Юрий Теплов - «Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман Страница 2

Балалайку она сперва бережно поглаживала, затем начинала потихоньку наигрывать и напевать: «Прокати нас, Ванюша, на тракторе…»

Про отца знал Иван с материных слов, что погиб тот в первом, самом страшном годе войны. Это знание жило в нем неполных шестнадцать лет, пока не порушилось с появлением в их каморке худого, как жердь, человека. Был нежданный гость в сером макинтоше и в непривычной для той поры шляпе. И еще его глаза Иван запомнил: усталые и словно бы виноватые. Это случилось уже после того, как они переехали в город Уфу…

Там и услышал он музыку, что звучала в деревенских снах. Это случилось на толкучке, где он вместе с другими пацанами прибирал то, что плохо лежало. Играл старик в синих очках, прижимая к подбородку невиданную раньше Ванькой фигурную балалайку. Звуки проникли в самую Ванькину душу. Ему охота было сесть возле ног старика и плакать. И он подлез к нему, замер, и снова увидел вдалеке березовый колок и затухающий костерок. Но не было перед глазами осеннего огорода с картофельной ботвой – в бескрайность уходило травяное поле, под ветром играли метелки ковыля, и пасся табун пугливых лошадей.

Скрипач почувствовал подле себя пацаненка. Доиграв, нащупал рукой его голову, провел по волосам, спросил:

– Все услышал?

Ванька согласно кивнул

– Чардаш Монти, – сказал тот.

С тех пор редкие музыкальные сны стали осязаемы, хотя мелодии были смутны и незнакомы. Но они обязательно вплетались в услышанный «Чардаш» и сопровождались бубенцами, словно безумного скрипача уносила тройка.

Так и не смог Иван раздобыть себе скрипку – денег не было. Зато выменял вскорости на базарную четвертуху хлеба гитару.

3

– Аз, буки тебе ведомы?

Иван вздрогнул, открыл глаза и никак не мог сообразить, где находится, пока не увидел Карягу. Тот опять сидел на нарах, свесив вниз голые ноги в чувяках.

Иван наитием уловил, о чем его спрашивают, ответил:

– Ремесленное кончил.

– Арбуз! – негромко окликнул Каряга.

У его плеча тотчас появилась заспанная щекастая морда.

– Брысь! – шевельнул пальцем: слазь, мол.

Арбуз обиженно засопел, помедлил и сполз вниз.

– Занимай плацкарту, Цыганенок! – велел Каряга.

Иван понял, что Арбуз освободил место для него. Мелькнула мысль: каверзу задумали. Но каверзней того, что уже было, вряд ли что могло произойти. Потому он, хоть и с опаской, забрался наверх и притих.

Подушки и тюфяки у всех были набиты соломой. А пахану видать, положена постель мягче: его ватный матрас был в такую же полоску, как и бухарский халат. И подушка отличалась от остальных перовой набивкой.

Каряга вытащил откуда-то истрепанную серую книжку и сунул Ивану:

– Тискай роман! – «роман» он произнес с ударением на первом слоге.

«Турецкоподданный Остап Бендер шел по Дерибасовской на деловое свидание к Марусе Золотой ручке…»

С обаятельным мошенником Остапом Бендером Иван познакомился в ремеслухе. И даже мысленно примерял себя к нему, догадываясь, что не та мерка. Великоват был костюм великого комбинатора для Ивана. Одежка Шуры Балаганова подходила больше, но все же, как представлялось Ивану, была тесновата. Веселых мужиков сотворили Ильф и Петров… Однако в романе, который он «тискал» по велению Каряги, не было никого из знакомых, кроме самого турецкоподданного. Зато появились аристократ и мерзавец Рокомбойль, контрабандист Беня Аронович и красивая бандитка Маруся Золотая Ручка.

Книга была отпечатана на синеватой бумаге и с кучей грамматических ошибок, бросавшихся в глаза даже Ивану, у которого со школьной грамматикой были не шибко товарищеские отношения. По первости он даже запинался, поражался мысленно тому, что встречает их в печатном тексте. По его разумению, все, что напечатано, не должно подлежать сомнению. А тут попадались и обкусанные слова, и матерщина.

События в романе разворачивались завлекательные, с погонями, тайником в трости и ярой ревностью Маруси Золотой Ручки. Иван увлекся, начал сопереживать героям, забыв про свое незавидное положение. Даже стал оттенять речь каждого особой интонацией, так, как это ему виделось. Он не заметил, как Каряга, лежавший до того на спине, развернулся к нему, как проснулись двое ближних сокамерников и тоже стали слушать.

Чтение прервала побудка. Иван с омерзением оглядел Афишу – толстомордого, бледного, вялого.

– Бобер, – сказал про него Каряга. – С мертвяков копил.

