Алёна Жукова - Дуэт для одиночества Страница 21

«А ведь этому седому я понравилась, иначе бы не предложил, – вспоминала она раздевающий взгляд. – Пять тысяч в неделю! – не укладывалось у Муси в голове. – Собственно, за что? Может, послать Пашу на фиг и податься в бляди? А что, собственно, останавливает? Имею моральное право – с мужем секса никакого, и давно».

Муся точно помнила, что после отъезда даже намека с его стороны не было, да и до отъезда далеко не гладко все происходило. Тогда ее обижали бесконечные Пашины придирки, что, мол, она в ритм не попадает, что голова у нее забита всякой ерундой, что она вечно торопится, а однажды в момент мучительного подхода к оргазму он повел себя просто как настоящий жлоб. Зазвонил телефон, она не отреагировала, но он остановился и потянулся к трубке. Кто тогда звонил, она до сих пор не знает. Паша замер, и она тоже. Он молчал, ничего не говорил и просто слушал тишину. Положив трубку на рычаг, обрушился с претензиями, что она весь кайф обломала: «Почему остановилась? Почему прислушивалась, вместо того чтобы довести такое простое дело до конца!» Тогда она психанула и предложила ему в дальнейшем перейти на самообслуживание. Так оно и случилось. Как можно зачать ребенка в такой ситуации даже при помощи волшебной израильской медицины, было непонятно. Правда, после похода в «медицинскую кассу» ей объяснили, что борьба с бесплодием – это национальная политика, и есть такая вещь, как искусственное оплодотворение, и по результатам анализов у нее не все так безнадежно.

Тем же вечером, после неудачного дня поисков работы, она поделилась с Пашей неожиданным открытием – ее вполне могли бы принять на работу в бордель. Этот сомнительный успех, как ни странно, не обидел, а даже окрылил Мусю. Значит, она привлекательная и сексапильная! Паша смеялся, слушая рассказ возбужденных женщин. Нина Антоновна плевалась и никак не могла описать в подробностях сцену в кабинете. Паша подзуживал, настаивая на детальном описании. Он покатывался со смеху, когда старушка краснела и теряла дар речи, а глядя на жену, неожиданно отметил, что она очень похорошела за последнее время. Сейчас перед ним на кухне прыгала от плиты к столу худенькая загорелая женщина с аппетитной попкой, обтянутой рваной джинсой коротеньких шорт. Он согласился, что у того седого сутенера «глаз-алмаз». Сейчас Муську вполне можно при слабом освещении сбыть за подростка. И еще он подумал, что давненько у них с Муськой ничего не было, а тянет.

Можно сказать, что зарождение ребенка началось именно тогда – в ту ночь, после нелепой истории с массажным кабинетом. Паша и Муся с удовольствием вернулись на семейное ложе, не признаваясь друг другу, что каждый погрузился в собственные фантазии. Муся представляла себя на службе у «седого» – она делала все, что он просил, а Паша представлял себя «седым» и ему нужно было от Муси только одно – чтобы она ходила в коротеньких шортиках, заплетала в косички отросшие волосы и в постели в момент наивысшего наслаждения издавала писк вместо томного рыка. Несмотря на довольно бурный всплеск сексуальной активности, ребеночек сам по себе не зачинался. Но после солевых ванн и грязей Мертвого моря, после гормональной терапии, даже не прибегая к искусственному оплодотворению, Муся забеременела и выносила ребенка. Она родила недоношенную худенькую девочку, размером и видом напоминающую мороженую курицу. Высокий уровень израильской медицины помог выходить девочку, которую назвали Ханной.

Однажды, склоняясь над заснувшим ребенком, они вдруг вспомнили один эпизод, случившийся с ними в Италии. Сейчас, после рождения Ханны, он приобрел особенное значение. Паша и Муся даже поспорили, кто первый догадался о том, как выйти из тупика со знаком «Фермата». Паша утверждал, что именно он обратил внимание, что сбоку в церкви есть выход. Люди заходят в одну дверь, а выходят в другую. Муся утверждала, что она раньше него догадалась, что церковь сквозная, что-то вроде наземного перехода, она даже сбегала и проверила. Действительно, за церковным порогом гудел муравейник большой площади. Потом она вернулась и разыскала Пашу, который стоял как столб и смотрел на детей мокрыми от слез глазами. Как ей тогда стало плохо!

– Знаешь, о чем я тогда попросила? – шептала она Паше, склонившись над засыпающей дочкой. – «Господи», – сказала я, хотя знала, что это не по правилам. Я еврейка, имя Его называть не могу, креститься, как все вокруг, тоже, но все равно! Я даже не сказала, а провыла: «Господи! Дай мне ребенка! Все отдам за это!» Вот видишь, услышал.

