Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская Страница 21

После кино Капа не сдержалась и высказала несостоявшемуся своему кавалеру все, что успела. Схватила Веру под руку и сказала, уходя, надменно и гордо:

«С такими, как вы оба, молодые люди, со стыда можно сгореть в приличном обществе. И, кстати, в другой раз – и с другими девушками – советую вам не жалеть денег на какое-то жалкое мороженое. А нас с Верой – пожалуйста, забудьте!»

С тех пор у Капы с Верой появилось кодовое слово, как пароль для обозначения новых знакомых:

«А он, случайно, не» Хотишь«?»

Или: «Да они оба» Хочут»»!

Вера улыбнулась своим мыслям.

Николай тут же улыбнулся ей в ответ и даже, почему-то, кивнул.

Взгляд у него был хитрый, озорной и до того веселый, что Вере так и хотелось радоваться с ним вместе неизвестно чему. Просто так.

И вообще, несмотря на свою внешнюю сосредоточенность, серьезность и даже как будто постоянную скрытую печаль, на деле Николай Андреевич оказался очень смешлив.

Вера внезапно вспомнила, как в самом раннем детстве, года в четыре или в пять, научилась вдруг «косить глаза». Это до рева пугало младшего брата, и Вера очень жалела, что не удается самой увидеть себя в зеркале «с глазками в кучку», и посмотреть, что же у нее там получается?

Пелагея услышала однажды из кухни, через обе всегда настежь в коридор открытых двери, что в комнате, где дети ее играли одни, Колька-«младшой» то и дело то рыдает, то вдруг сразу замолкает.

Наскоро вытерла руки об фартук и побежала проверять, что там у них происходит.

И увидела, что Верка-зараза косит глаза и корчит рожи, а маленький боится и начинает плакать.

А как только малый заорет, Верка прекращает свои выкрутасы, подходит к нему и гладит по головке, успокаивая.

Пелагея, недолго думая, молча влепила Верке по макушке.

И обмерла в ужасе.

Девка так и осталась стоять с выпученными косыми глазами, как у злой кошки, что схватили резко за шкирку!

У Пелагеи аж живот схватило, как всегда, от страха.

А чертовка Верка, которой надоело уже стоять со скошенными глазками, сделала вдруг нормальную, но очень обиженную физиономию и сказала матери тоном взрослой:

«А по башке-то зачем было лупить? А если бы я так и осталась?»

Пелагея только отмахнулась от дочери двумя руками, потом погрозила ей пальцем и быстро ушла обратно на кухню.

Вот и сечас на Верку вдруг «накатило» – какая-то безудержная радость рвалась наружу, и хотелось похулиганить.

Вера как можно шире раскрыла свои огромные черные глаза, заглядывая ими как бы в душу своего партнера.

Николай взглянул на нее очень внимательно, нежно и серьезно.

И тут Верка изо всех сил молниеносно скосила глазки к носу.

Парень ошалел на некоторое время, а потом даже согнулся от приступа хохота.

Вера, с умным видом, продолжая косить глаза, сначала как будто поправила на носу несуществующее пенсне, и тут же как бы выронила из глазницы воображаемый монокль, быстро подхватив его рукой.

При этом оба продолжали танцевать, но Николай показал ей поднятые в восторге вверх аж два больших пальца, и Вера присела в хорошо заученном низком книксене.

Николай тоже в долгу не остался и через некоторое время сделал так: закатив ангельские свои синие глаза задумчиво к потолку, неожиданно в очень широкой, ну прямо точь-в-точь идиотской, улыбке разинул рот, – и вдруг «засиял» неизвестно как появившейся серебряной шоколадной фольгой на всех зубах.

В первый момент, перед тем, как «закатиться» от смеха, Вера даже испугалась.

Николай посмотрел на нее с нескрываемым неподдельным удивлением, спросил: «Вера, что с Вами?»

И когда услышал от нее, давившейся от смеха, просьбу «еще, еще показать! еще, разинуть рот!», снова раскрыл рот – а фольги уже как не бывало.

Вера почувствовала вдруг, что ей с этим человеком так легко, спокойно и НЕ ТРЕВОЖНО, как никогда еще не было ни с кем после погибшего ее первого – Володи.

Музыканты выводили медленный фокстрот, Вера даже не ощущала почти прикосновений партнера, до того слаженно двигалась их пара.

А Николай делал все абсолютно правильно, – и именно так, как хотелось когда-то Верочке с ее первой детской любовью, а может быть, даже и лучше, она уже все забыла, что было тогда в ее душе, и помнила только одно – свое ощущение защищенности в присутствии Володи.

И ведь они даже ни разу не потанцевали с ним тогда, ни разу!