После переклички и капустной тюри на завтрак заключенных по двое стали выводить из камеры на внутренние работы. Иван тоже собрался. Одного Карягу развод почему-то не касался. Он сидел на нижних нарах в своем халате, безучастно наблюдая людскую суету. Потом сказал выводящему:

– Новенького оставь!

И тот безоговорочно отодвинул Ивана от жаждущих света божьего, будто слово пахана было для него приказом.

Отправив зэков, он вернулся. Отпер ключом похожее на бойницу окно под потолком. Сообщил Каряге:

– Мокроссычке и блиноделу (Блинодел – фальшивомонетчик (жарг.) – подогрев.

Бренча ключами, охранник удалился. Каряга с кряхтеньем забрался наверх и вновь повелел Ивану:

– Тискай роман!..

После полудня, когда оконце под потолком было заперто, и камера снова густо заполнилась, счастливчиков вывели за передачами.

Арбуз слонялся по камере. Иван, прислонившись к стене, косился на него, ожидаючи, что тот полезет на свое законное место рядом с Карягой. Он уже сообразил, что Арбуз для него теперь – пшик, на равных они теперь в камерной иерархии. Видно Арбуз разрешил сомнения в свою пользу, потому что перестал маячить и полез наверх. Но Каряга остановил его чувяком, кивнул на угол подле двери.

– За что, папа? – обиженно поглядел тот снизу.

– Закрой ставни!

Арбуз заткнулся. Затем нервно сдернул на пол подстилку Афиши, выдернул тюфяк у Баклана и забросил наверх.

Счастливчики возвратились под ужин, каждый – с холщевым узелком. Подали узелки Каряге. Арбуз привычно принял их из рук папы, вытряхнул подле него. Тот оглядел содержимое: у Афиши – махорка, две пачки чая, шмат сала и изломанный на куски хлебный каравай; у блинодела – папиросы «Беломор», шесть пачек чая, пиленый сахар россыпью и круг колбасы. Оба ждали, что им перепадет.

Арбуз вопросительно поглядел на Карягу.

– По справедливости, – буркнул тот.

Но справедливость была относительной. Блиноделу Арбуз выделил кус хлеба, пачку чая и махорки на пяток закруток. Мокроссычке Афише отсыпал только махорки. Другим тоже перепало – что кому. Ивану ничего не досталось.

Остальное Арбуз разложил на розовой тряпице и уселся подле нее обочь Каряги. Кроме них, подогреваться колбасой и салом изготовились еще двое.

Иван принял от баландера алюминиевую миску с тюрей, но Каряга окликнул его:

– Ползи к котлу, Тискало!..

Странная у Ивана пошла жизнь. Ровно бы навечно отделился он от всего, что было раньше, когда не было ни забот, ни печалей. Была только гитара. Она завлекла Ивана на самодеятельную сцену, где он пел и аккомпанировал себе. Неплохо, видно, получалось, потому что в ту весну, когда он закончил ремеслуху, попал на смотр художественной самодеятельности.

Оттуда все и зачалось. После концерта за кулисы явился толстый носатик с желтой цепочкой на брюхе и отозвал Ивана в сторону.

– Ты мне подходишь, – сказал.

– Куда это подхожу? – взъерепенился Иван.

– Я – Камалян. Артур Камалян.

Артур Левонович Камалян оказался артистом цирка и директором труппы. Предложил он Ивану стать его учеником. Посулил огромную по Ивановым понятиям зарплату в семьсот рублей.

– Что такое слесарь-токарь? – воскликнул Камалян, – Работяга, каких тысячи. А что такое артист цирка? Тоже работяга, но на него смотрят тысячи слесарей-токарей, а также студентки высших и низших институтов!..

Иван сдался, не выдержав натиска.

– Жду завтра, – сказал он. – Неделю репетируем. Потом гастроли по районам.

На первом представлении Иван храбро вышел на публику и исполнил куплеты кавказского гостя.

С женой разводиться в суд я пода-вал,

А судья сходиться уговари-вал.

«У нее характер хуже, чем у змей!

Если мне не веришь, сам женись на ней!»

На балаганном манеже он чувствовал себя свободно, и Артур говорил:

– Ты же божьей милостью артист, Ванечка! Даже клоун!

Может быть, и сделался бы Иван клоуном, если бы не слабость шефа к прекрасной половине человечества. В каждом городке, куда приезжал цирк, у Артура появлялась «Молошница». Он сам окрестил так своих «мадамов». У него была гастрольная жена акробатка, молодая, может, лет на пять всего и старше Ивана, большеротая, гибкая, как ящерка, и вообще похожая на ящерку.

Соблюдая приличия, он говорил своей Ящерке, что поклонники приглашают его «на три бурячка», и с достоинством исчезал на цельную ночь.