Петр Краснов - Заполье Страница 21

– Может, лучше даже Ивану Егоровичу и не мешать – с его-то опытом… – добродушно на это заметил Воротынцев; и тут же упрекнул: – Друзья, вы что ж это не едите… закусывать надо, закусывать! Таков завет матери моей, крестьянки достославного Торжокского уезда: пить-то, может, и пей – но закусывай! Тарталетки, Владимир Георгич, ты ж их уважаешь… – Переставил блюдо с ними под руку ему – без особой, впрочем, нужды – и пожаловался: – Людей надежных, работников мало. Профессионалов в лучшем смысле слова, чтобы поручить дело – и не оглядываться, знать: сделает все что надо и как надо… Вот с газетой, почему-то уверен, так и будет. Читал, много лет уже читаю ваше, – с серьезностью сказал он, глядя опять в глаза Ивану, – и рад, что личное впечатление и, так сказать, прочитанное не разошлись, совпались. А это, вы сами знаете, не всегда бывает. Нет, рад. Но чаще-то всего таких мало…

– А я, кстати, так не думаю… не в отношении Ивана Егоровича, конечно, а вообще, – небрежно, но и как-то раздраженно проговорил, дожевывая, Мизгирь. И на погребальном наряде его, и в клочках волос на подбородке застряли крошки, запухшие глаза смотрели поверху. Но лицо стало вдруг напряжено, будто к драке. – Спецов до черта, только рассованы они в этой дурацкой ржавой махине по всяким углам, чаще даже не на месте своем. Да и обстановочка новая еще та… еще в ней обжиться им надо, от махины оторваться, ходы-выходы найти – вот за чем дело стало. Найдутся, с переизбытком даже… И потом, что вы такое говорите… что сейчас профессионалы нужны?! – Он обращался почему-то к ним обоим; и не стал ждать ответа, бросил жестко: – Нет и нет! Верные нужны и напористые, с животной в этой неразберихе реакцией моментальной… с этикой переходного периода, если угодно! Они и сделают дело. А спецы появятся, востребуются – потом. В новой, в малость установившейся среде, когда муть поосядет…

– Наш друг, – мягко сказал Воротынцев, косясь на Мизгиря то ли с иронией, однако, то ль с осуждением, – все как-то перехватывает… Профессионализм – это ведь и есть своего рода степень приспособленности к среде. Не сразу, да; а не наломают дров эти, которые с животной?

– Наломали уже! И еще наломают, щепок не соберешь!.. Но это ж – закон, объективный. Как при всякой революции, всех нравственных уродов, люмпенов от морали наверх вынесло, все дерьмо людское всплыло и командует всем? Да! Что, извиняться мне за него, за объективный? И мы тут с благопожеланьями своими интеллигентскими ну ни на йоту ничего не изменим, только проиграем, если чухаться будем, простите, сопли размазывать… А потому – энергетикой брать, напором! Стимулом, палочкой острой для ослов, для исполнителей – и контроль, контроль!.. За горячность не взыщите – дела ради… – сказал он примирительно вдруг, сказал именно Базанову… и с чего это взялись они как бы через него, посредством его препираться, если не конфликтовать? – И к жестким ситуациям, Иван Егорович, готовится нам надо: будут, не могут не быть. Но неужель не справимся – товариществом если?

– Справимся, – заверил, посмеиваясь уже, Воротынцев. – Товариществом… а что, идея неплоха! Неформально чтоб, главное, надоела же формальщина. Кругом небольшим, да, без околичностей… по делу ли, без дела. Встречаться почаще, советоваться. – И перевел понимающие и оттого, может, добрее обычного глаза на Ивана. – Как вы смотрите?

– «Я согласен, – возразил Лаврецкий…»

– А… Ах-х!.. – расхохотался придыхающим баском хозяин, откинувшись, в изнеможеньи глаза прикрыв, и не вот остановиться мог, вытереть проступившую слезку; улыбались, на него глядя, и они. – Н-ну не черти!… Один – «мистер Нет и Нет», другой, видите ль, согласен… а ничего, в сумме почти гармония! За такую компанию грешно не выпить…

И выпили, и уж сидели вольно, говорили о том о сем; и он опять видел этот нескрываемый и, право же, теплый интерес Воротынцева к себе, тот выспрашивать особо не стеснялся, слушать умел – как и умел приятным без фальши быть при своих-то совершенно невыразительных, в общем, чертах. А в свою очередь, в интересе этом была для Базанова, сквозила некая даже тайна, поскольку переоценивать себя не привык… нет, неожиданно занятно и дельно складывалась встреча, много чего обещала, и опять думалось и не верилось еще: неужели – свобода, неужто хозяином быть себе?.. Еще суметь бы – хозяином.

