Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику Страница 22

– Все, что естественно, не безобразно, – опустился до банальности Фурин. – В тебе говорят детские комплексы. Деревянная уборная в пионерском лагере… Ты боишься ее.

– Фильм «Броненосец Потемкин», – сказал Крачун.

Чтобы переменить тему, Адмиралов спросил, чувствует ли червяк боль на крючке.

Ему объяснили, что ввиду отсутствия центральной нервной системы боль он не чувствует. Почему же он извивается, спросил Адмиралов.

– Рефлекторные движения, – сказал Фурин.

– Почему же он не хочет лезть на крючок?

– Кто сказал, что он чего-то не хочет? Хотеть или не хотеть могут высокоразвитые существа, а у червяка нет желаний.

– Он не чувствует боль, – сказал Адмиралов, – но ведь боль есть.

– Это как? – не понял Крачун.

– Боль сама по себе и ничего, кроме боли. Вот червяк на крючке – это и есть беспримесная чистая боль, которую, как вы говорите, червяк не чувствует.

– Если никто не чувствует боль, то ее и нет.

– Только не рассказывайте мне, что это не боль. Это и есть боль в чистейшем виде. Независимо от того, чувствует ее или не чувствует червяк. Зачем ему чувствовать, когда он сам и есть боль. И ничего, кроме боли.

– Чувствует – не чувствует. У тебя антропоцентрический взгляд на боль, – сказал Крачун. – У червяков все иначе. Они не люди.

– Чтобы так утверждать, надо быть самому по крайней мере червяком, – сказал Адмиралов.

Ему не успели возразить, потому что у Адмиралова клюнуло, и он, нервно перебирая руками, вытащил из лунки ерша.

– Браво! – воскликнул Фурин.

– С почином! – поздравил Крачун.

Вторую рыбку тоже поймал Адмиралов, плотвичку.

– Новичкам везет, – сказал Фурин и просверлил лунку по другую от него сторону.

Деревянным кухонным молотком он отбил лед с лезвия бура.

Когда Адмиралов поймал третью рыбку, уклейку, ему показалось, что психотерапевты начинают нервничать. Но в конце концов и у них пошло хорошо, вытаскивали то ершиков, то уклеек, то плотвичек.

Скоро Адмиралов заскучал. Пошел мелкий снежок. Берег почти исчез из вида. Ветер был несильный. Дамба была не видна. Смотреть на кивок надоело. Кивок давно не кивал, а проверять мотыль на крючке Адмиралову было лень. Всякие мысли полезли в голову. Чем же это надо так достать ребенка, чтобы он запустил кувшином?

Фурин поймал больше всех. Крачун поймал на две меньше. Они ревностно пересчитывали, у кого больше.

Адмиралов своих не считал.

Обратно шлось проще, быстрее, несмотря на улова увесистость.

Рядом со станцией они зашли в торговую точку, более напоминавшую двоеточие: в одном помещении был крохотный магазинчик, в другом – так сказать, бар, и то и другое обслуживал один человек – толсторукая дама восточного вида. Сначала она продала рыбакам бутылку водки «Путинка», нарезку сырокопченой колбасы и полкило хлеба, а потом перешла вместе с ними в другое помещение, так сказать, в бар, чтобы там заварить кофе. Продавщица вернулась в магазин, а трое рыбаков, предоставленные сами себе, уселись за столик и выпили с удовольствием «для согреву» то, что они только что купили за стенкой.

На обратном пути теперь Фурин уснул в электричке. Судя по выражению лица, ему снилось что-то приятное – вряд ли язва желудка курильщика. Адмиралову и Крачуну было тоже хорошо, грех жаловаться. Они вспоминали школьные годы.

– В детстве у меня были большие нагрузки на шейные позвонки, – говорил Адмиралов.

– Ты занимался борьбой?

– Нет, просто много стоял на голове.

– Акробатика?

– Йога. Вернее, то, что мне йогой казалось. Это было классе в шестом-седьмом… Пытался медитировать в позе лотоса, а еще стоял на голове… примерно час в день.

– Ого! Это много!

– Очень много… Если бы у меня был наставник, учитель, инструктор… я бы не допустил столько ошибок. Но я был одинок в своем увлечении, совершенно одинок… Йога моя, к сожалению, во вред моему здоровью пошла. Но я ни на что не жалуюсь. Любой результат позитивен.

– Ты стоик.

– Стоек?

– Все стоики стойки. Ты стойкий стоик.

– Не знаю. Стойка у меня была действительно стойкая, – печально улыбнулся Адмиралов возможности поиграть словами.

– Я читал, что китайские акробаты могут аж подпрыгивать на голове, – вспомнил доктор Крачун[1].

– Нет, до этого я не додумался. Вряд ли бы у меня получилось.

– Возможно, с возрастом у них тоже обнаруживается позвоночная грыжа.

