветчиками. Сам же он, чтобы не быть не скромным, свои собственные стихи даже не признавал, а просто писал, считая, что этот процесс помогал ему лучше понять творчество других. Но девушкам он читал исключительно свои стихи, от которых они, как правило, млели.