Александр Жданов - Осенние беседы с мухомором Страница 2

Я изрядно проголодался, и после всех приключений и потрясений незамысловатый ужин Мухомора показался мне очень вкусным. Я с удовольствием уписывал его и рассматривал жилище моего спасителя. Под потолком на жёрдочке висели пучки всяких трав. На полочке – немудрёная посуда, и отдельно висел деревянный ковшик-утица с ручкой в виде головы ящера. Всё напоминало жилище какого-нибудь знахаря или колдуна.

Мухомор тем временем заварил чай. Из малиновых веток. Наломал их мелко, сложил в котелок, залил крутым кипятком, плотно прикрыл крышкой и поставил на раскалённые камни потомиться. И потом мы пили этот чай с сушёными ягодами. Не скажу, с какими именно: они были перемешаны – этакое ассорти. Кладёшь в рот щепотку сушёных ягод и запиваешь горячим бледно-розовым отваром с ароматом малины – очень вкусно. Сам хозяин пил из блюдечка, шумно прихлёбывая.

– Не жаркий? – не поднимая от блюдечка головы, спросил Мухомор.

– Кому жарко? – не понял я.

– Чай, спрашиваю, тебе не жаркий? А то разбавь вон отваром.

А после ужина старик уложил меня на лавку. Под колено и под голову положил по осиновому полену. «Осина, она боль высасывает», – пояснил он. И действительно: скоро я почувствовал какое-то облегчение. Мухомор же дал мне ещё и какого-то варева и, оглядев меня всего, сказал:

– Оставаться тебе надо. К утру полегчает. Дома-то волноваться не станут?

– Некому волноваться, домашние далеко. Один я путешествую. Но ты как же? Тебе где спать?

– Будет, будет тебе. Устроюсь. Гостю – первый почёт.

С этими словами Мухомор вышел, а я почти сразу уснул.

Когда я проснулся на следующее утро, под головой у меня вместо осинового полена была подушка – мешок, набитый душистыми травами. Мухомора в доме не обнаружил. В окошко виднелась заводь. Мухомор сидел на берегу на каком-то чурбачке и смотрел на противоположный берег, к которому вышла из чащи лосиная семья. Лоси спокойно пили воду, совершенно не опасаясь человека. Казалось, они даже не замечали Мухомора. Но когда в дверном проёме показался я, они встрепенулись, забеспокоились. Самец первым беспокойно поднял голову, фыркнул – и самочка с лосёнком стрелой метнулись в чащу. Следом гордо удалился и лось.

– Спугнул ты их, – не без сожаления сказал Мухомор. – Ко мне-то они привыкли, а ты чужой. От тебя не лесом пахнет, а городом и железом. Ну, ладно болтать. Завтракать сейчас будем. Давай, наколи-ка щепок да чурбачков.

Я направился к небольшой поленнице с торца мухоморова жилища. Двигался я уже свободно. Осиновые поленья да зелье Мухомора, видно, и впрямь высосали боль. Мельком взглянул на прислоненный к поленнице покорёженный велосипед, подумал, что хлопотно будет тащить его домой, и принялся за дело. Мухомор тем временем колдовал у своей печурки. Собрав наколотые дровишки, я принёс их Мухомору и со словами «На всякий случай – против нечистой силы» воткнул топор в косяк двери. Старик заметно занервничал, пряча взгляд и ёжась, сказал:

– Ну, зачем ты? Зачем портить косяк?

Я посмотрел на него. Он и прежде казался мне старичком-лесовичком, а две шишки по обеим сторонам его лба при достаточном воображении можно было принять за небольшие рожки. И я решил пошутить.

– Может, ты леший? – спросил я улыбаясь. – В лесу один живёшь, гимнастёрку вон налево застёгиваешь, без ремня ходишь, топора в косяке боишься.

Но Мухомор шутку не принял.

– Может, и леший. Тебе что за беда? – ответил он, не отрываясь от работы, но так серьёзно и даже жёстко, и так глянул на меня исподлобья, что по спине у меня пробежал холодок. А Мухомор буркнул:

– Давай дело делать!

Прежде чем развести огонь, он взлохматил спичку. Сделал ножом несколько продольных надрезов у головки, как будто карандаш очинить собрался, но не до конца. Я поинтересовался, для чего это.

– Как «для чего»? Экономлю. Спички сейчас какие делают? Дрянь одна. Несколько их изведёшь, пока разжечь получится. А такая загорается сразу и горит надёжно.

На завтрак Мухомор нажарил грибов. Значит, спозаранку успел походить. Мне он наложил грибов в алюминиевую армейскую миску, а к себе придвинул сковородку. Единственную свою вилку тоже отдал гостю, сам же ел с ножа, притом очень ловко. А я, как и вчера всё рассматривал, как живёт мой новый знакомый. В хибаре его, в вещах, в посуде было совершенно немыслимое соединение исконного русского, даже славянского с советским ширпотребом. И странным показалось, что в этой лесной хибаре совсем нет никаких охотничьих принадлежностей.