А сейчас у Веры появилось некое непонятное предчувствие, даже предвидение какое-то, что и в том, как танцует с ней этот незнакомый мальчик, и в тихой чудесной музыке их танца стала наконец-то слышна ее судьба…

Вере вдруг показалась до слез знакомой, – но почему-то надолго забытой – и нежная смешливость Николая, и недосказанность его легких жестов и прикосновений, и то, как он тихонько подул на ее разгоряченное радостное лицо, каким естественным движением убрал с ее лба своим незаметно, но неожиданно очень колючим подбородком выбившийся из-под заколки ее локон.

И Вера сама прижалась губами к его губам.

Часть 16. Перед Ноябрем

На ноябрьские праздники 1948 года должны были провожать в армию Николая Степановича, Полькиного единственного сыночка ненаглядного; любимого брата красавицы-Верочки; верного товарища дворовых пацанов, знакомых с песочницы и качелей на Чистых Прудах; неутомимого любовника стареющей Марии Тыртовой – дочери прежнего владельца дома, где все они и жили.

Участие в военном ансамбле песни и пляски в качестве незаменимого солиста, а также работа слесарем высшего разряда на оборонном заводе могли бы дать двадцатилетнему уже Николаю возможность оттянуть службу в армии до последнего.

Но чем старше становился Николай, тем сильнее начинали его тяготить двусмысленные какие-то и все еще тайные для его матери «походы в подвал», к Маше.

К тому же, лучшего друга Виктора уже призвали в прошлом году, и он писал Николаю, что попал на Камчатку, на аэродромную службу, кормят там очень хорошо, одевают красиво и тепло – в меховые комбинезоны, летчицкие кожАнки и утепленные натуральным мехом, тоже кожаные, шлемы, обувают зимой в теплые унтЫ, а в другое время – в крепкие лендлизовские ботинки на длинной, до колен почти, шнуровке.

А еще писал Виктор о самом главном – но понятно это было лишь между строк – что, чем старше привозят к ним новобранцев, тем тяжелее таким бывает подчиниться по уставу и быть на первых порах в неизбежной роли «салабонов».

И чем настойчивее звал Витька на Камчатку, чем больше расписывал красоты природы, тем радужнее рисовалась Коле неизведанная доселе жизнь вне Москвы, порядком уже как-то поднадоевшей. И хотелось самому, своими глазами увидеть и сопки, и бьющие из-под земли кипятком неведомые гейзеры, да подышать во всю грудь соленым воздухом настоящего океана, а ведь Колька даже на море-то ни разу и не бывал, эх!

Виктор советовался там со своим начальством, как бы заполучить другана – земелю московского, почти брата, именно в свою часть, на авиабазу дальневосточную. Ведь дружок его и слесарь классный. А по части починки любых механизмов, даже баянов, просто дока настоящий.

Тут начальство – товарищ старший лейтенант – засмеялось и сказало, что баянов и гармошек у них нет, а вот если бы друг его аккордеон немецкий и рояль рассохшийся, тоже трофейный, из Красного уголка в офицерском клубе починить бы смог, то уж можно было бы тогда и впрямь похлопотать. А что поет тот москвич хорошо – так в самодеятельности у них в армейской все неплохо выступают. На баяне – нет, никто не играет. Ладно, погоди, проверим мы друга твоего.

Написали даже, и правда, в Москву письмо с просьбой разрешить целевой запрос.

И ответ пришел положительный: в московском центральном райвоенкомате сочли возможным пойти навстречу.

За Колю похлопотал также сам заместитель художественного руководителя ансамбля – и вот призвали Николая служить на Камчатку. Да только не в ту часть, где был Витька, а в парашютно-десантные войска.

Кольку этот факт расстроил было поначалу, но потом он рассудил так: расстояния там, наверное, между дислоцированными частями небольшие, и он сможет видеться с другом в увольнительных…

К тому же, чем топтаться на летном поле на обслуге авиатехники, лучше уж летать в этих самолетах самому – а потом прыгать с них с парашютом.

В Парке Горького стояла бесплатная для всех желающих совершить прыжок парашютная вышка, она и стала самым любимым аттракционом почти у всех «центровых» московских пацанов. Развлечение это было по-настоящему «зыконское».

И Коля стал радостно ждать, когда же наступит 9-е ноября – день явки осенних призывников на сборный пункт на Кировской.

Пелагея отнеслась к предстоящему уходу сына Николаши в армию – на долгих четыре года согласно роду войск – удивительно спокойно.

Надо – значит, надо! И нечего рассусоливать! Не война, чай, а в мирное-то время как же парню молодому и, тьфу-тьфу, здоровому, в армию не ходить? Позор! И так уже все товарки, у кого сыновей служить позабирали, стали ей на работе иной раз вопросы колкие задавать, уж не болеет ли чем ее Николай, а то долго «в девках» сидит, в смысле, в армию не призывают – брать, что ли, не хотят? Ай еще что?