Алексей Агапов - Три рассказа на восточную тему Страница 2

Какое-то время никто не решался снова отправиться на пустырь. Впрочем, были вполне объективные хлопоты: линейка, первые учебные дни, когда заново узнаёшь одноклассников, делишься с ними впечатлениями прожитого лета, потом – собственно учёба. О пустыре надолго и вернулись туда только в первые по-настоящему пасмурные дни, которые предвещают скорое наступление слякотно-морозного межсезонья – на пустыре не было ни китайца, ни его кибитки, ничего, что могло бы указать на его недавнее здесь присутствие. Пшеничный и другие мальчишки ходили ещё некоторое время сюда, бродили между куч старого мусора, хотели найти могилу Псины, но – бесполезно. «Съел он её, они собак едят и крыс, и вообще, что найдут, могут и человека съесть», – говорил Вовка Хромой. Ему верили и заново начинали побаиваться китайца, однако не оставляли безуспешных поисков на пустыре. Никто не знал тогда ещё, что искать надо уже в другом месте. Пшеничный понял это первым, когда родители в преднаступлении холодов повели его на рынок, чтобы «купить тёплый верх» – так говорила мама…

Яму не сразу стали так называть. Когда-то на этом месте протекал ручей, но свидетелей тому, кроме старых карт города, никого не осталось. В детские времена Пшеничный с друзьями приходили сюда, чтобы играть в Хищника или в Тарзана: заросший деревьями и непроходимыми для взрослого человека кустами овраг вполне заменял тропические джунгли, пожалуй, даже более непроходимые, чем настоящие. Именно после неудачной прогулки по ним Вовка Хромой получил свою кличку. Существование СССР уже находилось на искусственном жизнеобеспечении, когда заросли начали вырубать, – предполагали для пешеходной зоны. Однако события вдруг начали меняться стремительно, почти мгновенно, и люди учились так же стремительно на них реагировать: осенью освобождённая от растительности земля превратилась в грязную кашу, а к зиме, когда пришёл, наконец, твёрдый температурный минус, индевелое поле заполнилось торгующими людьми. Позже у них появилось название – челноки. Каждый день, ещё затемно, они разбивали здесь свои палатки, едва укрывавшие их от непогоды. Потом появились наспех сваренные металлические прилавки, заваленные грудами привезённых из-за открытой границы дешёвых шмоток – всё разноцветное. За порядком следили крепкие молодые люди. Ну, как следили: приезжали каждую неделю за десятиной, прописывали новеньких, отселяли провинившихся, иногда решали кое-какие проблемы с властями.

Так продолжалось всю зиму, потом весенняя оттепель расквасила землю, и рынок поплыл. Надежда на скорое спасение уплывала вместе с ручьями; снега зимой навалило много, весна затягивалась. Стекая в естественную низину, вода прибывала, и плавание свободного рынка грозило обернуться для него катастрофой – крысы начали покидать судно. Даже бригада дворников не могла спасти положение, ситуация явно требовала кардинальных решений. Беспокойство обитателей рынка перекинулось и на крепких молодых людей, которые понимали, что скоро могут лишиться, хоть далеко не единственного, но стабильного источника дохода. Они раздобыли где-то, – вероятно, просто сняли с сельской дороги, – несколько десятков бетонных плит, которыми бригада рабочих застелила торговую площадь, захватив ещё и по краям; границы обозначили нехитрым забором из столбов и железной сетки. Процедура заняла всего несколько дней. Обновлённую территорию рынка, которую с тех пор в городе называли Ямой, молодые люди окончательно объявили своей и, в счёт покрытия понесённых расходов, подняли арендную плату; несогласных отселили. Желающих занять освободившиеся места нашлось со значительным превышением, но самопровозглашённые хозяева рынка не стали ограничивать набор, и очень скоро палатки начали выползать из Ямы на её склоны и дальше – к домам частного сектора, которые стояли в историческом центре города ещё со времён последнего императора. Когда частный сектор с одной стороны, изгиб речного русла с другой, проспект Ленина с третьей и одноимённая площадь с четвёртой остановили расширение рынка, в Яме и на захваченных ею территориях начались уплотнительные процессы.

