Ирина Муравьева - Полина Прекрасная (сборник) Страница 20

Выпитое с помощью Федюлиной вино усилило вдруг свое вредное действие: Полина упала и здорово стукнулась. Он начал ее поднимать.

– Слушай, Костя! А я ведь тебя так люблю! Умираю.

– Молчи ты, молчи! – попросил он отчаянно.

– Чего мне молчать? – удивилась Полина, поскольку была все же несколько пьяной. – Твоя вон стоит и молчит. А мне, Костя, молчать неохота. Я лучше спою.

И вдруг оглушительно-громко запела:

– Очи черные! Очи ясные! Очи жгучие и прекрасные! Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие!

Пела она хорошо, красивым, грудным голосом, не перевирая мелодии, хотя задыхалась немного от чувств.

– Нет, я не могу! – вдруг сказала Дашевская. – Подонок и алкоголичка. Все, хватит!

И бросилась вон. Все собравшиеся были уверены, что молодой и талантливый биолог немедленно забудет о выпившей девушке и побежит догонять жену. Но он и не двинулся с места. Полина тихонько смеялась каким-то своим пьяным мыслям и грезам. Минут через пять после ухода жены Дашевский сказал:

– Я тебя отвезу. А то так в милицию можно попасть.

И сам застегнул на Полине пальто. И шапку надвинул на лоб, как ребенку. В такси она прижалась к нему и затихла. Слезы ее прожигали ему кожу даже через мохеровый шарф. Он поцеловал ее горячие волосы, потом ее щеки, глаза. Наконец, как будто решившись на что-то ужасное, прижался к губам и не мог оторваться. Бывает, что даже и пьяная женщина нужна человеку. Еще как бывает! Они целовались с таким наслажденьем, с такою нездешней свободною силой, что даже когда уже остановилась машина у самого дома Полины, они, голубки, не заметили этого.

Мадина Петровна еще не спала и смотрела старый художественный фильм «Анна на шее». Рассказ, по которому сделали фильм, весьма неудачный. Не смешной. К тому же еще неправдивый, неверный. Зачем эта Анна вдруг так изменилась? Сама вся в брильянтах, а папа и братья сидят-голодают? Не знаю, не знаю. Вот «Анна Каренина» – очень хороший, на мой взгляд, правдивый и верный роман. Там тоже, конечно, не все справедливо, но в целом – большая удача художника. Однако и автор другой совершенно, с другим направлением взглядов и мыслей. Вообще говоря: если автор – другой, то все направление мыслей меняется, и даже когда говорят, что эпоха «ему диктовала», не верьте, вранье. Никто никому ничего не диктует. Эпоха – тем более. Что за эпоха?

Мадина Петровна смотрела кино. И в эту минуту ей в дверь позвонили. Мадина Петровна поправила лифчик под сереньким, но не заношенным платьем, пошла открывать.

Страшная картина предстала глазам ее. Полина, родная дочь неприкаянной Мадины Петровны, висела на неизвестном молодом человеке с губами, потрескавшимися от мороза. Лицо у Полины было каким-то отрешенным, как будто она не смотрела в действительность, а видела сны и во снах этих плавала, как рыба в прозрачной и благословенной – не здешней, в которой мы все кипятимся, – воде. Пальто ее новое было растерзано, торчали и бусы, и яркая брошка, и криво повязанный синий платочек. Густой отвратительный запах спиртного стоял на площадке недавно промытой к ноябрьским праздникам каменной лестницы. У молодого человека, на которого столь бесцеремонно возлегла, можно сказать, Полина, были приятные, крупные и благородные черты лица, и кудри свисали на лоб, словно грозди созревшего в землях чужих винограда. Мадина Петровна прижалась к стене, и дрожь ее, бедную, заколотила. Полина узнала несчастную мать и ей улыбнулась с дочернею нежностью.

– Вы не беспокойтесь! – сказал очень быстро доставивший пьяницу в дом неизвестный. – Мы праздник отметили в «Космосе», вот что. Ну, не рассчитала… А с кем не случалось?

– В каком еще космосе? – тихо и страшно спросила убитая горем бухгалтер. – Вы что, космонавт?

– Почему: космонавт? – Он испугался простого вопроса.

– А впрочем, неважно, – сказала Мадина. – Теперь уже все мне неважно. Навеки.

– Любимый! – очнулась Полина. – Любимый! Пойдем скорей ляжем! Вот мама моя… А это, мамуля, мой самый любимый! Моя ненаглядная радость и счастье…

Язык у нее заплетался немного.

– Введите! – сказала Мадина Петровна. – Я пальцем своим больше к ней не притронусь.

Он, кажется, крякнул слегка, поднапрягся и внес эту бедную девушку в дом. И так, на руках с нею, остановился. Полина смеялась, и светлые кудри свисали почти что до самого пола.

– Куда нести дальше? – спросил он негромко.

– Несите в милицию! Там ей и место! – Мадина Петровна вдруг стала хрипеть, рассудок ее не выдерживал больше. – Чтоб я дожила до такого, что дочь… Рожденную в муках и при безотцовщине… Последний прохожий, чужой, посторонний, затаскивал в дом, словно зверя какого!

