Ариадна Борисова - Бел-горюч камень Страница 20

Заткнув уши пальцами, Изочка в волнах удушливой музыки двинулась в конец коридора. Звуки навстречу из кухни плыли похожие: там, уронив на клеенчатый стол растрепанную голову, выла тетя Матрена. Мария с неопределенным (удивленным? радостным?) лицом сидела рядом и гладила соседку по плечу.

– Ой, ей-ешеньки, ой, не могу! Отравили друга нашего убивцы в белых халатах, лихоманка их забери-и! – голосила тетя Матрена. – Ой, что же нам делать теперь без его-о?

Обняв Аленушку, Изочка тихонько присела у печи.

– Осподи-и! Кто будет учить нас, как дальше жить, кто к коммунизму поведет твердой руко-ой?! Сироты мы осталися! Сироты-ы!

– Все утрясется, Матрена Алексеевна, – утешала Мария. – Зачем так убиваться?

– Как не убиваться?! Ой-ешеньки! Осподи Боже мой, в груди-то как боли-ит!

– Поберегите сердце…

В кухню зашла безмолвная Наталья Фридриховна и, нервно чиркая спичками, закурила папиросу.

– Ой-ей-ей… Это ж не человек ушел от нас, это великий вождь уше-ел!

– Не человек… Да… Не человек.

– Вызнают имперьялисты про нашу беду, нападут на Советский Сою-ю-юз! – рыдала тетя Матрена. – Опять война будет, мужиков заберут… сыночка моего единственного Мишеньку-у-у!

Страшная «плакальная» музыка все не утихала, да тут еще тетя Матрена… Изочка чувствовала, что у нее от этого неумолчного воя вот-вот расколется голова.

– Что вы так расплакались-то, Матрена Алексеевна, о какой войне каркаете? – не выдержала Наталья Фридриховна.

Тетя Матрена подняла залитое слезами лицо, глянула на нее и резко замолчала.

– Муж придет, расскажет. – Наталья Фридриховна с силой затушила недокуренную папиросу о край плиты. – Если, конечно, типографских хоть завтра отпустят. Оставили на вторые сутки некрологи в газеты допечатывать. А он давно был тяжело болен, второго марта же огласили диагноз по радио. Следовало ожидать… Зато скоро ваш Иван Иванович, наверное, вернется… Будут большие перемены.

«Большие перемены? – удивилась Изочка. – У взрослых тоже случаются большие перемены, как в школе? А шаньги?..»

– Что ты, Наталья, миленька моя. – Голос у тети Матрены был такой ровный, будто не она минуту назад вопила как безумная. – Он не мог о Ван Ваныче знать. Это Скворыхин, будь он неладен, из зависти все!

– Но ведь не Скворыхин отправил Ивана Ивановича по этапу, – возразила Наталья Фридриховна. – Скворыхин просто донес.

– А я что грю? Я и грю – Берия стукачей развел!

– Тише, – прижала палец к губам Мария. – Пойдемте-ка лучше по комнатам. Завтра всем на работу.

Тетя Матрена сладко зевнула, потерла кулаками вспухшие веки:

– Ой, и впрямь. Может, ты права, Наталья. Подождем перемен.

К ночи радиоприемник подавился и заглох, словно уставший коридор рассердился и заткнул ему черную пасть. В голове Изочки еще некоторое время надрывался под барабанное эхо безутешный хор. Она легла, крепко прижала к себе Аленушку, и храбрая кукла выгнала из головы назойливые звуки. В тишине, кажущейся после музыкальной пытки хрустально-чистой, Изочка любовалась летающими руками матери. Мария стояла в ночной сорочке у зеркала и расчесывала перед сном свои роскошные пепельно-золотые кудри. А тишина неожиданно нарушилась: в дверь кто-то поскребся.

– Не пугайтесь, это я, – раздался шепот Натальи Фридриховны. – Простите, – сказала она, входя, – подумала, что не спите еще. Вина принесла. Хорошее вино, кагор, церковное. Полторы бутылки… Две было, да первую я ополовинила, а дальше не могу в одиночку. Давно от Семена прятала, все не находилось случая. И вот он – случай, лучше не бывает… Я знаю, я давно поняла – вы, Мария Романовна, Богу молитесь. Попросите Господа, пусть простит нам радость по поводу его смерти, потому что он, как вы правильно давеча заметили, – не человек…

Наталья Фридриховна в упор глянула на Марию:

– Вы ведь тоже рады? Я не ошиблась?

Не ответив, Мария накинула на плечи теплый платок и достала с полки граненые стаканчики, хлеб и тарелку с вареной в «мундирах» картошкой.

– Эта траурная музыка нынче для меня – будто гвозди в крышку его гроба, – сказала Наталья Фридриховна.

– Тише, – как в кухне, попросила Мария. – Пожалуйста, тише.

