Евгений Водолазкин - Авиатор Страница 22

Уже несколько недель смотрю по телевизору, как американцы бомбят сербов. Зачем, за что? Решил спросить у Гейгера, когда он придет, да забыл, потому что Гейгер пришел и сказал мне, что Валентина окончательно уволилась. Муж хочет, чтобы она сосредоточилась на их будущем ребенке. А не на Гейгере, добавлю от себя.

– Как же ее диссертация? – спрашиваю. – И почему она никогда не говорила мне о своей семье?

– Ревнуете?

Нет, не ревную. Мне больно, когда из моей жизни уходят люди. Все мои современники ушли, а тут еще и Валентина.

Да, Гейгер сообщил еще, что собирает документы для моей реабилитации. Я, видимо, как-то вяло отреагировал, потому что он пустился в подробные объяснения. Реабилитация требуется, мол, для снятия судимости, хотя он, Гейгер, понимает, что мне лично никакая реабилитация не нужна. А в самом деле – нужна ли?

Сегодня меня возили на телевидение. Оно находится на Петроградской стороне, недалеко от Каменноостровского проспекта – вот, оказывается, откуда идет волшебное излучение. Так странно, что загадка имеет городской адрес… Когда мы проезжали по Каменноостровскому, я узнал несколько домов начала века. В один из них я заходил незадолго до ареста, нужно было вернуть книги, которые брал читать профессор Воронин. Так странно: человека нет уже, а книга, да, продолжает жить.

На телевидении меня сначала гримировали – пудрили лицо, распыляли на волосы лак из железной банки. В мое время это называли пульверизатором, а сейчас – спреем. Спрей, конечно, короче. В английском много таких словечек – маленьких, звонких, как шарик для пинг-понга, – удобных, в общем, и экономных. Только вот раньше на речи не экономили.

В студии мне прилаживали микрофон. Сказали, что беседа пойдет в записи, а не в прямом эфире (произношу эти слова без запинки!), чтобы я не волновался. Да я, собственно, и не волновался – в записи так в записи. Волнуешься, когда вокруг много людей, они смотрят на тебя, подбадривают или, скажем, перебивают – а тут-то чего? Тишина. Полное спокойствие. Ведущая приветлива, сидит нога на ногу. Многажды видел ее на экране – всегда так сидит. В руке ее шариковая ручка, как бы сама собой вращается вокруг своей оси. Поблескивает в свете прожекторов. Пальцы длинные, в кольцах. Понятно, что крутить в таких ручку – занятие выигрышное.

– Каждый день вы вспоминаете что-то новое?

– Каждый.

– Что вам вспомнилось сегодня?

Юбка короткая, колени видны. Отвечая, старался не смотреть ниже пояса.

– Дом на Каменноостровском. Мы проезжали мимо, и я его узнал. Там, знаете, такие перила интересные… Витые. И кованые лилии – красота неземная. Я незадолго до ареста по лестнице поднимался и касался ладонью дерева. Почему-то эта гладкость мне запомнилась, до сих пор пальцы ее чувствуют. Я шел в одну из квартир – книги отнести. Позвонил, значит. Раздался лязг замка – не скрип, не скрежет, а именно лязг – такие звуки у основательных, на полдвери, замков. Входишь – особый запах квартиры, в которой много книг. Дверь открыла хромая девушка – я почему-то сразу понял, что она хромая… А может, знал это? Лицо узкое, глубоко посаженные глаза – есть такой питерский тип. На плечах шаль. Пошла впереди меня, не стесняясь своей хромоты. И всюду, действительно, книги, а я еще четыре или пять принес. Спасибо, говорю. Вот, говорю, просили передать. Я, наверное, много лишнего рассказываю…

– Нет, что вы, всё это страшно интересно. – Ручка в ее пальцах закрутилась еще быстрее. – Каким вам запомнился день октябрьского переворота?

– Знаете, он мне даже не запомнился. Уже потом, поняв, что это за день такой, я его в памяти восстановил. Шел, если ничего не путаю, дождь со снегом. Точнее, сначала был дождь, который перешел в мокрый снег. Я вышел куда-то, забыв дома шарф, и снежинки таяли у меня на шее, я чувствовал их таяние горячей кожей. Ветер был, ранняя темень, вы же знаете, что для Петербурга – это самое скверное время…

Я еще что-то говорил, но в какой-то момент слева от меня началось легкое движение: Гейгер сигнализировал телеведущей об окончании. Она задала еще какой-то вопрос напоследок и остановила съемку. Мне показалось, что не без разочарования – то ли тем, что Гейгер ее рано прервал, то ли моими ответами. Скорее, ответами: думаю, она услышала не то, что хотела.

