Анатолий Гладилин - Тигрушка (сборник) Страница 21

Все мы росли во время войны, мечтали бежать на фронт и там убить как можно больше фашистов. В детстве мы завидовали своим старшим братьям, которые ходили в военной форме, – короче, преклонялись перед всем, что было связано с армией. Когда капитан милиции сказал, что в скором времени бригадмильцев, вероятно, оденут в особую форму, а наиболее отличившимся, возможно, дадут и оружие, тут мне разом припомнились все детские мечты, и, как только капитан на секунду замолк, чтобы набрать воздуха для следующей фразы, я сразу закричал, что мы согласны.

Но что делать с ребятами? Если Медведь скажет «нет», я окажусь в глупейшем положении. Надо срочно начать интриги.

С кого же я должен был начинать? Пожалуй, прежде всего надо было склонить на свою сторону Барона. «Официально» главным у нас считался Медведь, но фактически вершил всем Чернышев.

На мое счастье, на первой же перемене Медведя вызвали в комитет комсомола, а я занялся обработкой Чернышева. Надо было представить дело так, будто я просто вспомнил, что Барон как-то говорил: дескать, было бы неплохо вступить в бригадмил. Может быть, он прямо так и не говорил, но, во всяком случае, намекал. Словом, это была идея Чернышева, а я просто неосторожно, по якобы свойственной мне глупости, высказал эту идею вслух. Моя уловка удалась, и Чернышев сказал: «Правильно, какие могут быть еще разговоры».

Во время следующего урока я подсел к Леньке. Я напомнил ему, что у него были особые счеты с ребятами из соседней школы, ведь они разбили нос именно ему, – теперь появилась реальная возможность с ними сквитаться. После некоторого раздумья Ленька одобрил мой замысел.

Тут кончились уроки, и мы вышли на улицу. Мне важно было рассказать ребятам о случившемся раньше, чем это сделает Медведь. Естественно, о предварительных переговорах с Ленькой и Сашкой я умолчал. Изобразив на своем лице виноватую улыбку, поминутно каясь и извиняясь, я представил дело так, что, дескать, ребята всегда хотели вступить в бригадмил, а моя ошибка лишь в том, что я поспешил расписаться за всех, ну, бейте меня, ребята, ругайте, Медведь мне уже выдал, я, братцы, дурак, сам это знаю.

Барон и Майор меня тут же поддержали, причем так решительно, что с ними моментально согласились Артист и Пятерка.

Медведь неожиданно для себя вдруг оказался в одиночестве. Но для него я подготовил «благородный» путь к отступлению. Он быстро сообразил, что к чему.

– Кто спорит? – сказал Медведь. – Идея хорошая, но меня раздражает, когда Звонок вылезает вперед и начинает кричать за всех. Надо же сначала посоветоваться!

Конечно, все с ним согласились и накинулись на меня, а я клялся, что это никогда не повторится, а про себя, конечно, торжествовал.

За работу в бригадмиле мы взялись рьяно, но воспоминания о ней остались у нас самые жидкие: где-то мы кого-то задержали, однажды помогли поймать спекулянтку, как-то разогнали дерущихся на Суворовском бульваре – вот и все наши подвиги. Мы вовсе не отлынивали от дежурств, а патрулируя вечером по улицам, вовсе не старались держаться поближе к фонарям, нет, я повторяю, рвения с нашей стороны было хоть отбавляй, да и капитан милиции (Иван Иванович его звали) оказался человеком на редкость симпатичным. Но вся беда была в том (как я теперь понимаю), что Иван Иванович просто не знал, что с нами делать. Указаний насчет дальнейшей работы с бригадмильцами не поступало, о форме и оружии не могло быть и речи, наоборот, ходили слухи, что, дескать, надо бы все это спустить на тормозах. А на шее у капитана оказалось шесть школьников – еще одна причина для головной боли. Служба в милиции нелегкая, в течение дня капитану и так доставалось, а тут еще к вечеру появлялись мы, и он должен был мучиться над проблемой, что бы такое для нас придумать, куда бы нас послать с таким расчетом, чтобы у него была полная гарантия, что с нами ничего страшного не произойдет, да и мы сами ничего не натворим. Уж не знаю, как бы он дальше поддерживал наш боевой дух, но пришел март 1953-го, будущее бригадмила временно перестало интересовать капитана, да и нам до окончания школы остались считаные месяцы.

Впрочем, об одном нашем дежурстве мне хотелось бы рассказать.

Мы стояли у кинотеатра «Художественный». В двадцать один час там устроили закрытый сеанс по специальным пропускам. Но накануне администрация ничего не знала и продавала билеты в обычном порядке. Люди, купившие билеты заранее и пришедшие в кино, неожиданно натыкались на наш кордон. Естественно, возмущению их не было предела. Кроме счастливых обладателей бесплатных пропусков и неудачников с недействительными билетами вход в кинотеатр атаковали еще и «зайцы» различных возрастов и мастей, мечтавшие проникнуть на таинственный сеанс.

