Галия Мавлютова - Моя еврейская бабушка (сборник) Страница 20

О, Господи, я уже почти на миллион долларов попала!.. С другой стороны, на фига мне столица, это ж почти деревня Разгуляево Ленинградской области, ну, или, там Разметелево. Все той же области… Надо сразу страну менять.

В этих сапожках можно красиво цокать в международных аэропортах, по трапу, да в самолет, сумочка от Гуччи под мышкой. Надо сразу в Нью-Йорк лететь… нет, зачем мне Нью-Йорк, говорят, это одна большая помойка, лучше уж в Лондон. Прямой наводкой шпарить. Там и асфальт почище, каждый день шампунем моют, и люди посытее, не такие злые, как у нас.

В Лондоне все собираются, кто когда-то сапожки новые приобрели по случаю. Не смогли после этого жить на родине. Недаром говорят, по Сеньке шапка. Хочешь быть патриотом, не покупай новых сапог, топай себе в старых, и удобно, и люди не позавидуют. Не сглазят. Мда, сапожный какой-то патриотизм получился… Да и зачем в Лондон ехать, там и дожди идут, и слякоть английская. Российские олигархи в очередях стоят. Ну его к бесу, этот Лондон!

Я повертела сапогом, поднесла его к свету. Сияет. Одиннадцатого января каникулы закончатся, хочется пойти на работу в обновке, но как пойдешь? Вся измучаюсь, исстрадаюсь. Буду, как по ножам ходить, чем не андерсеновская русалочка? Нет, не выброшу старые, похожу еще. Колоритные сапоги, они служат фоном моей жизни. В них и на Сенной рынок можно сходить, и на работу, и на свидание, и в театр. И никто не обратит внимания. Еще послужат верой и правдой. А новые пусть пока полежат в коробке. Не менять же страну ради красивой обуви!

Рафаэль и Маргарита

Мне нравилось быть лейтенантом. Это было круто. Юбочка, рубашечка, погоны со звездочками, коса до пояса. До сих пор помню то состояние невесомости и легкости. Иду по Петроградской, точнее, не иду – бегу, лечу, мчусь, а навстречу мне несется целая жизнь. Я тогда еще не боялась жизни, страх появился позже. Все тогда было интересно, люди, встречи, первые успехи. Служба не надоедала, напротив, мне хотелось как можно больше вобрать в себя и людей и впечатлений. В редкие свободные минуты читала Гоголя, иногда – Булгакова. Прекрасное и благословенное время! Это сейчас можно поскрипеть: ездили на мне, заставляли, понукали, понуждали, и еще много разных терминов употребить, но не буду, слишком уж люблю свою молодость.

Однажды ко мне в отдел (я тогда в детской комнате милиции работала) зашел молодой мужчина. Было уже поздно, дежурство вот-вот закончится, я взглянула на часы и недовольно поморщилась. На дворе лето, белые ночи, с Невы ночной прохладой потянуло, а тут посетитель, почти что на ночь глядя. Он долго и бестолково усаживался на стуле, а я рассматривала его из-под света настольной лампы. Сухощавый, среднего роста, интеллигентный, глаза прикрыты, наверное, чтобы не смотреть на людей. «Наверное, с женой разводиться надумал, а ко мне за консультацией приперся», – злилась я, с тоской глядя на его руки. Если нельзя посмотреть человеку в глаза, всегда нужно внимательно рассмотреть его руки. Но они молчали. Тонкие, нежные, пальцы длинные, не дрожат. Ничего инфернального в облике, явно не пьющий, и жену не бьет, тогда что ему от меня нужно? В моей картотеке только неблагополучные дети и родители, а молодые мужчины мне без надобности. Своих хватает.

– Что-то случилось?

Жалость все-таки победила. Уж больно я сердобольная, но снаружи, в душе злюсь, а внешне сплошное долготерпение и милосердие.

– Да.

Он коротко кивнул и, отведя в сторону свет настольной лампы, внимательно посмотрел на меня. Глаза чистые, ясные, не сумасшедшие. Я успокоилась. Сейчас выговорится и уйдет. На мужчин иногда нападает нечто, им хочется выговориться с кем угодно, кто только под руку попадет. Вот я и попалась. Сижу в пристройке, отдел милиции на Мончегорской, а ко мне вход со двора, любой желающий может спокойно войти, когда ему вздумается.

– Да, случилось, – повторил он. Немного напрягся и добавил, слегка волнуясь: – Я жену убил.

Холодок ужаса тихо пополз по моей спине и стал распространяться по всему телу, а когда ужас заполнил весь мой организм и постепенно переполз на окружающее пространство, я очнулась.

– Не верю… Вы, наверное, выпивши? – Я нарочно использовала устаревшее слово, чтобы его привести в чувство. Интеллигент непременно выдаст реакцию на необычное слово. Он и выдал.

– Я вообще не пью. Нисколько. И не курю. – Он говорил и смотрел мне прямо в глаза.

