Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара Страница 22

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

– Это дядько Аушинов!

– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.

– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.

Схватил ближайшего пацанёнка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи, да жаворонки. Ребёнок раскинул, будто в полёте руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окроплённая пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…

Свобода

– Пётр Андреевич, чего журишься? Что невесёлый такой? – Щусь наклонился к уху Аршинова и, перекрикивая поющий под гармошку хор, сказал. – Смотри, хорошо-то как!

Федос прошёлся «яблочком» по хате, стуча каблуками сапог и взмахивая руками.

За столом, уставленном бутылками и мисками, сковородками с жареным мясом, яйцами, печерицами и полевыми опятами, заваленным свежей зеленью – луком, петрушкой, чесноком, сидело десятка с два хлопцев – номаховский штаб, пара большевиков, приехавших от Дыбенко для обсуждения совместных действий и несколько случайных людей.

– Жги, гармоника, рви душу, как тельняшку! – заорал Щусь. – Гуляй, братва, за всё заплатим!

И понеслось… Хором рвали «Яблочко», будто чертей из ада выгоняли.

Эх, яблочко, морозом битое,Приголубь дворяночка немытого…

– Воля, братцы! Воля! Слава батьке! С ним к воле пришли!

Щусь рухнул на лавку, обнял за плечо хлопающего в ладоши и свистящего Номаха.

– Эх, Нестор, не передать, как народ тебя любит. Хлопцы за тобой в огонь и в воду пойдут. Без штанов и без бушлатов.

Номах сгрёб в ладони его лицо.

– Пришло наше время, Федос.

Эх, яблочко, да мимо пристани,Будем рыбу кормить коммунистами…

Он со смехом осёкся и оглянулся на сидевших тут же большевиков. Но один уже лежал лбом на столе, а у второго закрывались глаза, закатываясь куда-то под надбровные дуги.

Номах махнул стакан, крикнул:

– Так и проспят волю красненькие!

Номаховцы громыхнули хохотом, будто артиллерийский залп.

Голову спящего сплошь засыпали петрушкой и луком. Засыпающего слегка толкнули тот упал под стол.

– А хороши красные, когда не видать их! – крикнул Щусь.

– Хороши! – ответили анархисты.

– За волю! – провозгласил Щусь, разливая горилку. – За волю!

– За неё! – вскинулась неровная шеренга стаканов.

– За волю! – поддержал Номах.

От ответного рёва заворочался, роняя зелень с затылка, пьяный большевик.

– Лежи! – припечатал ему на голову целый стог зелени кто-то из рядом сидящих.

– Вот она радость, батька! – с восторгом рычал Щусь батьке на ухо. – Всё в наших руках. Не сегодня – завтра победим. Наше время! Воля!

Нестор с Федосом упёрлись лбами и хлопали друг друга по спинам.

– Щусь… Щусь…

– Батька… Брат…

– Ты, как никто, анархию понимаешь, – щеря зубы говорил Номах. – Нутром. Всей изнанкой своей человечьей чуешь.

– Чую, Нестор. Мать родную так не любил, как анархию. Она мне будто ворота открыла. Сказала, весь мир твой, Федос, бери его. Ты сильный, смелый, возьми сам что тебе нужно. Кто тебе прежде жить не давал? Помещик? Иди, прострели ему пузо. Сын помещика об тебя ноги вытирал? Иди, распили его. Хочешь, двуручной пилой, хочешь одиночной. Хотя, двуручной, конечно, удобней. Лавочник с тебя втридорога драл? Так иди, спусти с него живого шкуру и не стесняйся. Тот же бык, только без рогов. И ничего не бойся. Потому – воля!

Лицо Щуся горело, бескозырка съехала набок, рука судорожно мяла ленту с еле видным вытертым якорем.

– Резать – воля. Вешать – воля. Шкуру спускать – воля. Потому – наше право, – огненно блестя пьяными глазами, объяснял Щусь.

Номах отстранился.

– Стой, Федос. Ты о чём?

– О мести, Нестор.

– А кроме мести у тебя за душой есть что?

– А разве надо? Мне её родимой, одной на всю жизнь хватит.

– Стой! – крикнул, вставая, Нестор. – Анархизм – не месть. Анархизм – строй. Строительство.

Номах кинул взгляд на Аршинова, тот настороженно кивнул.

Смолкла гармошка, утихли голоса, только большевик храпел под завалом травы.

