Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта (сборник) Страница 20

Эмма смеялась долго, искренне и хрипло, обдав Ленчика свежайшим дыханием.

«Как же так… – в очередной раз отметил про себя Ленчик. – Ну как же это у НИХ получается? – с легкой завистью подумал он. – Порода блядская все-таки, – решил он в очередной раз, – особая какая-то… И ни возраст ее не берет, ни алкоголь, ни хуя… И е…ть их до смерти будут… Причем молодые…»

Отсмеявшись, Эмма пригласила:

– Может, кофейку с нами? Ты за рулем?

Несмотря на то что в подобных московских кругах и кружках все и всегда были друг другу должны, и чаще всего немалые деньги, все они, а дамы в первую очередь, были автомобилизированы. И жизнь их, как правило, протекала без неприятных эксцессов, и все обычно разрешалось и упорядочивалось само собой каким-то удивительным для Ленчикова понимания порядком. Самой большой загадкой всегда оставалась неразрушимая десятилетиями дружба, или, можно сказать, особый вид сплочения московской богемы, как в своем генетическом и интуитивном противостоянии всем видам пошлости, так и ироническом – всем властям и начальникам. Не без исключений, конечно, и с той, и с другой стороны… Но по-настоящему чужаком ввинтившийся по разным поводам в эти разнообразные круги и кружки Ленчик чувствовал себя, попадая на похороны к кому-либо из них, вернее даже – на отпевание, в церковь. Все вокруг него стояли с просветленными лицами, вне зависимости от качества и уровня веры, почти у каждого в руках был молитвослов, и что-то они там такое понимали, переворачивая страницы и подпевая хору. «И когда чему научились… – удивлялся Ленчик, крестясь вместе со всеми. – И гаишники их всегда отпускают, даже в жопу пьяных… – не очень ловко стыковал он различные параграфы своих психологических исследований. – И в жару не потеют… А когда им надо чего, просят так, будто делают тебе одолжение…»

– Кофейку? – переспросил он Эмму. – Легко…

Они прошли в гостиную. Там-то он и увидел ее, слегка поддатую, но строгосдержанную и поэтому совершенно недоступную. Она вяло окинула Ленчика скрытым за большими очками взглядом, моментально произвела соответствующие вычисления и по результату отвела глаза, никак не прореагировав на возникший в гостиной новый персонаж.

– Это Леонид, – представила Эмма гостя, – э-э-э-э, искусствовед… – и подумала вдогонку: хуев…

Дамы улыбнулись и подвинулись. Кожей Ленчик чувствовал – все в его жизни идет по-старому: ему улыбаются, его терпят, с ним охотно делают дела, но не держат за своего… Он, конечно, догадывался в чем дело – чуть больше лака на штиблетах, чем того желает глаз, невзирая ни на какую моду, слишком холен и пахуч, чуть глаже, чем нужно, выбритость кожи на лице и вызывающе безукоризненная прическа. Слабость к тяжелой парфюмерии, как по стоимости, так и по нанесенному на организм количеству, также являлась для посвященных одним из признаков провинциализма, в которых до конца Ленчику никак не удавалось разобраться, потому что, как только очередные лаковые ботинки, свитер с хитрым лэйблом или флакон с чем-нибудь ароматосодержащим попадали в его руки, они тут же переходили в его собственность, и цена не имела значения. Что касается мужской части богемного круга, то его представители относились к Ленчику гораздо терпимее женской половины – очень быстро выяснилось, что всем хотелось девок и свежих анекдотов, оплаченных застолий и еженедельного люкса в Центральной бане. В номере этом по понедельникам собиралась компания в высшей степени непростая: искусствовед и театральный критик, писатель и джазовый пианист, хирург и сценарист, режиссер и референт Джуны, тут же охаживали друг друга спекулянт антиквариатом и известный коллекционер старинного оружия, художник-график и лауреат всероссийского конкурса чтецов, нищий полудиссидент, заезжий питерский ломщик и авторитетный вор из Тбилиси, предположительно – в законе, никто ни про кого ничего не знал точно. После бани обычно ехали в Дом кино, на четвертый этаж, естественно, в ресторан – не кино же смотреть на втором…