Можете себе представить, какая получилась заваруха. Наш капитан Иван Иванович метался где-то у касс. Как выяснилось впоследствии, утром ему позвонил кто-то «сверху» и тихим голосом сказал два-три слова, после чего Иван Иванович кричал на всех, да и к вечеру не мог успокоиться. Нас он тоже не миловал, хотя мы вроде ничем не провинились. Несколько раз мы вместе с тремя контролерами и пожилым милицейским сержантом сдерживали дружный натиск толпы, действовавшей по принципу «жми, Вася, авось кто-нибудь проскочит». Меня дважды обозвали хамом и мерзавцем, одна бойкая женщина поцарапала мне лицо, а трое рослых «зайцев» в надвинутых на глаза кепочках пообещали встретить меня, когда я выйду из кинотеатра.

Только что мы отбили очередной «девятый вал» и я вконец озверел, как передо мной вдруг возник толстенький старичок (мишень для трамвайных склок – в шляпе и в очках), который сунул мне в нос недействительный билет и двинулся дальше, словно прогуливаясь по бульвару.

– Стоп, папаша, – схватил я его за руку. – Приходите завтра, будет детский утренник.

– Сопляк! – завопил старик неожиданно громким голосом. – Мальчишка! Читать разучился! У меня же билет на этот сеанс.

Я уже раз восемьсот объяснял все подробно и вежливо, а сейчас не хватило терпения.

– Недействителен ваш билет, – сказал я. – Чеши, папаша, иди домой спать!

– Как ты смеешь так со мной разговаривать! Я доцент!

Толпа отбросила нас в угол, и старик попытался вырваться.

– Доцент или профессор, сказано – не пройдешь, и точка!

Я не выпускал его руки. Тогда он резко толкнул меня, я на секунду потерял равновесие, а он скользнул к двери.

– Сашка, – крикнул я, – держи доцента!

Барон принял его на корпус, доцент отлетел назад и наверняка упал бы, если бы его не подхватила толпа.

До начала сеанса оставалось всего три минуты, и тут началось такое, что я сразу забыл про доцента и вспомнил о нем только через четверть часа, когда все более или менее улеглось. Старик вертел в руках пустую оправу от очков и громко говорил, показывая в нашу сторону:

– Вот оно, молодое поколение! Дай им власть, они такое натворят! Им бы еще оружие и форму! С интеллигенцией было бы покончено в два счета!

Я дико возмутился. Мы тут находимся при исполнении служебных обязанностей, мы выполняем приказ, а нас оскорбляют! Да еще какие-то подозрительные речи произносят! Но хорошо, что мы не одни. Хорошо, что рядом капитан. Он сейчас распорядится!

Однако капитан сделал вид, что ничего не слышал. Он быстро увел нас в вестибюль, откуда мы прошли на балкон, где нам были оставлены места – награда за доблестное дежурство.

И сейчас, много лет спустя, мне часто приходит на память этот эпизод. Я вспоминаю напор кричащей толпы, разгневанные, потные лица, казавшиеся мне одинаковыми, вспоминаю, в каком я сам был состоянии, и думаю: как все-таки нам повезло, что с нами был Иван Иванович, умный, тактичный капитан, понимавший нечто такое, чего мы тогда еще не понимали.

«Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово – тот ее и съест».

Это предупреждение, написанное аршинными буквами на обороте плаката, призывающего всех на выборы, прикреплено кнопками над письменным столом в Ленькиной комнате.

За столом, подперев голову руками, неподвижный, как могильное надгробье, сидит Пятерка. Лицо закрыто ладонями, спина сгорблена, взгляд прикован к страницам раскрытой книги. Лучшей модели не найти для памятника какому-нибудь монаху, замаливающему грехи человечества.

За круглым столом в середине комнаты напротив друг друга сидят Майор и Медведь. Оба лихорадочно что-то выписывают из книг, разложенных на столе. Постороннему при взгляде на них может показаться, что надвигается какая-то мировая катастрофа, вот-вот все взлетит в воздух и ребята пытаются отыскать ключ к спасению в оставшиеся полчаса. Если они случайно встречаются взглядами, то смотрят друг на друга, как классовые враги.

В кресле с книгой на коленях, откинувшись на спинку, закатив глаза к потолку, сидит Артист. Его унылое лицо и руки, безвольно раскачивающиеся, почти достающие до пола, усиливают впечатление всеобщего горя (у всех умерло по двоюродному брату) или грядущих катаклизмов.