Олег Зайончковский - Кто погасил свет? Страница 20

С презервативами и аптекой тоже была история. Однажды Сашина мама, покойная Татьяна Николаевна, придя раньше времени с работы, застукала его с Надей в детской лежащими в кровати. Проявив отменную выдержку, мать, ни слова не сказав, ушла к себе. Лишь когда стыдящаяся девушка выскользнула из квартиры, унося в портфеле не надетый впопыхах лифчик, только тогда Татьяна Николаевна потребовала объяснений. И она их получила в том духе, что Саша давно, уже полгода, крепко любит Надю, и что они с ней теперь одно целое, и что будущее их отношений (с Надей) видится ему долгим и прекрасным. Однако вдовые женщины редко бывают оптимистками. Татьяна Николаевна внимала сыну с отрешенным и скорбным лицом, словно слушала не его, а радио, сообщавшее о чем-то ужасном. По окончании Сашиной исповеди она прочитала ему суровую и убедительную лекцию об опасностях раннего секса и секса вообще. И хотя она не сумела внушить сыну окончательное отвращение к преступному занятию, но заронила ему в голову мысль о пользе предохранения. На следующий же день Саша, собравшись с духом, отправился покупать презервативы – отправился как раз в эту самую аптеку, мимо которой по улице Дзержинского он сейчас проходил, возвращаясь домой из Комсомольского садика. Довольно быстро тогда он нашел на прилавке нужное ему изделие. Оно лежало под стеклом между спринцовкой и молокоотсосом. Аптечная продавщица, проследив Сашин взгляд, смекнула, за чем он пришел, и спросила его вполне дружелюбно:

– Вам «номер два», молодой человек?

Но вопрос ее привел неопытного Урусова в замешательство:

– Не знаю… – пробормотал он, – дайте на всякий случай номер три.

Продавщица, конечно, рассмеялась; вслед за ней засмеялась кассирша; а когда провизорша, высунувшаяся на смех из своего окошка, узнала, в чем дело, то и она заулыбалась и посоветовала «молодому человеку» взять сперва у доктора рецепт. Вот какой случай произошел с Урусовым в аптеке четверть века тому назад.

По странному совпадению только эти два дома, лишь они одни во всем квартале и были выкрашены в неприятный голубовато-зеленый цвет. Остальные здания все имели одинаковую изжелта-песочную масть, ближе к вечеру начинавшую отдавать охрой. Их фасады и плечи прикрывала штукатурка, не везде, впрочем, целая, а тылы демонстрировали запросто обыкновенный щербатый кирпич. В районе, отстроенном заново после войны, дома паслись широко, раздельно, оставляя пространство для тополей и детских площадок. Однако временами могло показаться, что они все-таки тянутся друг к другу, медленно двигаясь на своих асфальтовых улиточьих ногах, и подобно моллюскам-гермафродитам совершают соитие при помощи ниточек-проводов. Асфальт, непрерывно выделяемый домами, паточными языками растекался по кварталу, беря в плен то газетный киоск, то фонарный столб, то лавочку с сидящими на ней старушками.

Но старушкам на лавочке был совсем не в тягость асфальтовый плен. Все как одна в белых платочках, они оживленно судачили и поплевывали перед собой кто тыквенной, кто подсолнечной шелухой. Завидев Урусова, они последовательно клюнули белыми головками, как куры на ниточках в известной детской игрушке. За доминошным, пока что пустовавшим столом сидел в одиночестве бессмертный дед Рота, контуженный когда-то на фронте, но без ущерба для физического здоровья. Старушечью компанию он презирал, говоря, что от бабок идет «поганый дух». Дед тоже приметил Сашу и, подмигнув, громко скомандовал:

– Ррота! На крра-ул!

Урусов отдал ему честь. Когда-то они со стариком дружили: контуженный катал его на велосипеде и пугал Серым волком. «Эй, смотри! – вскрикивал Рота. – Вон он бежит!» – и показывал Саше за спину. Мальчик невольно оглядывался, хотя и знал, что его дурачат. Позже дед уже не вскрикивал, а только показывал при встрече пальцем, подмигивал и улыбался, обнажая бледные младенческие десны.

Здороваясь и кивая без разбора всем, кого застал во дворе дома, Урусов добрался до своего углового подъезда. Он отворил дверь, каркнувшую приветственно, и ступил в знакомый пещерный полумрак. Подъезд был типичный угловой подъезд «сталинского» послевоенного дома: гулкий, с пологими широкими маршами и просторными сверх надобности площадками. Когда-то здесь устраивались даже танцы с гармонью и дружеским мордобоем, но со временем традиция эта сошла на нет за отсутствием поводов: жильцы состарились, сыграли все свадьбы, отметили все проводы и встречи. Теперь лишь единожды каждому из них предстояло воспользоваться преимуществом «сталинской» архитектуры: в подъезде без труда можно было развернуться с гробом любого размера.