После съемки меня спросили, смог ли бы я найти квартиру, в которую ходил. Мне казалось, что смог бы, – если я узнал дом, то почему, собственно… Гейгер спросил, для чего это нужно. Ему ответили, что хотели бы снять момент моей встречи с прошлым. Они бы так и назвали эту передачу – встреча с прошлым. Гейгер сказал, что не сможет отпустить меня на передачу с таким пошлым названием. Предложили дать любое другое название, но Гейгер продолжал колебаться. Он не был уверен, что такая встреча пойдет мне на пользу. Точнее, считал, что она должна быть подготовленной. Но эти, с телевидения, его уговорили.

Когда мы подошли к парадному, я его не узнал. На месте резной дубовой двери висело нечто обитое деревянными рейками. Покачиваясь на сквозняке, издавало скрип. Один из двух телеоператоров щелкнул по рейкам пальцами. Сказал: “Вагонка”. Исчез в темноте парадного. Второй оператор предложил снять, как я подхожу к двери. Меня отвели к углу дома и попросили, приблизившись еще раз, войти. Я приблизился и хотел было открыть дверь, но вдруг заметил, что на месте ручки торчит длинный шуруп. Я замешкался: встреча с прошлым с самого начала теряла изысканность. Большим и указательным пальцами потянул за шуруп, но с первого раза дверь не открылась. Я посмотрел на свои пальцы: на них четко отпечатались следы резьбы. Взялся за шуруп еще раз и приложил усилие. Дверь открылась.

Первым, что меня встретило в парадном, был острый запах мочи. Света не было – кроме луча, исходящего из телевизионной камеры. Он бил мне прямо в глаза, и я ничего не видел. Ноги на ступени лестницы я ставил наугад. Я поднимался, и луч сбоку тоже поднимался, я споткнулся, и луч споткнулся: мы наступили на одну и ту же сбитую ступеньку. Для верности я взялся за перила. Это был по-своему эффектный жест, вполне соответствовавший встрече с прошлым, но красивого скольжения вверх не получилось. Вместо резной гладкости – ее помнила, повторяю, моя рука – я ощутил металлический остов, на котором больше не было дерева. И хотя не было видно почти ничего, ноги сами вынесли меня к нужной двери.

Гейгер позвонил, и за дверью – сначала еле слышно, потом всё громче – раздалось шарканье. На верхнем пределе звука (там, в квартире, умели шаркать) дверь отворилась. На пороге возник человек в дырявой майке. Он был лыс и, кажется, нетрезв. Когда в него ударил луч камеры, зажмурился и спросил, с какой целью его снимают. Ему объяснили, что я приходил в эту квартиру в 1923 году, а теперь хотел бы войти в нее снова. Человек в майке не удивился, но сказал, что сегодня пустить меня не сможет. Сегодня у него гости. Предложил прийти завтра.

Он был по-своему прав. Для того, кто ждал без малого восемьдесят лет, один день значения не имеет. Я почему-то представил его гостей – вероятно, они тоже сидели там в майках, сидели давно. И будут сидеть впредь. Я знал, что больше сюда не приду, потому что иначе со мной останутся они, а не те, кто здесь жил раньше. Они займут место тех, прежних, в моей памяти так же, как заняли их квартиру. И я вспомнил фамилию людей, которые в этой квартире жили раньше: Мещеряковы.

Первым из парадного вышел Гейгер. Выпуская всех остальных, он держал дверь за шуруп. Стал рассказывать, что бывал в разных странах, и что повсюду там – несмотря на войны и революции – на входных дверях сохранялись старые ручки. Довольно долго держался вроде бы и Петербург. До ручек дело дошло относительно недавно, когда их стали свинчивать на металлолом. По словам Гейгера, исчезновение ручек стало зримым концом нормальной жизни. Началом постепенного, но неуклонного одичания.

Какое все-таки значение этот человек придает дверным ручкам.

Дача профессора Гиацинтова. Даже в крымскую жару она сохраняла прохладу. Идя с пляжа, я предвкушал, как окунусь в полумрак дачи, и он остудит мое раскаленное тело. Прохлада этого дома не была связана со свежестью. Скорей – с упоительной затхлостью, соединявшей в себе аромат старых книг и многочисленных океанских трофеев, непонятно как доставшихся профессору-юристу. Распространяя солоноватый запах, на полках лежали засушенные морские звезды, перламутровые раковины, гигантский панцирь черепахи (он был прикреплен к поперечной стойке), меч рыбы-меч, игла рыбы-иглы, пробковый колониальный шлем и резные маски туземцев. Говоря о туземцах, не имею ни малейшего представления об их землях. Возможно, они были как-то связаны с Робинзоном – я тогда очень на это рассчитывал.

Осторожно отодвигая дары моря, я доставал с полок профессорские книги. Это были тома Майн Рида и Жюля Верна, рассказы о морских путешествиях, описания экзотических стран – вещи, от юриспруденции бесконечно далекие. На своей крымской даче профессор Гиацинтов собрал то, о чем мечталось с детства, но так и не состоялось. Что не предусматривалось его жизненным укладом и не помещалось в Свод законов Российской империи. В милых его сердцу странах законов, подозреваю, не было вообще.