– А как же ты в лесу один живёшь и без ружья? Неужто не охотишься? – спросил я тогда у хозяина.

– Нет-нет, – быстро заговорил Мухомор, – не нужно мне ружьё. Не люблю грома и шума. Не стреляю, силков и капканов не ставлю. Разве что рыбку иногда половлю. Да и к ружью патроны нужны, порох там, дробь. Что же в город каждый раз ездить? Да и кто мне продаст их такому. Я чего здесь живу? Тихо потому что.

Тщательно вытерев сковородку куском хлеба, Мухомор отодвинул её от себя и принялся прихлёбывать свой чай. С удовольствием пил его и я. Мухомор снова пил из блюдечка, дуя на горячий чай и прикрывая время от времени глаза. Допив, резко встал, взял грязную посуду и направился к заводи. Я последовал за ним. Там он вымыл посуду прибрежным песком, занёс в дом и сложил горкой на столе. Я стоял снаружи и видел только, как линялая гимнастёрка Мухомора мелькает в полумраке дома. Наконец, он спустился.

– Давай, пойдём – угодья покажу свои необъятные, – пошутил он.

Я с радостью согласился. Если бы я знал, что слова его надо воспринимать буквально, по крайней мере, что касается необъятности! Мухомор водил меня по каким-то тропкам, мы выходили на вырубки и полянки, сколько километров отмахали, не скажу, а Мухомор показывал, объяснял. Мы остановились у странно подрубленной осины: она была подрублена на высоте около метра, ствол лежал наискосок, опираясь верхней частью о землю. И по всей длине полулежащего ствола шла вырубленная бороздка.

– Вот, погляди, – сказал Мухомор, – осина в здешнем лесу – дерево сорное, срубить – беда небольшая, а лосям – лакомство, когда в бороздку соли наложишь. А главное – всем оно достанется: сверху крупный лось полижет, да кору пощиплет, а внизу, у земли, малые лосятки. Я им эти столовые устраиваю. Ну и веники заготавливаю, чтобы зимой не голодали.

И за всё это время я не испытал никакого опасения. Человек, которого я видел второй раз в жизни, заводил меня в места, откуда я бы один не вышел никогда, а я не волновался и полностью доверял своему проводнику. Вдруг он обернулся и, улыбаясь своим мыслям, сказал:

– Лосей утром видел, что пить приходили? Всегда ко мне приходят – не зря видать заводь эту Лосиной называют. А я люблю их, смотрю… В долгу я перед лосями.

…На закате, упав в низины, стелился туман и, огибая поочерёдно возвышенности, уходил вдаль серебристой рекой. Мы с Мухомором взобрались на небольшой холмик и оба любовались видом.

– Гляди-ка: туман, а, как будто река течёт, – сказал Мухомор почти шёпотом. И тут же встрепенулся, видя, как я собираюсь усесться на землю. Он указал мне на пенёк:

– Вот сюда седай. Земля сейчас быстро остыёт: осень уже.

Я послушно опустился на пень, сам Мухомор примостился рядом на корточках. Мы сидели молча. А потом Мухомор заговорил так, будто продолжал только что прерванный разговор:

– Сразу после войны голодно было. Деревня наша почти вся выжженная стояла. Оставшиеся избёнки покосились, в землю въехали. И голод. Лебеду жрали, кору дуба заваривали и пили, чтобы совсем от болезней не подохнуть. И вдруг весной – первая после войны весна была – видим: переплывает нашу речку лось. Вышел из чащи – и плывёт. Знаешь, за всю войну не видели мы ни лосей, ни кабанов. Видно, зверь и тот от врага прятался. А тут плывёт прямо на деревню. Зачем он из лесу вышел да к людям подался? Не знаю. Только, как увидели наши сохатого, побежали к реке. А он плывёт. До берега добрался, а выбраться ему тяжело – берег ещё скользкий, кое-где льдины лежат. Но выбрался. Стоит, с трудом ногами переступает. А мужики – к нему. У кого верёвки в руках, у кого колья. А самый здоровый дядя Коля топором размахивает. Первым подбежал да с размаху всадил топор лосю в лоб по самый обух. Тот сразу рухнул на землю. Остальные подбежали, связали и потащили бедолагу в деревню. Они тащат, а лось ещё дёргается, и по оставшемуся снегу – широкая кровавая полоса тянется. Словом, добыли мяса. Сколько времени маковой росинки во рту не было, а тут всей деревне на несколько дней такое. Короче, накормил нас лось своею смертью. Всю деревню. Только я пацаном жалостливым был, сохатого жалел: мясо ел, а по щекам слёзы текли. Смеялись надо мной. Я ведь тоже со всеми к реке бежал, тоже кричал, а тут, как представил кровавый след…. Вот и сейчас думаю: зачем лось к нам, к людям плыл? Может, за помощью. А мы его топором по лбу…