Михаил Веллер - Легенды Арбата (сборник) Страница 22

И автор не замечал! Такова психология восприятия буквенного пространства. Поощряемый богословским дружелюбием, я целеуказал эту хохму в порядке его развлечения. Никита изумился, расстроился, пока через четверть часа и рюмку коньяку не вдохновился касанием Высшего Перста.

Его подначки обрастали подробностями и передавались в поколениях. Книга не заслонила легенды. Непревзойденный гений мистификации был человеком старого воспитания и холодной петербургской закалки. Скромность интеллигента не позволила изложить бесчинства хулигана во всем их павлиньем блеске. Описание не достигало головокружительных высот действительности.

Даже в такой проходной мелочи, как:

Никита стучит с улицы в окно своей квартиры – жене: дверь открой, пожалуйста, я ключи дома забыл. Она кивает и идет к дверям. И через два шага застывает на месте. Каменеет. Белеет. У нее останавливается дыхание. Она оборачивается к окну…

За стеклом Никита делает приветливые жесты, извиняется.

У нее волосы встают дыбом. Челюсть отваливается. Глаза стекленеют и закатываются. Она падает в обморок.

Они живут на шестом этаже.

За окном – отвесная стена без балконов и карнизов.

Это Никита шел домой и увидел монтера на автомобильной вышке, меняющего лампу в уличном фонаре. Ну, нанял за пятерку, поднялся.

1. Рокировка

В советское время искусство принадлежало народу. И народ его получал. Иногда с доставкой на дом. По разнарядке. Власть заботилась о культурном росте граждан!

Была такая организация «Госконцерт». И была «Госфилармония». Они составляли графики поездок и выступлении артистов на кварталы и годы вперед. По городам и весям. Чтоб глубинка тоже приобщалась и росла над собой гармонично.

И все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы и юмористы – все должны были отработать положенное количество выступлений в провинциях. Существовали нормы, утвержденные Министерством культуры. Даже народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи.

Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму. Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.

Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем. Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей.

График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели – и пару лет свободен. Город областной, город заштатный, райцентр сельского типа, по концерту дали, в гостинице выпили – и на поезд, в следующую область.

К концу поездки подташнивает, как беременных. Репертуар навяз. А разнообразить его смысла нет, конечно: все залы разные, им любое в новинку. Буквально: бренчишь по клавишам – а сам думаешь о своем и считаешь дни до дома.

И вот очередной звездный вояж подходит к концу. Печенка уже побаливает, и кишечник дезориентирован тем ералашем, который в него проваливается. Просыпаешься ночью под стук колес – и не можешь сообразить в темноте, откуда и куда ты сейчас едешь.

Последний райцентр, по заключительному концерту – и все. Настроение типа «дембель неизбежен».

– Слушай, – говорит умный Сигизмунд Кац. – У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр.

А давай: ты первое отделение в Доме культуры, – а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению – и как раз успеваем на московский поезд?

Вообще эта вещь на гастролерском языке называется «вертушка».

– Гениальная идея! – говорит Никита Богословский. – По два концерта за вечер – и завтра мы дома.

Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут. А на Богословского всегда больше желающих соберется, его-то песни все знают. Тут Кац как бы в нагрузку идет, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.

Ну – сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда – московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес.

«Нет-нет, – говорит Богословский, – объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».

Ну – свет! аплодисменты! выходит! Кланяется: правую руку к сердцу – левую к полу.

– Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, – говорит Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.

– Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился еще до резолюции, в 1908 году в городе Вене.

О! – внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.

– Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный…

За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо – само на язык выскакивает слово в слово.

И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведет программу.

– Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете. Песня военная.

Он садится к роялю, берет проигрыш и с легкой кацовской гнусавостью запевает:

Шумел сурово брянский лес…

Нормально похлопали, поклонился.

Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!

– А для начала – такие интересные вещи. Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому. Вот как это случилось…

И он нормально гонит всю программу.

– Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка…

И только за кулисами – администратор помощнику: «Все ты всегда путаешь! Говорил – Богословский, Богословский, я ж тебе говорил, что это Кац!» – «А вроде должен был Богословский…» – оправдывается помощник.

Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси – и во второе место.

Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.

Выходит Кац. Если Богословский – маленький катышок, то Кац – длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.

И говорит:

– Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. – И кланяется: правая к сердцу – левая до пола.

В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность. Глаза хлопают и мозги скрипят.

Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко. Кто-то совершенно непроизвольно ржет. Ситуация совершенно необъяснимая. Хотят поправить Каца что он, наверное, Богословский?..

– Сначала, как принято, несколько слов о себе, – добрым голосом Богословского говорит Кац. – Я родился еще до революции, в городе…

– Вене, – говорит кто-то в зале тихо.

– Вене, – продолжает Кац. – Мои родители были там в командировке.

И тогда раздается хохот. Эти родители в командировке всех добили. Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась.

Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем там они смеются? Сзади ничего нет, но зал закатывается еще пуще.

Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает:

– А Вена была городом музыкальным…

Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит. Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.

– Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете…

Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу. Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения. Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет?

Шумел сурово брянский лес… —

гнусавит прочувственно Кац-2.

В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы. Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию, и это окончательно всех сбивает и добивает.

Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста. Он вставляет в этот грохот свое выступление:

– Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому…

Недоуменное мрачное лицо и точный повтор превращают номер в элитную клоунаду, взрывную эксцентрику.

– Уа-ха-ха-а!!! – разрывает легкие зал.

Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может. Опытный печальный Кац-2 ждет. Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая. И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает:

– Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка…

– Уа-ха-ха-ха!!! – находит в себе силы зал.

Администрация смотрит из-за кулис с безумными лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума.

Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помраченное упрямство. Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить. Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота. «Ой, не могу!» – кричат в зале.