Галина Щербакова - Кто из вас генерал, девочки? (сборник) Страница 22

Не было страха, ужаса перед болезнью, была уверенность в своих возможностях и силе. Как она подымет на ноги всю профессуру, как обеспечит отдельную палату и сиделку, как сумеет организовать любые лекарства из любой заграницы. Странно устроена жизнь! Вот Мите она ничем не могла помочь.

Теоретически можно представить такое: она загораживает его своим телом. Ну погибли бы оба. Есть безнадежные случаи. Есть… И они не только на войне. В конце концов тогда, в этой истории с Валентином Петровичем… Она знала, насколько это бессмысленно и опасно, и быстро решила, ей тогда одного намека хватило.

Как-то в Кисловодске ей показалось, что она встретила Валентина Петровича. Он стоял и смотрел на воду. Не очень длинное у них было знакомство, а вот эту его страсть смотреть на воду запомнила. Она прикрылась зонтиком и стала наблюдать – он или все-таки не он? Не располнел – такой же тощий… Не полысел – такой же шевелюристый, хоть теперь и белый. Такой же с виду беззащитный, но… Вот из-за «но» она в конце концов решила, что ошиблась и что это был не Валентин Петрович. Первое «но». На нем был кримпленовый костюм, а они тогда только-только появлялись. Вещь была дорогая и могла быть только привезенной. Второе «но». На лацкане у него был депутатский значок. Тут уже концы с концами не сходились совсем. Третье «но» было молодой и красивой женщиной, которая возникла рядом и провела пальцами по его щеке. Провела, и все. Он только чуть кивнул, мол, вижу, что ты тут, и продолжал смотреть на воду, а она замерла рядом. А потом стала смотреть на ее, Ираидин, зонтик, потому что у нее был точно такой же. Японский. Складывающийся.

Эти три «но» заставили отвергнуть мысль, что это был Валентин Петрович. У Валентина Петровича не могло быть кримпленового костюма, депутатского значка и женщины в таком возрасте. «Не он!» – сказала она себе твердо и ушла, подавляя в себе сосущее ощущение забытой, но вспомнившейся неприятности.

…Уже после войны ей дали – благодаря Ивану Сергеевичу – крохотную комнатку, девять метров. Рай. Хоромы царские. Узкое окно глядело прямо на церковную башенку. Это поначалу смущало. Посмотришь в окно – и первое, что видишь, – крест. Но потом она приучила себя смотреть на крест свысока, презрительно и в комнату влюбилась без памяти. Ничего не пугало. Кухня на восемь хозяек, очередь в туалет по утрам, дежурные субботы, когда содой и щеткой приходилось мыть громадный коридор. Другие, когда мыли, стонали, дескать, хлама много, велосипеды, чемоданы, ящики, а ей хоть бы что. Молодая, сильная, мыла и терла паркет, чистила выжелтевшую ванну, ни с кем в квартире не ссорилась. Из-за чего ссориться-то?

А потом поселился в квартире Валентин Петрович. Вернее, вернулся в свою комнату, до времени закрытую и опечатанную. Вместе с двумя ребятишками, которых забрал от бабушки. Мальчик и девочка, семь и девять лет. Сам он вернулся после плена, жена его во время войны умерла, и вся квартира жалела его и ребятишек.

Как хорошо помнится эта утренняя очередь в ванную, в уборную. Мальчик и девочка, заспанные, идут прямо куда надо, никто не возражает. На кухне каждый старается налить им из своего чайника. И она тоже.

Валентин Петрович в кухне – сплошной цирк.

– Разрешите ваши спички. Я свои уронил в кастрюлю.

– Извините меня, Ольга Ивановна, я опять обмишурился с маслом… Не дадите ложечку?

– Макароны у меня пригорели… Скажите, это безнадежно или как-то можно спасти?

К Ираиде он обращался чаще всего, она подкармливала ребят, даже стирала с них, когда бралась за свое. Вечером Валентин Петрович приходил к ней просто так.

– Ида (он ее называл так), спасибо вам за все. Вы так выстирали Наташке платье, что я его не узнал. На нем, оказывается, и цветочки и ягоды.

– Ерунда какая.

Ираида смущенно распихивает по углам вещи, на ее взгляд, интимные. Ей, например, кажется, что и пудреницу и помаду видеть мужчине не полагается, и она прячет их под вышитую дорожку на тумбочке. И то, что на подушке у нее накидка ришелье, тоже смущает, будто она мещанка какая. И она кладет на накидку географическую карту. А тут на столе лампочка с чулком, не успела доштопать. Тоже надо спрятать. А на подоконнике в ситцевой косыночке тряпочки, на которые она накручивает волосы на ночь. И она все прячет, все растыкивает, а Валентин Петрович – олух царя небесного – хочет ей помочь, он ведь ей так благодарен, она карту на ришелье, а он снимает, порядок так порядок. Не понимает, что порядок – когда все строго. Это мама с ее поделками, вышивками… Все шлет, шлет…

Строгая черная шляпа с вуалеткой.

– Идочка, вам очень к лицу эта шляпа. Давайте я вам поправлю. – Немного загнул поля, вуалетку присобрал. Откуда в нем это?