Платил обычно Ленчик, если не случался кто-нибудь не менее принципиальный. Туда же Ленчик подтягивал и девчонок. Кстати, насчет девчонок: наибольший спрос был на одноразовых – самых простых и бесхитростных. В употребление такие девчонки шли в охотку, особенно студентки техникумов, парикмахерши, костюмерши с киностудий и кассирши из пельменных. Всех их в немереном количестве Ленчик поставлял щедро и бесперебойно, примагничивая нежный контингент как раз теми самыми, так до конца и не выясненными, признаками, которые в этом случае безотказно работали на достижение быстрой, легкой и недорогой победы для всего страждущего батальона. Но все эти короткие и нетрезвые соития доставляли Ленчику, в отличие от прочих, радость такую же короткую и весьма неустойчивую, так как сердечная мышца его, закаленная в долгих боях за место под столичным солнцем вкупе с пропиской, требовала незыблемого признания окружающими других, кроме деловых и коммуникационных, его качеств, а именно – глубокого ума и тонкого интеллекта. Иными словами, требовалась постоянная группа скандирования, но не по факту наличия аплодисментов, а по его существу. А вот с этим-то как раз и случались перебои…

…Отвернувшаяся дама и была Наной Евгеньевной Бергер-Раушенбах. Истории о ней ходили разные и всякие, но никогда они не были известны до конца. В финале выплывали только звучная фамилия ее обладательницы и легкое загадочное послевкусие при упоминании об очередном приключении…

«П…да на цыпочках… – подумал, глядя на нее, Ленчик. – Сучка! – Он обратил внимание на ее тонкую голень. – А трахается, наверное, как умалишенная…»

– Выпьете с нами портвейна, Леонид? – спросила его томная узкоглазая молодая женщина, та, что сидела ближе к нему. – У нас еще и кагор есть, если вы предпочитаете сладкое…

Ленчик однажды видел ее в мастерской у известной художницы Аннетты Бернштайн и сейчас сразу узнал – это была Фируза. В прошлом она работала ведущей манекенщицей Ташкентского дома моделей, а сейчас, по возрасту, перешла в модельеры и трахалась с одним из секретарей тамошнего узбекского ЦК.

Ленчик посмотрел на нее задумчиво, чуть заметно улыбнулся и распевно произнес:

– Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: веселое асти-спуманте иль папского замка вино…

– Это ваше? – заинтересованно спросила Фируза.

– К сожалению, нет, – с легкой игривой грустью ответил Ленчик, – это Мандельштам…

– Ну, конечно же… – неуверенно улыбнулась Фируза, – конечно…

Очкастая интеллектуалка, та, которая сучка, никак не прореагировала.

«Если я ее не трахну, – подумал Ленчик, – то просто умру, по-настоящему…»

Он мысленно представил себе, как эта утонченная стерва извивается в его, Ленчиковых, объятьях, и понял, что охота началась, любой ценой… На кону стояла честь, защищавшая чуть раньше интересы принесенного им яйца Фаберже, а теперь – просто – без Фаберже.

Дамы тем временем собрались уходить. Нана Евгеньевна приложилась к Эмминой щеке, вытянув губы трубочкой, и сказала:

– Деточка, я тебе завтра позвоню, мы идем в посольство на прием, Гендрих пригласил, он за нами заедет…

Ленчика Нана продолжала упорно игнорировать.

– Может, вас подвезти? – спросил он, не обращая внимания на ее демонстративную отстраненность.

«Но ведь кто-то же ее трахает…» – вплыла в голову неожиданная по своей простоте мысль, и он вежливо переспросил:

– Вы не на машине? А то я сейчас свободен…

Каким-то местом, расположенным между пупком и Фаберже, он почувствовал, что стрелка на Трубе отменяется.

«Попал на лавэ… – подумал он без особого огорчения. – Ох, разведчик меня вздрючит, и фирмач больше не нарисуется…»

– Хорошо, – ответила Нана Евгеньевна, – подвезите…

Когда его «семерка» тормознула у дома на Пятницкой, было уже совсем темно. Пока они молча ехали, он обдумывал план действий. Решение пришло неожиданно и было моментально утверждено в связи с отсутствием какой-либо альтернативы.

– Благодарю вас, Леонид, – сдержанно произнесла она и взялась за ручку двери.

– Скажите, Нана Евгеньевна, – промолвил Ленчик, – а как вы насчет трахнуться?

Дама на секунду замерла, не веря, видимо, своим ушам, медленно развернулась к водителю, дрогнувшей рукой сняла очки и уставилась на Ленчика изумленным взглядом.

– Ах ты гнус, – тихо произнесла она с красным от гнева лицом, – да за кого ты себя принимаешь, ублюдок? Искусствовед липовый, спекулянтская морда… Иди других зассых поищи… то есть, – она смутилась, – я хотела сказать, других поищи… которые зассыхи… Как раз для тебя будут…

Поскольку теория его в очередной раз подтверждалась, Ленчик выслушал монолог со спокойной грустью и произнес заранее приготовленную фразу:

– Ну, а если триста, Нана Евгеньевна, тогда как, а?

Расчет оказался точным. Поразительно точным, в десятку… Нана Евгеньевна надела очки, сняла ладонь с дверной ручки, хорошо улыбнулась, автоматом превращая всю сцену в милую шутку, и сказала: