Ариадна Борисова - Всегда возвращаются птицы Страница 21

Андрей вдыхал любимый библиотечный запах старых книг – запах выдохшегося перца и сушеных бабочек – и не мог надышаться. На затрепанных корешках лежала тонкая пыльца времени. Внутри спали семечки букв, готовые распуститься древами неведомых знаний. Тайн, приключений, событий… Андрей осторожно вытянул «Сочинения капитана Мариэтта» – том первый, 1912 г., издательство Сойкина. Засмеялся, оценив юмор хозяина: на внутренней стороне выцветшего голубого переплета красовался овал ажурного экслибриса – изображение дымящейся трубки, а в струйках дыма вырисовывались слова: «Доверить Вашей совести готов владелец этой книги В. Дымков». Должно быть, одалживая книги, рассеянный Валентин Маркович забывал, кому отдавал их почитать в очередной раз.

Огромная признательность судьбе за столь странный поворот обуревала нечаянного квартиранта. Прекрасно зная тайные (даже от мамы) мысли Андрея, судьба нашла огорчительный, но, кажется, единственный способ столкнуть и подружить его с удивительным человеком – человеком такого склада, каким он всегда хотел видеть отца.

В сухих книжно-энтомологических запахах, в деталях холостяцкого быта обитал добродушный, явственно ощутимый дух жилища, неотделимый от хозяйской души и в то же время вполне самостоятельный. Андрею нравилась легкая, по причине нехватки места, захламленность комнаты, нравилось кроткое обаяние давно переживших пенсионный возраст вещей. Широкий стол с пластиковым покрытием был завален с одного бока папками и бумагами, с другого – посудой. Из-под клеенчатой скатерти блестели железные уголки сундука с неизвестным содержимым. Древнее кресло, обитое стертым до ниток бархатом, гордилось витиеватой резьбой ампирных ножек, страдая от маргинальной близости двух грубо сколоченных табуретов. За импровизированной загородкой – узким шкафом – засилье книг над продавленным топчаном сдерживалось островком акварельной живописи в простых деревянных рамках, среди которых выделялся фотографический портрет кудрявого малыша с проказливой мордахой только что выстрелившего купидона. Сын, понял Андрей, и, не находя никакого сходства мальчика с Валентином Марковичем, застыдился в себе невнятного чувства, опалившего грудь.

Чудесна была Таганка, эта обочина центральной части Москвы с маячком высотки на набережной, с игрушечными церквями, тихими скверами и голосистым рынком, и нисколько не мешало слуху близкое урчанье автобусов транспортной петли. Возле Театра драмы и комедии Андрей обнаружил ресторан «Кама», покоривший его ностальгическим «пермским» названием, он разок скромно поужинал там из интереса. На улицу выходил редко, по крайней надобности – за хлебом, кефиром; покупал огурцы у бабусь. Под шорох желтоватых страниц особенно вкусно поедались почему-то именно огурцы – свежие, хрусткие, с округлыми белыми рыльцами, или малосольные, бьющие в нос из-под крышки банки ядреным ароматом смородинового листа и дубовой кадушки. Можно было что-то сварить в кухне – остальные жильцы с необычной приветливостью отнеслись к «племяннику» Валентина Марковича, – но было лениво, да ничего и не хотелось.

…Только читать. Андрей нашел здесь книги, о каких раньше не слышал: «Конармию» Исаака Бабеля, «Венецианское зеркало» некоего Ботаника Х, парижское издание романа «Лето Господне» Ивана Шмелева, дореволюционные тома Д.С. Мережковского – множество книг было с «ятями». Рассказы Аркадия Аверченко тронули Андрея своим грустным юмором, и со смущением, но не без смеха он за одну ночь осилил «Декамерона», о котором знал с чьих-то слов, что «Боккаччо написал препохабную дрянь».

В «Самопознаниях» Бердяева, раскрыв их посередке, Андрей прочел: «Я понял коммунизм как напоминание о неисполненном христианском долге. Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма». Отставил книгу. Что-то надсадно царапнуло, кольнуло, словно зашевелилась от неосторожного толчка вросшая в душу заноза.

Ложь… Два года назад в газете «Правда» был опубликован текст выступления Хрущева на съезде комсомола. Мама почему-то отозвалась о речи с отвращением, вспомнив расхожую шутку: «В «Известиях» нет известий, а в «Правде» нет правды».

– Почему, мам? – удивился Андрей.

– Потому что вся информация в газетах фильтруется. У правды нет прав…

В докладе говорилось, что все хорошее рождается на земле с муками, но это, собственно, всегда происходит при рождении, и волноваться не стоит. Нужно верно понимать болезненность проявления нового. Все неприятное со временем обязательно уйдет, главное – верить в программу партии и упорно проводить намеченную линию… Примерно такие были слова. Андрей сам зачитывал этот газетный доклад на пятничной политинформации в школе и недоумевал по поводу маминой досады: в чем солгал Никита Сергеевич?