Прохожий, которому было не просто держать на руках нехудую Полину – к тому же в пальто, и на шпильках, и с сумкой, – прошел прямо в спальню и там осторожно сложил драгоценную ношу на койку.

– Куда-а-а? – зарычала Мадина Петровна. – Несите ее на диван. Нет! Постойте! Сперва ее нужно обмыть, обработать!

– Вы что собираетесь делать? – угрюмо спросил неизвестный.

– Давай скорей ляжем! Устал, мой любимый! Еще бы! Устал! – Захмелевшая женщина пыталась осыпать его поцелуями и не разбирала, что ей попадется: рука ли, нога ли, одежды кусочек.

Не буду я посвящать читателя в подробности этого безобразного со всех точек зрения вечера. Полина спала почти сутки. Но в праздник всегда население наше сперва много пьет, потом спит. А флаги и сами трепещут от ветра, и звезды кремлевские сами горят. Какая им разница: спим мы, гуляем…

Никто, кроме Мадины Петровны, долго еще поджимавшей губы и опускавшей глаза при виде виноватой и очень тихой Полины, не вспоминал об этом ужасе. Костя Дашевский, встретив Полину, как всегда, в столовой вернувшегося к нормальной жизни НИИ, дружески поцеловал ее в щеку и подарил маленький сувенир: брелок для ключей, на котором болталась лиловая белка с пушистым хвостом. Всего остального – и тех поцелуев в прогорклом такси, и объятий все там же (а где же еще?) – словно не было. Одна лишь Федюлина как-то сказала, небрежно, как и полагается людям, за каждую муху несущим ответственность:

– Какой-то потерянный стал мой Дашевский. Надеюсь, что ты его не соблазнила?

– Развелся он или с женою по-прежнему? – спросила Полина, ей не отвечая.

– Сцепились две самки! Мужик-то хороший, – сказала Татьяна и вся побелела. – Уж тут кто кого. Обе стервы. Друг другу все косточки переломают, глаза расцарапают, а не отпустят! Вот так и свекровь моя: тоже держала своих мужиков, пока не перемерли.

При этом сам Костя Дашевский начал как будто слегка избегать Полину, хотя в той же самой столовой смотрел на нее, как на ангела с неба. А вот объясните мне: что это вдруг? Ведь высох он весь по какой-то там стерве (поверим словам умной Тани Федюлиной!), жену уважал, дочку очень любил и, как Гулливер, не мог пошевелиться, поскольку был весь перетянут веревками, – вот вы объясните: зачем же Дашевский смотрел на смущенную нашу Полину, как будто она была ангелом с неба?

Откуда вам знать? Ничего вы не знаете. А я, разумеется, знаю, в чем дело, но я себе не откажу в удовольствии помучить и вас, и себя. Ух, приятно: немножко помучить, потом отпустить! Потом опять очень легонько помучить и вновь отпустить, разумеется. Ух ты! Какая зарядка для мышцы сердечной, для всех обленившихся органов чувств!

И вновь наступила зима. Много мягче, чем прошлые зимы, но слишком уж влажная. Снег был темно-серым и словно бы гнил, никто его и не использовал даже: лыжня не скользила, катки не работали. И лица людей побледнели, осунулись, на многих чернели подглазья, как будто народ то ли вдруг заболел, то ли подрался с другими народами. Полина перестала ходить в столовую, а приносила теперь завтраки из дома и ела их с чаем. Когда же она вспоминала, что Костя не только ведь видел ее совсем пьяной, но даже волок на себе и отпаивал – в ней вмиг застывала вся кровь. Он видел ее и босой, и лохматой! С размазанной тушью, икающей, потной! Она, правда, помнила (смутно, конечно!), как он ее, кажется, поцеловал и как они долго потом целовались, но где это было, понять не могла. И что она наговорила ему? А может, молчала? О, если бы, если бы!

За несколько недель этого стыда Полина так похудела, что девочки Лара и Соня из лаборатории Тани Федюлиной пришли к ней однажды, прося объяснений.

– Ну как ты взяла вдруг и сбросила столько? Ты ешь ведь? Ну, что вот ты ела?

– Когда?

– Вчера, например?

– Я не помню…

Она в самом деле не помнила. И люди, и их разговоры, и жизнь всех этих людей словно бы перестали ее занимать. Болело внутри все сильнее и жестче, болело и не отпускало, болело и как-то в вагоне метро, когда поезд вдруг остановился во тьме и стоял, и люди тихонечко переминались, а те, кто читал, перестали читать, и женщины все, словно их научили, схватили кто что: сумку, шарфик, перчатки – и начали ими обмахивать горло, потом кто-то с места вскочил и прижался лицом возбужденным к стеклу, за котором была чернота, как бывает в аду, – так вот: в эти десять минут ожиданья, пока все в вагоне, как куры, тянули из воротников свои жалкие шеи и воздух ловили сухими губами, хотя его было вполне предостаточно, Полина подумала, что если это и есть ее смерть, то уж лучше скорее. А только лишь поезд, вздохнув, глухо скрипнул своими суставами и полетел, и люди все заулыбались от счастья, она ощутила глухую тоску.