Странно, что компания сразу не отправилась искать китайца на рынок. Лао Ли появился на пустыре как раз той весной – после реновации Ямы. И каждое утро он ходил на рынок, навьюченный огромным мешком, в котором лежали смятые в кучу футболки и джинсы. Торговая точка Лао Ли находилась вне Ямы, местный капитализм оттеснил китайца на самую окраину рынка, к заброшенным барачным постройкам, возле которых полюбили решать свои дела наркоманы. Здесь лабиринты Ямских кишок прирастали небольшим аппендиксом, где устроили свою блошиную зону старушки и алкоголики, распродававшие найденное в кладовках барахло; обыкновенные покупатели не часто заходили сюда. Палаток здесь никто не ставил, весь товар либо раскладывался на плотной целлофановой подстилке и лежал прямо под ногами, либо развешивался на близрастущих кустах, либо держался цеплявыми пальцами и на плечах торгующего. Так поступал китаец: распахнутые руки были заняты джинсами и футболками, на голове сидела бейсболка с ярким рисунком и плоским козырьком, который тут же сгибался в параболу или ломался надвое, если у бейсболки появлялся новый хозяин.

Осенью китаец переместился из-за периметра к центру рынка. Жёлтое лицо, брошенное в привычную глазу толпу, было заметно в ней. Китаец не пропал, остался в городе, по-прежнему торговал шмотьём, неизвестно откуда ему доставшимся, однако теперь он стоял не на провинциальной окраине Ямской империи, – мать никогда не ходила по сомнительным закоулкам и вряд ли она даже подозревала об их столь близком соседстве, – место китайца было теперь внутри самой Ямы. Пшеничному показалось, будто его изнутри толкнули, когда его взгляд опознал фигуру, стоявшую возле сторожевой будки, мимо которой их проводила мать – вдоль палаток, отец чуть позади. По-тихому никак было не выскользнуть и за людей тоже не спрятаться: примут за вора – только хуже. Чувство было, что сопровождают на суд, и судить станут несправедливо: делал, не делал – виноват и всё, разговор окончен. Так уже было однажды, когда Пшеничный учился в начальной школе: в то время религия начала модной, и мать стала брать его с собой в церковь. Поначалу Пшеничному нравилось: церковное убранство, запахи, звуки – всё было интересно, всё притягивало, пока однажды мать решила, что её сыну необходимо пойти на исповедь… Батюшка стоял в тёмном закутке, куда к нему, как в магазин за колбасой, выстроилась целая очередь прихожан… Пшеничный терялся, не зная, что отвечать, а батюшка спрашивал, спрашивал… с какой-то особенной интонацией спрашивал, так что казалось, будто Пшеничный виноват в чём-то, чего даже не думал делать… Было очень обидно, хотелось возразить, заплакать и убежать, но тогда пришлось бы дома разговаривать с матерью, снова быть виноватым… Батюшка закончил словами: «Властью, мне данной, прощаю и разрешаю…» – совсем как в суде. Но теперь оправдательным приговором не обойдётся: если китаец признает, отец не простит убийства собаки – свою он не завёл только потому, что живёт в городской квартире, где собаке не место.

Пшеничный отворачивался, прятал взгляд, ёжился, пытаясь укрыться где-то в закоулках одежды, но, похоже, всё зря: китаец даже не смотрел в его сторону, разговоры вёл только с матерью, показывал ей пуховик – яркий, из кусков разного цвета, мимо не пройдёшь. Мать высказывала сомнения: здесь не коротко ли, тут не висит ли – обо всём дотошно расспрашивала китайца, обнаружившего вполне сносные навыки русского диалога. В конце концов мать вынесла приговор: «Пуховик не модный», – и повела двух своих мужчин дальше по Ямским коридорам. Однако главное достоинство китайского пуховика, – его низкая стоимость, – заставило вернуться обратно. Немногие тогда могли позволить себе что-то большее. Вопреки расхожим суждениям о китайском качестве, Пшеничный проносил пуховик три года, пока молодой организм резко не пошёл в рост.

Новость разнесло быстро, и тем же вечером к рынку отправились уже всей компанией. Конечно, торгующие разошлись, и Яма была закрыта, но сквозь решётку отлично просматривались её ряды, между которых можно было заметить китайца, сидевшего на крыльце сторожевого вагончика. Тогда стала понятной причина, переселившая его с периферии в самую гущу Ямских событий. До китайца вагончик занимал полоумный дед, патлатой головой, бородой на грудь и общим своим настроением сильно походивший на Солженицына. Откровеннее всего сходство это проявлялось, когда дед, будучи в подпитии, начинал обличительные речи в духе своего прототипа. Его почти ежевечерний выход к Ямской решётке забавлял случайных прохожих, особенно подростков, некоторые из которых, спасаясь от ежевечерней экзистенциальной скуки, намеренно приходили сюда, чтобы посмотреть дедовское выступление. Однако у деда скоро появилась привычка шататься по Яме и днём, что отпугивало покупателей и сильно раздражало хозяев рынка.