– Помнишь, заводские вышли на митинг в поддержку рабочих Новочеркасска? – спросила мама. – А читал ты в центральных газетах о забастовке, а в наших – о митинге или о том, что люди возмущены ростом цен на продукты?

– Нет, – опять удивился он прозвучавшему в голосе мамы раздражению.

– Умолчание – та же ложь, Андрей.

Вот и все объяснение. О том, что в печати ни словом не было упомянуто о народных волнениях, у него не возникало и мысли. Родители большинства одноклассников Андрея трудились на «мамином» машиностроительном заводе, ребята в школе знали о митинге в поддержку забастовки рабочих Новочеркасского электровозостроительного и говорили об этом, но ложь официального умолчания никого не встревожила, как само собой разумеющееся… рядовое, обыденное. Потом кто-то сообщил страшную весть: солдаты стреляли в стачечников, есть убитые и раненые. В это совсем не верилось: какие солдаты, какая армия? Да вы что, парни, сдурели, это же наша Советская армия?.. Правительство отправило солдат убивать мирных людей?!

Чрезвычайную новость бурно обсуждали на переменах, но снова никто из ребят не вознегодовал по поводу молчания властей. Андрей тогда пересмотрел газету с докладом и понял, почему мама разозлилась. В обычной, казалось бы, речи Хрущев тонко намекнул на трагедию, в которой, можно сказать, сам и был виноват. Ведь он же знал! Должен был знать о посланных солдатах…

У Андрея с детства была «девчачья», как он считал, привычка мучительно переживать за книжных героев. В третьем классе он плакал, читая «Хижину дяди Тома». Срамил себя и всякий раз не мог удержаться. Ясно видел сквозь слезы юного Роберта Гранта, спасающего друзей от волков, летел с Ариэлем прочь от безжалостной земли, и Овода расстреливали на его глазах, и пепел Клааса стучал в его сердце. Андрей ощущал почти осязаемую связь с этими людьми, они жили в его душе, дружили, любили, совершали непоправимые человеческие ошибки и великие человечные подвиги, умирали… а он плакал.

Позорная чувствительность, несовместимая с суровыми понятиями о мужестве, осталась в Андрее, перешла во взрослость из книжного детства. Он научился успешно подавлять ее, по крайней мере на людях, тихо гордясь внешней невозмутимостью как одним из признаков мужского хладнокровия. Но резанувшее ужасом происшествие в Новочеркасске – не книжное, настоящее – не забывалось долго, и влажно жмурились глаза, когда Андрей представлял доблестных воинов, нацелившихся на безоружную толпу. На миг в ней показывались беспомощные мамины глаза… и он молча рыдал внутри, не дрогнув лицом, не столько из-за жалости, сколько из-за бессилия изменить беспощадный мир.

Вскоре начались экзамены за восьмой класс, забастовочный случай побледнел, отодвинулся в быстротекущих событиях. Лишь теперь всплыл тот разговор с мамой о хрущевском докладе, и с незнакомой ненавистью подумалось, что первый секретарь ЦК не оправдывался в своих тирадах – нет, не оправдывался! Он вообще не считал себя виноватым. Уверенный в своей правоте, Никита Сергеевич со снисходительным высокомерием поучал, как нужно людям жить, упорно проводя намеченную линию партии, чтобы не быть жестоко наказанными. И даже убитыми. В передовицах, отчетах, статьях, как ухмылка под жизнерадостной маской, таилась топкая ложь.

Перескакивая из страницы в страницу старых книг, Андрей уразумел, что Дымков имел в виду, когда сказал о «451 градусе по Фаренгейту»: «Отличная вещь, почти о нашей стране». Герой этой фантастической повести, пожарный Гай Монтэг, чьей работой было уничтожать книги, однажды встретил девушку Клариссу Маклеллан, и жизнь его полностью изменилась. Монтэг в конце концов смекнул: правительству не нужен читающий народ. «Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел» – чтобы полностью выбить из народа дурь знаний, накопленных человечеством. Это были книги, которые заставляли видеть. Слышать, сопоставлять, вдумываться и думать. Главлит, дважды пропустивший повесть в печать, не приметил в ней опасности. Если пожарного на его открытие натолкнула непохожая на других девушка Кларисса, то Андрея – Брэдбери и книги, запрещенные в Советском Союзе. Их, наверное, тоже жгли… Андрей испугался за рассеянного и беспечного Валентина Марковича. Прекрасные старинные издания на этих полках были способны навлечь на него беду.