Много лет уже тут не обновлялись граффити. С потолков свисали горелые спички, пущенные сорванцами, многие из которых носили теперь плеши куда более обширные, чем у Урусова. Однако Сашиной спички здесь не было ни одной. Татьяна Николаевна всегда успешно препятствовала сыну в приобретении необходимых мужских навыков, и потому он так и вырос, не умея ни прилеплять к потолку спички, ни свистеть в два пальца. Лишь однажды, правда, не из озорства, а в лирическом чистом приливе нацарапал он у окна между вторым и третьим этажами единственное слово «Надя». И то очень скоро об этом пожалел, потому что кто-то сделал к слову мерзкую непроизносимую приписку. Имя «Надя» вместе с припиской и теперь хорошо читалось среди прочих на своем прежнем месте.

Утомленный дневной жарой, Урусов поднимался по лестнице медленно, по-стариковски втирая подошвы в ступени. К звуку его шагов несколькими этажами выше внимательно прислушивались, прервав свое безмолвное общение, две кошки, черно-белая и белая с рыжим. Подъезд имел сильную и довольно своеобразную акустику. Днем, а особенно ночью, он был наполнен звуками, не всегда понятными не только кошке, но и человеку. Простой чих, раздававшийся из-за чьей-нибудь двери, принимал здесь какое-то объемно-торжественное звучание, и могло показаться, что не за дверью, а прямо над тобой чихнул кто-то невидимый. Когда Урусов поравнялся с кошками, бело-рыжая, имевшая более слабый психотип, прыгнула с подоконника и скользнула по лестнице вверх. Черно-белая же осталась сидеть, но ни капли доверия к человеку не выражал ее напряженный взгляд.

Завершив наконец свое восхождение, Саша отпер «английским» ключом квартиру со счастливым номером 77 («топорики», как сказал бы игрок в лото). Дверь квартиры, как и подъездная, спела ему приветствие, но гораздо более интеллигентным голосом. Не зажигая света в передней, Урусов сбросил плетенки и сумрачным коридором прошел на кухню. Здесь он плюхнул на подоконник свой пакет с продуктами, а сам сел на стул, чтобы перевести дух. Несколько секунд он смотрел бездумно, как пакет оседает с тихим шуршанием, потом хлопнул себя по коленям, встал и направился в ванную.

Если с утра Саша не всегда знал, как сложится его день, то вечера его, напротив, были чрезвычайно похожи один на другой. Можно было наперед сказать, чем займется Урусов сегодня и в какой последовательности. Вот он, успев простирнуть свои носки и футболку, моется под душем во всем несовершенстве своей наготы: одной мочалкой тело, другой – сухие тонкопалые ноги. Потом, переступив из ванны на пробковый коврик, он прополощет рот эликсиром, оскалится и посмотрит в зеркало на свои зубы, желтоватые, несмотря на частую усердную чистку. Закончится дело причесыванием, и капля бальзама от облысения обязательно будет втерта напоследок в урусовское темя. Выйдет Саша из ванной посвежевший и как есть голый. Такая привилегия – расхаживать по дому в чем мать родила – присвоена только холостым одиноким квартировладельцам.

Помывшись и физически воспрянув, Урусов почувствует голод. Поэтому, не мешкая, он примется за готовку. Здесь, впрочем, возможны варианты: заботясь о здоровье, Саша регулярно вносил в свое меню изменения и дополнения. Но что бы он себе ни приготовил, ужин Урусов, конечно, съест без остатка и без остатка, до последней страницы прочитает за едой сегодняшний номер газеты «Известия».

После еды он нальет себе большую чашку кофе, пойдет в комнату и сядет за компьютер. Машина, приведенная в действие, задышит, в животе ее заурчит винчестер, и перед Сашей засветится монитор, сообщая, что кибернетическое устройство готово к сотрудничеству. Щелкнув «Документы», Урусов выведет на экран некий текст без заглавия и… надолго замрет, покуривая и прихлебывая кофе. Так же вот, вчитываясь в экранные строчки, он сидел и вчера, и месяц тому назад, только месяц назад в компьютере было одной страницей меньше.

Безымянный опус, на который Урусов не жалел своих вечеров, представлял собой повествование, глубоко личное по содержанию, но по форме художественное, полное аллюзий и тонких интеллектуальных отсылок. Не так уж был плох Сашин текст, но он имел одно общее свойство с осенним лесом: ошибки и несообразности в нем, как грибы, давали постоянный урожай. И, как грибы, они становились видимыми лишь спустя сутки или более. Поэтому основные усилия Урусову-литератору приходилось ежевечерне тратить на сбор собственных ляпов, переписку и переправку всего написанного ранее. Если бы Саша творил при помощи авторучки, то изводил бы, несомненно, страшное количество бумаги.