Виктория Токарева - Муля, кого ты привез? (сборник) Страница 21

В ранней молодости Настя вышла замуж за своего деревенского Ваню. Настя – сирота, Ваня – беднота. Жить не на что. Поехали в Сибирь на заработки. Решили, что в Сибири лучше.

Хорошо там, где нас нет. В Сибири – не лучше. Работали «с хлеба». Только за еду. Денег не платили. Настя и Ваня решили вернуться, наскребли на один билет. Настя любила Ваню и, как всякая любящая женщина, шла на жертвы. Она сказала: «Ты поезжай первый, а потом я заработаю как-нибудь и тоже приеду».

Ваня уехал первым. Какое-то время он ждал Настю, а потом присмотрел себе Фроську. Фроська была хуже на ощупь, чем Настя, но богатая. В сравнении с Настей все были богатые, даже собака Жучка, у нее была будка и миска с едой, а у Насти ничего. Только золотое сердце и озеро надежды.

Через полгода Настя вернулась. Ей сообщили новость: Ванька живет у Фроськи, и они расписались в сельсовете.

Настя как будто проглотила гранату, которая разорвалась у нее внутри. Сердце разлетелось на клочки. Боль такая, что терпеть невозможно. Настя побежала к пруду топиться, но ее перехватила Шурка Александрова. Она сгребла Настю «в охапочку» и приволокла к себе домой.

Настя месяц лежала лицом к стене, потом встала – другим человеком. Вместо разорванного сердца – кирпич. Никакого озера надежды. Вместо озера – воронка от взрыва. На дне – всякий мусор.

Настя работала на поле с другими бабами. Жила у Шурки. Шурка тоже была брошенка, но не одна, а с дочкой.

Однажды в конце дня Настя шла среди деревенских баб, несла на плече баранью ногу. Купила, должно быть, а может, взяла в обмен, трудно сказать.

На другой стороне улицы показалась Фроська. Она шла навстречу. Завидев Настю, нагло усмехнулась. Бабы притихли. Понимали, что присутствуют при трагедии. Усмешка Фроськи была оскорбительной, дескать, у нее одно место слаще: у Насти в том месте жаба, а у Фроськи – драгоценный бриллиант.

Настя перешла дорогу, держа баранью ногу как ружье. Приблизилась к Фроське и бесстрашно «отходила» ее бараньей ногой слева направо, куда попадет: и по морде, и по плечам. Фроська не устояла на ногах, грохнулась на землю. Настя села сверху, схватила Фроську за волосы и стала бить башкой о дорогу.

Бабы дружно хохотали, улюлюкали, наслаждались справедливым возмездием. Все они были на стороне Насти. Если разобраться, бить надо было Ваню, это он предал. Но что же делать… Деревенские вани тоже любят богатых жен, как и городские. Можно понять. Грубая бедность отнимает у человека все достоинство. Хотя я не оправдываю Ваню. Я его презираю.

После этого случая Фроська перестала нагло усмехаться, а торопилась скрыться при виде Насти. Настя же, наоборот, приходила в боевую готовность, засучивала рукава. Бабы услужливо гоготали. Фроськина честь была поругана, несмотря на бриллиант.

Однако ходить по одним улицам с Ваней и Фроськой было невыносимо.

Шурка Александрова уехала в Ленинград на заработки, и Настя двинулась следом. Ленинград – не Сибирь.

Волею судеб Шурка Александрова оказалась на Лесном проспекте. Она рекомендовала Настю моей маме.

Тася обрадовалась помощи и в первые же полчаса вручила годовалую Ленку в руки новой няньки. Настя посмотрела на вытаращенные глаза моей сестры, ее «сатиновые щечки», не выдержала восторга и поцеловала ребенка в «усну» (то есть в губы).

Это был непорядок. Детей в губы не целуют. Антисанитария. Настя получила замечание от Мули и какое-то время сдерживалась. Но недолго. Ее озеро надежды снова заполнилось и переполнилось нежностью и преданностью. Сердце стало горячим и неузнаваемым. Настя истово и страстно полюбила новую семью. Муля вызывал в ней трепет и глубокое уважение. Любое его распоряжение выполнялось беспрекословно. А в Тасю Настя была немножко влюблена. Она говорила о ней: «Идет, рукой машет, как раиня». («Раиня» значило героиня.)

Я в это время пребывала в мамином животе. И когда меня, новорожденную с челкой, принесли домой, дверь открыла и встречала Настя. Она получила меня с седьмого дня пребывания на белом свете. Вернее, это я получила ее с седьмого дня.

Настя – самое яркое впечатление моих довоенных трех лет. Она излучала любовь, и только любовь, светила, как солнце в небе. Когда она смотрела на меня, ее личико растворялось в счастье. Не видно было лица – одно только счастье.