– Не знаю. Анархия – месть! – горячо, часто дыша, крикнул Федос, поднимаясь на ноги рядом с батькой. – Месть и воля! – голос его сорвался. – Вешать! Давить! Убивать! Воля!

Номах, пьяно вращая глазами, заорал:

– Врёшь! Анархия – мир! Процветание! Счастье для всех трудящихся!

– Это всё Аршиновские девичьи мечты в тебе говорят, Нестор. Мир, покой это всё потом. До них ещё тыщу лет идти надо. А пока война и месть. И ничего, кроме них.

Номах неожиданно толкнул его. Тот упал, завалившись спиной на стол и роняя миски. Номах моментально вытащил револьвер и упёр ствол Щусю в низ живота, подальше от его рук.

В хате повисла тишина, так что все услышали, как шуршит рассыпанное по полу сено.

Распахнувшийся австрийский мундир Щуся открыл тельняшку, часто вздымающуюся на груди.

Аршинов положил руку на плечо батьке.

– Нестор…

– Убери руку! – негромко посоветовал тот.

Аршинов послушался.

– Я тебе, Федос, похоже не всё объяснил, когда к себе принял. Мы тут не за той волей, чтоб вешать. И не за той, чтоб резать…

– А за какой? – криво улыбаясь, кивнул Щусь. – Что ты вообще тогда волей зовёшь?

– А я тебе разъясню, – сказал Номах, вдавливая ствол Щусю в живот.

По лицу Федоса было видно, что ему больно, но он от этого только шире улыбался.

– Батька, хватит, – потянулись к Нестору руки.

– Кто до меня дотронется, убью, – сказал Номах.

– Не то творишь, батька. Щусь до корня наш, – послышались голоса.

– Тихо! Щусь спросил, что для меня воля. Так я объясню. Человек свободен, только пока служит и всего себя отдаёт великой цели.

– Служит? Какая же это свобода, если служишь? – нахально улыбаясь, посмотрел в потолок Федос.

– У человека без цели такая же свобода, как у куска дерьма в проруби. Нести людям счастье и волю, вот высшая из свобод. Мы никто, мы пыль. Но мы слуги народа. Вот в чём моя свобода состоит. Быть со своим народом, защищать его ото всяких паразитов и делать всё, чтобы он рос и процветал. Как там, Пётр, у Бакунина? «Искать своего счастья в чужом счастье»…

– «…Своего достоинства в достоинстве окружающих, быть свободным в свободе других – вот моя вера», – продолжил Аршинов.

– Лучше и не скажешь.

– То есть, это ты, батька, о моём достоинстве думаешь, когда револьвером мне в брюхо тычешь? – медленно проговорил Щусь.

– А что делать, если ты того заслужил? – не сразу проговорил Номах.

Он убрал револьвер, сунул в кобуру. Наклонился над лицом Щуся.

– Федос, скажи, что тебе всё ясно. Иначе, зачем мы тут убиваемся? Ясно? Скажи!

Номах вперил в его зрачки свои рысьи невыносимые глаза.

– Ясно тебе? Ну!

С минуту они смотрели друг на друга и ни один звук не нарушал тишины в хате.

Щусь, вдруг смягчившись взглядом, сказал:

– Ясно, Нестор.

Номах рывком поднял его, оправил мундир на груди Федоса, усадил рядом с собой, разлил самогон по стаканам.

– Зла на меня не держи. Слышишь? Я не за себя, я за народ бьюсь.

– Я знаю, Нестор.

– Не злишься?

Щусь усмехнулся.

– Да как сказать… Злюсь, конечно. Немного. Но пройдёт. Маленько посижу и пройдёт.

– Спасибо. Давай выпьем.

Они чокнувшись, выпили.

– Сбешусь я на этой войне, – сказал Номах, жуя кусок мяса. – На друзей кидаюсь. Да и чёрт с ним. Не о нас речь.

Щусь налил ещё стакан, выпил и, перегнувшись через стол и, роняя бутылки и тарелки, толкнул в лоб задремавшего гармониста:

– Ты чего молчишь? Ну – ка!..

Яблочко, куда ты котисся?..

Нестор и Галя

Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.

Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.

Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.

– Оторвался, – прошептал он, и усталость рухнула на него неподъёмной тяжестью.

Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло тёмное и горячее.

– Навылет…

В сапоге хлюпало.

Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.

– Это ладно. Царапина.

За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.

Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжёлыми, как черешня, каплями.

– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.

Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шёл, хромая и спотыкаясь.