– Спят все. Наплакались, притомились, вряд ли кто-то подслушивает. Книга вот, смотрите, Семен откуда-то принес. – Наталья Фридриховна положила на стол увесистый том с чьим-то портретом на красной обложке. – Ярославский написал о товарище. Биография его, снимки разные… Давайте выпьем за то, чтобы дети, – она кивнула на притворившуюся спящей Изочку, – нашего страха не знали… Не чокаются рюмками на поминках, а я – назло. Вы, если не хотите, не поднимайте, я сама звякну. Свой гвоздик заколочу.

Глуховато стукнуло друг о дружку ребристое стекло стаканчиков.

– Семен не велит вспоминать. Считает, что после войны мы новую жизнь живем. Крепкое у мужика сердце, а мое колом в груди стоит, сил недостает молчать…

– Ну и облегчите душу, я не из болтливых, – вздохнула Мария.

– Затем и пришла, – неуверенно произнесла Наталья Фридриховна. – А то, подумала, пока одна дома сижу, с ума сойду, такая месть меня распирает… Дочка-то спит?

– Спит…

(Ох, как ошибалась Мария!)

– Я не пьяная, нет, не пьяная, – начала отрицать соседка, будто кто-то ее о том спрашивал. – Не действует градус на мой организм сегодня. Видать, из-за воспоминаний… Еще налить? Не хотите?.. Тогда сама выпью… Как надоест слушать, вы сразу скажите, я уйду. Или сейчас уйду. Мешаю вам, наверное, завтра вставать рано…

– За что же вы его так не лю… ненавидите?

– Ненавидела! – страстно выдохнула Наталья Фридриховна. – Теперь можно в прошедшем времени. Его нет!

Изочка открыла на миг глаза и зажмурилась, – испугалась промелькнувшей на лице соседки ярости.

– Так вот… Отец мой – австриец, – дрожа от напряжения голосом, начала Наталья Фридриховна. – Попал в Первую германскую в плен, женился и остался в сибирском городке Балаганске, я там родилась. Мама красавицей была. Все, кто видел ее, ахали: косы пшеничные двойным свяслом вокруг головы, глазищи синие, совсем как у вас, Мария… Я карточку мамы увеличить отдала, сами убедитесь потом. Жаль, не в нее я вышла наружностью, в отца. Войну он проиграл, а тут его австрийская кровь мамину русскую победила, получается, если по мне судить… Ну, сам-то обрусел, живя в бабушкиной семье примаком. Сначала кочегарил на пару с дедом где-то, позже работал в Черемховской шахте. Далеко шахта, а я резвая, бегала туда в обед кашу с отцом похлебать. Домой ехала на его спине. Не понимала, глупая, что устал. Труд-то в забое за сто лет не изменился. Как киркой камень ломили да тачкой возили, так же, наверно, и сейчас.

Вынув из кармана пачку папирос, Наталья Фридриховна достала одну, задумчиво покрутила в пальцах и затолкала обратно.

– Отец услыхал, будто на золотых приисках жизнь лучше. Заколотили дом, бабушку с собой забрали, дед к тому времени помер. Поехали поездом в Дарасун. На билет мне денег не хватило. Затолкали на багажную полку, баулами загородили. Захочу по-маленькому, мама баночку подаст… Ничего, прибыли. Пещерку в горе выдолбили, печку поставили, чем не жилье?.. Да только зарплата с гулькин нос. Неделю ходим сытые, две – голодаем. Решили подрядиться на лесосплав по реке Китой. Мать наравне с мужиками вкалывала, мы с бабушкой кулеш сплавщикам варили, чай готовили. Мне всего девять лет стукнуло, а уже зарплату получала. Через два года бабушка стала скучать по Балаганску, и вернулись. Голод застали страшный. Мы в деревню – и там не житье. Продотряды подчистую отбирали зерно у людей в хлебосдачу. Помню случай весной, когда у одного мужика последний пуд силком за недоимки взяли. Не от жадности уклонялся – ребятишек было в семье что гороху, все мал-мала, и скоро начали с голодухи пухнуть. Свихнулся мужик от переживаний, зарубил топором жену с детьми да и сиганул в Ангару… Ледоход как раз шел. Кровавые следы босых ног на льдине у берега мне потом долго снились… Беды-комбеды…

Булькнуло вино. Громко сглотнув налитое, соседка наполнила стаканчики снова. Уже машинально, по рассеянности, звенькнула краем стекла о стекло.

– Бабушка узнала, что в Якутию вербовка идет. Рассказал кто-то, мол, люди на Севере живут хорошо, коров держат. Лугов богато и леса – дом строить, и рыбы в реках немерено, а в тайге – зверья… Бабушка давно коровой бредила, сама и подбила ехать. Отец-беспаспортник сумел как-то изловчиться, справил себе документ в Балаганске. Сладились с мужиком, который груз в Жигалово вез. Двинулись с ним за двести километров через хребет, где пешком, где на телеге. Есть нечего, а мне двенадцать, в рост пошла, мочи нет голод терпеть. Колокольчиков, помню, в рот наберу и жую потихоньку. Бабушка, как заметит, нос мне зажмет, стукнет по шее, и прочь из меня цветы, сопли, слезы…