Мы, дети, чувствовали ее любовь всей кожей, и нам не надо было другой красоты: только Настя, нос картошкой, глаза-незабудки. Я ползла к ней, потом бежала, обгоняя сестру. Я – твоя, а ты – моя, и только моя…

Летом семья выезжала на дачу, на Финский залив.

Дачу я не помню, разумеется. Это были красивые места, вокруг пионерские лагеря. Пионеры жгли костры, а потом уходили, засыпав пеплом тлеющие угли, оставляя за собой небольшие холмы, безобидно серые сверху и раскаленные внутри. В такой вот невысокий холмик я вошла, двухлетняя. Что было дальше – нетрудно догадаться. Видимо, я взвыла на всю округу. Тася подскочила и выдернула меня из пепла, подхватила на руки. А вот дальше я помню: меня несут, а я болтаю ногами. Я запомнила именно ноги и круговые движения.

Вечером в конце рабочего дня на дачу приехал Муля, увидел своего разнесчастного ребенка в кроватке с замотанными ногами. Узнав, в чем дело, Муля схватил со стола ковш и отходил этим ковшом Тасю, как когда-то Настя Фроську. Муля лупил не глядя по чему придется: по голове, по плечам. Тася, как ни странно, не сопротивлялась, понимала, что виновата. Не углядела. Это называется «преступная халатность». Хорошо, что холмик был маленький, низкий. Ожог получился до колен. А если бы высокий…

В июне сорок первого года семья снова выехала на дачу. К тому времени мои ноги благополучно зажили, я сидела в золотом песке на берегу Финского залива. Муля и его три брата входили в воду. Залив был мелкий, и надо было долго идти, пока не достигнешь глубины.

Четверо идут, преодолевая коленями воду. Я вижу их затылки, плечи, молодые спины. Они удаляются, удаляются… Четыре брата. Они вместе. И в море.

После войны осталось двое. Жена среднего брата, многоумная Сима, приказала мужу идти в ополчение. Средний, Зяма, был близорукий, в очках как бинокли. Он был освобожден от армии. Такие не воюют. Они двигают науку, а на войне от них никакой пользы. Но идейная Сима сказала: «Враг наступает, ты должен защищать свой город».

И Зяма поперся в ополчение, и его убили на другой день. И Сима осталась куковать в одиночестве, гордая миссией своего мужа: пал как герой. На самом деле его подстрелили как зайца и даже могилы не осталось.

Тася сказала по этому поводу:

– Идиотка… – имея в виду многоумную Симу.

У войны своя правда, а у Таси – своя. Она ни за что не отпустила бы мужа, спрятала бы под юбку. Пусть сидит рядом и делает то, что умеет. А это говно Сталин пусть сам воюет с Гитлером, таким же говном. Пусть они перегрызут друг другу глотки, как псы.

Но Муля был военнообязанным, и его забрали на фронт от Таси и от детей. А через две недели Муля вернулся обратно – обросший, худой и оборванный. Оказывается, их полк попал в окружение. Они бродили по лесу, не зная, куда идти. Ели ягоды, грибы, сдирали молодую кору с деревьев. Муля понимал: его не возьмут в плен, сразу расстреляют. Муля не был похож на еврея в обычном понимании, но немцы умели в этом разбираться.

Каким-то образом Муле удалось выйти из окружения. Он появился в дверях стометровой комнаты, и все сделали: «А-а-х-х!»

Это «ахх» я запомнила навсегда и Мулину тень в дверях.

Немцы наступали, стремительно продвигались в глубь страны. Надо было срочно вывозить заводы на Урал или за Урал. Папа опять ушел на фронт, хотя какой из него вояка… Дядя Женя командовал отправкой своего завода. В эвакуацию брали только детей, без родителей. Важно было спасти детей, а для взрослых не хватало места и пропитания.

Тася привезла меня и Ленку на вокзал, запустила в вагон. Стала смотреть на окна. В одном из вагонных окошек увидела наши зареванные рожицы. Одной пять, другой три. Тася поняла: пропадут. Она не представляла себе, как мы останемся без нее, а она без нас.

Поезд дернулся. Тася прыгнула на подножку в чем стояла.

Впереди Урал, а на ней шелковое платье.

Тася прошмыгнула в вагон, спряталась под лавку.

Вдоль состава шел заместитель директора Рейниш. Я запомнила фамилию. Это был статный пятидесятилетний красавец. Рейниш встречал Тасю и раньше в доме дяди Жени. Она ему очень нравилась.

Как говорила многоумная Сима: «Пожилые евреи любят молодых русских женщин».

Молодых русских женщин любят не только евреи, а все существующие национальности. Во-вторых, Рейниш не был пожилым. Он был в расцвете лет. Но дело не в этом. Рейниш и Тася встретились глазами. Тася смотрела из-под лавки, как собака, и он не смог ее выгнать, хотя имело место явное нарушение. Не смог, и все, тем более что поезд уже трогался. Рейниш махнул рукой и пошел дальше вдоль состава.