Паша загадочно улыбался, вспоминая свое видение в храме – девочку с черешневыми глазами. Никто из них, ни Паша, ни Муся, теперь уже не вспоминали историю гораздо более приземленную, которая произошла совсем не так давно. Ну при чем здесь бордель? Для них и маленькой Ханночки все, конечно, началось с храма.

А насчет того, что Мусю наверху услышали, так это точно, причем дословно. Она многое отдала, начав со здоровья. После родов отказали почки. Нарушился метаболизм, она растолстела, оплыла. Донимали мигрени и высокое давление. Постоянная тревога за жизнь слабенькой Ханны превратила истеричную Мусю в неврастеничку. Постепенно сложилась навязчивая идея непременной беды, которая случится, если они не увезут Ханну из Израиля. Каждое утро, отправляя девочку в школу, она ложилась на диван и рыдала, вздрагивая от страха, что больше ее не увидит, что школьный автобус взорвут или возьмут детей в заложники. Паша тоже после каждого нового теракта собирал чемоданы, но не для того, чтобы сбежать из семьи, теперь он уже об этом не думал. Как бросишь болезненного ребенка с психопаткой матерью и бабушкой, прикованной к постели после обширного правостороннего инсульта?

Только когда Ханке исполнилось двенадцать, а бабушка уже два года как покоилась на кладбище Яркон, они снова стали подумывать об эмиграции в Канаду. Выбор пал на эту страну после североамериканских гастролей. Паша и Муся работали в оркестре камерного музыкального театра. Русскоговорящая часть израильской труппы значительно поредела после этого турне. Не потому, что музыкальная культура Канады кого-то вдохновила, – привлекали тишина и покой, низкая преступность и большой потенциал китайских учеников, значительно улучшающих материальное состояние любого преподающего музыканта. Паша, мечтая о Канаде, даже почувствовал некоторый творческий подъем и пообещал себе закончить начатую в Италии симфонию и двухчастный концерт для виолончели с оркестром. Он старался писать музыку каждый день, даже если «внутри не звучит» и тяжело идет. А шло вроде груженой телеги по ухабам. Объяснял это общей нервозностью в семье. Уйти в себя не получалось.

Нужно было решаться, Монреаль манил. Красивый город с красивым именем. Туда даже старый знакомый «французский классик» наведывается. Говорят, уже несколько раз приезжал: что и говорить – один язык, одна культура.

На этот раз им разрешили перебраться в Канаду. Незадолго до переезда Паша и Муся решили навестить родной город. Проблем с перемещениями уже не было, и, к радости всех ностальгирующих, появилась возможность вернуться в прошлое и побродить по знакомым улочкам любимых городов. Родителям хотелось показать двенадцатилетней Ханне знаменитую на весь мир Лестницу, не менее знаменитую музыкальную школу и театр. Паша знал, что многих дорогих людей он уже не встретит. Ему рассказали, что Анисов более десяти лет назад уехал в Германию, там и умер – от инфаркта. О судьбах учеников Паша знал немного, очень печальным был тот факт, что самая удивительная и одаренная ученица Лиза Целякович бросила консерваторию. Муся, узнав об этом, совсем не удивилась.

– Загуляла, значит, – сказала она Паше, – какая из нее пианистка! Только мужики на уме были.

Паша никак не прокомментировал это заявление, но в очередной раз утешился и самому себе отпустил грешок, который не то чтобы сильно мучил, так, иногда цеплял коготком, особенно теперь, когда дочь подрастала.

Все в их городе, за исключением солнца, моря и пыли, казалось изменившимся, вроде постаревшей подружки, которая искусно закрасила то, чего уже не поправить, и навела макияж поярче в тех местах, куда еще можно было смотреть. Но в целом возникало ощущение молодящейся бабенки, уже сильно изношенной, слегка пошловатой и готовой отдаться первому встречному. По разбитым мостовым ездили хорошие автомобили, а в ресторанчиках сидели хорошие девочки, оценивающе разглядывая каждого посетителя. Все продавалось и покупалось, даже их старая квартира, новый владелец которой снес, наконец, стену, перегораживающую зал, восстановив симметрию позолоченных завитушек лепнины на потолке. Теперь, после ремонта, их комната напоминала номер в шикарном отеле. В центре стояла громадная кровать, площадь которой как раз и была площадью их бывшей комнаты, а на окнах, превосходящих высоту их квартиры в Тель-Авиве, висели тяжелые бархатные шторы с массивными кистями. Было заметно, что Мусе все это очень нравится, она вертела головой и покусывала губы. Воплощение израильской мечты о зеркальном паркете из разных пород дерева, с гобеленами по стенам и золотом на дверных ручках, все это вдруг реализовалось тут, на этой когда-то провонявшей кошачьей мочой территории. Цена за квартиру была космической. Паша таких денег никогда в руках не держал. Жили они, по израильским стандартам, хорошо, но не до такой степени. Успокаивало то, что в их планы не входило приобретение недвижимости в родном городе, назад они не собирались, хотелось только вперед, в новую жизнь, в новую страну.