– …нет, систему бывшую нашу понимаю вроде бы… махину эту, как Владимир Георгич нарек ее, – говорил Воротынцев, закуривая длинную и тонкую – дамскую? – сигарету, пахнувшую ментоловым дымком. – Но не чистился же механизм, десятки лет в одном режиме работал. Смазка грязью стала, засохла, в паутине и пыли все… как в часах настенных, у нерадивых, ходят – и ладно. А они взяли однажды и встали. Это – о смазке, о чистке элементарной, не говоря уж о том, чтобы модернизировать. О таком всерьез и не думал никто…

– Ты это интересно, о чистке… – Мизгирь уже, кажется, доканчивал бутылку, похохатывал глухо, задиристые подбрасывал реплики; а тут словно переключили его, глянул сторожко: – Что ты хочешь тем сказать?

– Это и хочу. Дядюшка Джо не совсем был неправ – хотя причин-то у него и помимо этой цели хватало… Да-да, – жестковато продолжал он, – разумная чистка обходится гораздо дешевле, чем остановка часов, тем паче – исторического времени… Несравненно дешевле, да. И на будущее хорошенько бы учесть это, усвоить.

– Кат-тегорически против! – набычил тот кучерявую с пегими подпалинами тяжелую голову. – И ради такой перспективки – работать? Кто согласится, ты спросил?..

Это угрожающе сказано было, считай, Мизгирь не из тех, кто шутит, – и какой-то необъяснимый ток опасности прошел, грозя и беседу опрокинуть, и нарушить что-то непоправимо… или показалось?

– А это суровая государственная нужда, – ничуть не сбавил тон Воротынцев, холодно смерил его глазами, – как ее ни назови, как ни отвергай… И никто никого спрашивать не будет. Другое дело, с какой меркой цивилизованности к этому подходить. Но и это лишь от ситуации зависит, тем более у нас. Россия – страна без гарантий кому бы то ни было. И в конце концов, не объяснять же тебе, что такое ротация.

– Да нет уж, благодарствуй, – буркнул с сердитостью, уже нарочитой, Мизгирь; и посудину свою повертел, взболтнул, глянул на свет через темное стекло. – А бутылка-то… тово.

– А вот не дам! – засмеялся Леонид Владленович, но встал и пошел к столу, клавишу нажать. – Чтоб не поперечничал!..

– Репрессалии, да? Так не корысти же ради! А с другой стороны, из кабинета вычистишь, с тебя станется…

– Ну, не такой уж я записной злодей…

– Подзабилась машина, – подтвердил и Базанов, – и давно. Шлаками кадровыми, в первую очередь, сверху донизу. Сама идея зашлаковалась, неповоротливой стала без обратной связи. Понять-то скоро понял, а вот прочувствовать… Но довелось – лет, может, восемь, а то и все девять назад. Так, что и шефа своего малость даже напугал…

– О, это ти-ип!.. – широко ухмыльнулся Мизгирь; и пояснил: – Не знаком, но вот по разговорам, сведеньям всяким… Типус вульгарис!

– Напугали? – переспросил Воротынцев. – Это чем же такого зубра провинциального можно напугать?

– А угольником – столярным. Деревянным, обычным.

– Как это можно: угольником – и напугать?.. – удивился тот, даже бокал, в котором грел аккуратными ладошками коньяк, отставил. – Что может быть в нем такого… э-э… страшного?

– Да я и сам думал – ну, что? Идеологическим крахом их тогда еще не испугать было – хотя признаки, символы его уже налицо были везде, в глаза лезли… да тот же угольник – чем не символ?!

– Это оч-ченно, скажу я вам, интересно… – начал было пьяновато поручитель-куратор его, но под взглядом Воротынцева смолк, ветчинкой зажевал недосказанное. Вошедший секретарь меж тем быстро сменил тарелки, обновил стол – только однажды взглянув на Базанова и чуть улыбнувшись, знающе; и он тем же ответил ему, кивнул: поработаем? Поработаем.

Он тогда и сам-то не придал сразу этому какого-то иного значения, разве лишь зло взяло: угольник, впопыхах им купленный в хозмаге вместе с ножовкой и топорищем, в деревню к матери, оказался не прямой… Не единственно возможных девяносто градусов, а больше, градуса так на три-четыре, может, уже дома это разглядел. Или совсем, что ли, охренели они там?..

Совсем. Все и со всем, что ни есть, и не какие-то «они», а мы – все. До ручки, что ли доходим? Если б знать тогда, как близко до нее, до ручки, но как далеко еще до упора, когда опамятоваться придет пора – средь разора и собственной мерзости… да и придет ли? И что дало б оно, знанье это?

И не в магазин понес его, заменить, а к шефу. В еще наивные годы это было, когда народ только-только на вшивость пробовали (он был теперь почти уверен в этом), на всякий дефицит, от водки до стиральных порошков, табака, соли, спичек, – как на дурь управленческую простейшую отзовется? Управляем ли, покорен – или склады пойдет громить, торгашей шерстить, рычать на власть? На наивную тоже в опасеньях своих власть ощеряться, ибо оказалось: все с ним, народцем нашим удивительным, делать можно, все что ни вздумается, лишь кряхтит себе. Потом уж оборзели донельзя, обобрали до нитки – ничего, пошумел маленько в октябре и сел, опять кряхтит, сиднем сидя…