Чертовщина какая-то. Мне захотелось спрятать взгляд куда-нибудь в угол. Что я и сделала. Посмотрела в ящик стола: вдруг он подумает, что у меня там пистолет, полистала журнал, пощелкала кончиком ручки, надеясь, что механические действия помогут мне обрести уверенность. Но ничего не обрелось, ни в журнале, ни в ящике стола никакой уверенности не обреталось. Пришлось включать скрытые резервы организма.

– Уже поздно, – напомнила я, чуть выставив левое запястье, только что пальцем по часам не постучала. – У меня дежурство заканчивается.

Мужчина всхлипнул, или мне показалось, что всхлипнул, но с места не сдвинулся.

– Да послушайте вы меня, мне ведь никто не верит! – взмолился он и сцепил кисти рук в замок.

Глаза у мужчины слегка повлажнели. О, Господи, не плакать ли он собрался? Наверное, он все-таки сумасшедший.

Я нащупала ладонью кнопку вызова. Посетитель проследил взглядом за моей рукой, так что пришлось поменять намерения. Я пробежала пальцами по столу, будто бы играю на рояле. Если сумасшедший догадается, что я его боюсь, мне крышка. Пока дежурный прибежит, меня уже не будет на этом свете. Ничего, как-нибудь справлюсь с ним своими силами.

– Уговорили, рассказывайте, только без предисловий!

В моем голосе зазвучал металл. Я уже не говорю, я приказываю, а приказной тон для сумасшедших подобен душу Шарко. Они сразу становятся тихими и покорными.

За окном безумствовала белая ночь, впереди романтическое свидание, меня ждет любимый мужчина. Даже короткая задержка перед свиданием кажется страшной пыткой. А тут такая катавасия… Нежданно-негаданно нагрянула явка с повинной! И почему его развезло на раскаяние к полуночи? Нет, чтобы с утра, чтобы все чин по чину, когда и следователь под рукой, и оперативная машина на бензине. А сейчас что? Ни машины, ни бензина, ни следователя, ни опергруппы. Все разбежались, как тараканы.

Я вздохнула и приготовилась слушать исповедь интеллигента. Наверное, начнет с тонких изломов души. Будет морочить мне голову рассказами о моральном убийстве, дескать, одним словом убил великую и единственную любовь… и далее по тексту. Ничего преступного в лице мужчины я не разглядела. Тонкое, немного женственное, кстати, из таких самые оголтелые гомосексуалисты получаются. Надо бы записать его имя. На всякий случай.

– Ваше имя? Надо записать, таков порядок. – Я достала журнал, щелкнула ручкой.

– Рафаэль, – сообщил он и улыбнулся.

Улыбка вышла милой и естественной, она очень шла ему, улыбающийся, он стал похож на десятилетнего мальчика, тонкого и загадочного.

– Вам идет ваше имя, вы и впрямь похожи на Рафаэля. – Я тоже улыбнулась, все еще надеясь, что все само собой рассосется. Но ничего не рассосалось.

– Вообще-то, меня зовут иначе. – Он снова подарил мне свою мягкую улыбку. – Но мое имя не имеет отношения к делу.

И снова холодок пробежал по моему телу. Имя для него ничего не значит. Меня кавалер ждет, а я тут с чужой душой в потемки играю. Лучше помолчу. Может, он быстрее выговорится.

– Я ее убил. Вот. – Он посмотрел на меня честными глазами. И больше не улыбался.

– Идемте к дежурному, там напишите заявление. – Металл в моем голосе исчез, я старалась говорить как можно мягче.

– Не надо к дежурному. Он мне не поверит. – Рафаэль испуганно всплеснул руками. – Я уже был там.

Он кивнул в сторону дежурной части. Час от часу не легче. Дежурный его послал, а Рафаэль, не долго думая, притащился в мою каморку.

За окном становилось все светлее. Белая ночь отвоевывала свое право на жизнь. С улицы доносились приглушенные крики, слышался лязг трамвайных рельсов, где-то на Рыбацкой плакал ребенок.

Я выключила настольную лампу, но ощущение безысходности не прошло. Мы молча сидели по разные стороны стола. Он смотрел на меня, а я старательно делала вид, что сочувствую одинокой тоскующей душе. Но я не верила ему. Врет он. Никого он не убивал. ТАКИЕ НЕ УБИВАЮТ. Такие могут сидеть и молча смотреть, не в силах встать и уйти. У него нет воли. Нет самолюбия. Форма души у него аморфная. Лишь бы время у людей отнять. Его самого убить мало за то, что он чужое время ворует.

– Как вы ее убили? Каким образом? Где труп? – начала я расспрашивать, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Не знаю…

Он явно растерялся от моего вопроса. И затих, сгорбился, стал меньше ростом.

– Ну вот что, сейчас я запишу ваше имя, раз уж вы пришли ко мне, а завтра приходите, поговорим. – Я решительно ткнула ручкой в страницу журнала.