– Не факт. Полагаю, техника прыжков на голове отрабатывалась тысячелетиями. Здесь и опыт, и мощь традиции…

– Да, наверное. Возможно, у них даже на генетическом уровне отлажены защитные механизмы. Но, судя по всему, ты был очень упрямый, упертый подросток…

– Не скажу, что стойка на голове была для меня пыткой. Хотя, конечно, это еще то испытание… Я себя испытывал.

– Закалял волю?

– И это тоже.

– А я в детстве увлекался гипнозом.

– Получалось?

– Нет, конечно. Просто пытался обнаружить в себе способности гипнотизера.

– Все дети рано или поздно пытаются гипнотизировать. Особенно мальчики.

– Так и на голове тоже все стоят.

– Но не так много, как я.

– И гипнозу так много, как я, никто в детстве сил не отдавал и энергии.

– Но в отличие от меня для тебя, для твоего здоровья твои детские эксперименты прошли бесследно.

– Надеюсь.

– А как же иначе? Не приобрел же ты психическое заболевание…

– А при чем здесь психическое заболевание?

– Ну я не знаю, может быть, чрезмерное увлечение такими материями, как гипноз, может повлиять на психику практикующего подростка… Мало ли как там, тебе это лучше знать, может, это сказывается со временем…

– Нет-нет, с психикой все нормально.

– Вот видишь, а у меня ненормально, у меня протрузия межпозвонкового диска!

– Единственное, на что повлияло, – это на выбор профессии. Стал вот психотерапевтом. Что ли, не изменил идеалам детства.

– А я вот йогом не стал. Зато у меня протрузия, между четвертым и пятым…

– …ни на чью не похожая!

– Именно так! Ни на чью не похожая!

– Тем не менее что-то есть у нас общее… Как считаешь?.. Детские увлечения… Нет?

– Не знаю. Как посмотреть. Что-то определенно есть общее. Но и большая разница. Очень большая.

20

Застрять в Кейлонге. Ждать, когда откроют заваленный снегом Ротанг Ла. В лавке, покупая бутылку воды, крутануть миниатюрный молитвенный цилиндр, поставленный на полку с печеньем в пакетиках. Спускаться к реке, грохочущей, как самолетный двигатель. Разглядывать коровьи лепешки на глинобитных стенах жилищ. На мосту поздороваться с монахом, поправляющим разноцветные флажки. На вопрос Любы «видел ли ты раньше желтый шиповник?» ответить неуверенно «нет». Долго подниматься к монастырю медленным и размеренным шагом, загодя прикидывая, пройдена ли половина пути. Смотреть, куда смотрит каменный Будда. На нижней улочке городка наблюдать за работой ремесленников. Восхищаться узорами на шерстяных носках, связанных пожилой хозяйкой гостиницы. Спросить у ее сына, буддиста, чей это портрет, снизу подсвеченный матовой лампой, повешен в углу за стойкой. Друзьям по путешествию продемонстрировать умение метать нож – старый охотничий нож, заточенный незадолго до Индии. Ночью не упасть с лестницы без перил. Просыпаться от порывов ветра, звенящего ритуальными железяками, висящими за дверью.

Решительно отвергнуть предложение Константина Юрьевича Крачуна поселиться в одной комнате с ним – дескать, так будет дешевле. Деликатно намекнуть Крачуну, что он достал. Думать о вечном. Не обижать Франсуазу. Приветствовать предложение Командора рвануть всем вместе в долину Спити, пока закрыт перевал Ротанг.

21

Бархатов живет на Заозерной улице. Ей бы Заобводной называться – нет никаких озер поблизости, а вот Обводный канал, самый грязный из городских каналов, служит улице – топографически – перпендикулярным упором. Бархатов обитает на последнем этаже сколько-то этажного дома, когда-то построенного для фабричных рабочих и служащих. Большинство здешних зданий – промышленные постройки: тут, за этим каналом, вообще говоря, промышленная территория. Но есть и дома, где живут. Бархатов за свою долгую жизнь в этом городе сменил много адресов: по мере развода со своими непостоянными женами из просторной квартиры престижного дома (по прежним-то временам), с окнами на Андреевский собор, перебирался он шаг за шагом в направлении промышленной зоны – в персональную каморку с окнами на глухую кирпичную стену.

Окна выходят во двор. Перед кухонным окном свисает с крыши огромная сосулька, возможно, последняя в этом сезоне. День по-весеннему солнечный, вот она и выросла к обеду из абсолютного ничего, но это неактуально. Месяц назад, когда были морозы, кололи ломами на крыше снег – пробили, естественно, железо кровли: теперь протечка, вот это уже ай-я-яй. Впрочем, Бархатов к протечкам тоже привык, дело обычное, сезонное. Алюминиевый таз, производства еще советских времен, установлен на самом ответственном месте – капает с потолка целенаправленно, четко и вместе с тем предсказуемо. Мало приятного, но не смертельно. Главное, чтобы не залило рисунки.