В воскресенье они все тянут ее гулять. Идут вдоль Москвы-реки смотреть, как выскакивает на метромост поезд. Каждый раз неожиданно и радостно. Этот кусок открытого метро очень нравится Ираиде, ее умиляет и успокаивает определенность и четкость движения. А Валентин Петрович отворачивается, уходит от моста подальше. Ему больше нравится смотреть в воду. «Она меня завораживает». Так они и гуляют. Она смотрит на метро, он – на воду, а дети бегают по набережной, бросаются камешками.

Никогда она не думала, что со стороны они – семья. Но однажды старушка:

– Вы, мамаша, не туда смотрите. Дети у вас глаза друг другу выбьют.

Это было потрясающее открытие: они – семья. Ей даже стало казаться: она родила этих детей. Девочку рожала легко, а вот мальчик шел ножками. Кислородную подушку не убирали. Подумалось: со временем они поменяют квартиру, и все так и будут считать. Девочка – белесая, в нее. И ноги у нее, судя по всему, будут большие, не менее тридцать восьмого размера. Ведь есть же такая пословица: не было ни гроша, да вдруг алтын. Вот и у нее – сразу семья, полный комплект. «Да, да, мальчик шел ножками… Еле спасли и его и меня. Но, слава богу, очень опытная оказалась акушерка. Как же ее звали? Неблагодарная память. Забыла!»

Старушка смотрит осуждающе. На ней вишневое пальто и довоенные белые фетровые боты со сбитыми каблуками. В руках авоська, из дырок торчат морковины, как шипы у мины. Домой Ираида ведет детей за руки, а Валентин Петрович шлепает сзади.

Шляпа с вуалеткой сползла на затылок. Ираида встряхивает головой, но от этого она совсем сваливается. Мальчик начинает плакать.

– Ты что?

– Лед жалко.

– Почему?

– Он растает…

– Ну и что?

– Но ведь он лед. Ему хочется быть льдом, а не водой. Льдом, льдом…

Валентин Петрович обнимает его, объясняет:

– Ты ведь тоже растешь, меняешься… Сначала мальчик, потом юноша… Но все равно это ты. Вода и лед – это то же самое.

– Нет, – кричит, – лед хочет быть льдом!

Ираида смущена. Странные дети, откуда такое? Ей никогда ничего подобного не приходило в голову.

Пьют чай у нее в комнате. Она делает бутерброды с повидлом, бежит на кухню за чайником.

И вот тогда в коридоре ее перехватывает соседка, Ольга Ивановна.

– Идка, не дури!

– Ты о чем?

– Ты знаешь, он откуда? За плен ему вовек не отмыться. И на тебя тень упадет… Ты в силу входишь…

– Да я ни о чем таком и не думала.

– А ты думай… Он в тебя, как вша в кожух, вцепился…

– Ты не права…

– Он, Ираида, клейменый. Ты это знай. И дети у него клейменые на всю жизнь. И ты не связывайся.

Ираида входит с чайником в комнату. Мальчик бросается ей помогать. Валентин Петрович смотрит с нежностью. Действительно, что это они в нее вцепились?

Утром девочка стучит в дверь:

– Тетя Ида, тетя Ида! Идите в ванную, я вам очередь заняла.

Ираида направилась было к двери и вдруг замерла. Слышит возню, это прибежал мальчик, заглядывает в замочную скважину.

– Ушла, – говорит разочарованно.

Голос Валентина Петровича: «В комнату! В комнату!» Голос Ольги Ивановны: «Что вы тут крутитесь, дети!» Потом все стихает. Ираида умывается из графина, уходит так, чтоб никто ее не заметил.

Вечером расходятся с работы. Вынимают из-за окна свертки, заталкивают в сумки, пудрят носы. Ираида девает вид, что у нее еще дела.

– Ты что, остаешься?

– Я как получила комнату, – рассказывает Зина, что сидит напротив Ираиды, – так не могла дождаться, когда рабочий день кончится. Сижу как на иголках. И все представляю, как приду, дверь свою закрою, пояс с резинками сниму и буду ходить росомахой.

– У тебя сколько соседей?

– Мне тогда было все равно. Дверь закрою – и росомахой.

– А у тебя, Ираида, соседи как?

Она пожимает плечами.

Это спрашивает их ядовитая машинистка. Почему-то она боится, что все выйдут замуж раньше ее. Она всех подбивает на разговор о замужестве и всех отговаривает. И вот тогда тоже.

– Ты только осторожно, Ираида. Сейчас в Москву немало мужиков всяких… Ищут дур…

– Это ты про меня? – Ираида поднимает брови.

Замуж ей хотелось. Хотелось по трем причинам. Во-первых, это дало бы какое-то основание порвать с Иваном Сергеевичем. Старик бы побоялся иметь дело с замужней женщиной. Он был человек с принципами. «Мне хорошо с вами, Ираидочка, – говорил он. – Это подарок судьбы, что вы – вольная птица. Я ведь отдаю себе отчет, что вы – последнее женское тело в моей жизни. И приятно сознавать, что тело это красивое и теплое». И он проводил сухой ладонью по ее животу, по бедрам и назад, к самой шее, и она боялась, что он нащупает у нее в горле клокочущий комок отвращения, который она постоянно, до боли в челюстях сглатывала. Так вот. Замуж – это спасение от Ивана Сергеевича.