Александр Кириллов - Облдрама Страница 22

– Почему?

– Не пускает… театр, жена. И ко мне ей нельзя. Ладно, пошли.

Дождь усилился. Плащи быстро намокли, с кепок скатывались за шиворот холодные капли. Ветер холодил шею и поддувал в брючины. Но они не сели в трамвай, так и шли под дождем до дома Вольхина. И еще долго потом говорили в подъезде, пока дождь не прекратился.

Возвращался Троицкий безлюдными темными улицами. «Как думаешь, – спрашивал он себя, – где сейчас Алёна? Что она делает?» Ему так захотелось её увидеть, что он ускорил шаг, будто она была где-то тут рядом, за углом.

– Беги, не беги, не добежишь, – сказал он вслух. – Вот и начинается «нельзя»: нельзя увидеть, нельзя уехать, нельзя быть с ней, а потом уже ничего не вернёшь. И никто не в силах помочь ни себе, ни другим. Если только забыть о себе (невозможно!), и стать чьим-то двойником. Но разве все мы не двойники? – размышлял он, свернув за угол, глядя себе под ноги. – Разве не посвящаем мы себя – себе, и что? Ходят, бродят по свету одинокие двойники, а вокруг… о чем говорил Сеня – «земля и люди, и больше ничего».

Гулко прогрохотал по соседней улице трамвай, огласив район раскатистым эхом. Троицкий поднял голову и увидел круглое здание с высокими узкими окнами и черной доской у входа, на которой едва можно было разобрать в темноте «филармония». В доме напротив жила Инна.

«Как я тут оказался?» – удивился он, не понимая, почему повернул сюда, а не к гостинице.

Вдруг что-то сжалось в груди, стало душно, страшно: нигде его не ждут, и идти ему некуда, и эти шаги за спиной нагоняют не его и не к нему спешат. Он остановился, и всё не уходил от её дома; слушал, как трещали под ветром мокрые ветки, и испытывал странное, хмельное чувство, будто только что проводил любимую.

Глава шестая

XIII

В день премьеры Троицкий встал рано. За окном густо валил снег. Он падал, не затихая, крупными хлопьями, и так было сумрачно, что пришлось зажечь в номере свет.

Из гостиницы вышли вместе с соседом. Тот побежал на трамвай, Троицкий повернул к театру, спускаясь по скользким ступенькам. Он не узнавал привычной дороги – так всё переменилось за ночь. Бледно-зеленая трава нежно просвечивала сквозь прозрачную белизну первого снега. Тонкий снежный покров оттенял черные безлистые стволы лип и извилистую линию рва с желтой землей, вывороченной по обе стороны.

У театра снег уже таял, и прохожие превратили его в тёмную грязную жижу.

В проходной бросилась в глаза простоволосая женщина в расстегнутом пальто со спущенным на плечи платком. Она сидела на кушетке, держа на коленях ребенка лет пяти. Внешне она напомнила ему актрису Марецкую: «И вот сижу, или нет, стою я перед вами простая, такая-сякая, битая – живучая!»

– Троицкий, задержись, – остановил его Тушкин, оглядев проходную. – А это к кому? – ткнул он пальцем в женщину.

– Ланскую ожидают, – объяснила дежурная, и, поманив, шепнула: – Супруга Шагаева

– Ага. Ланской еще нет. Отлично. Явочный лист я заберу. Распишется у директора.

Троицкого поселили в гримерной около сцены. Комната была темной, узкой, с четырьмя столиками. Сидело там трое стариков: дядя Петя, высокий, вечно теребивший жидкие брови; Рустам, рассматривавший в зеркало остатки зубов, и Павел Сергеевич.

Заметив, что Троицкий потянул коробку с гримом, Рустам предупредил:

– Ты не очень-то мазюкайся, не продавай нас. А то мы с товарищами работаем, как говорят в цирке, без сетки… то есть без грима.

Он засмеялся, довольный шуткой.

– А куда ему еще мазюкаться, – заикаясь, залепетал фальцетом дядя Петя, – он и так, будто только от-т-т… Тициана.

Павел Сергеевич был не в духе, и промолчал. Казалось, он был занят только одним: как можно тщательней закрасить свою седину жженой пробкой.

Троицкий оглядел себя в зеркало. «Лицо как лицо, – подумал он, – фу! розовый поросенок», – и провел пальцем по щеке, будто хотел стереть с раскрасневшейся кожи следы мелких веснушек, пригладил упавшую на лоб русую прядь, прищурил глаза. «Усы бы мне отпустить?» – вспомнил он совет Павла Сергеевича.

Дверь приоткрылась, в гримерной появился завтруппой

– Приветствуем начальство, – с подхалимской улыбкой поздоровался за руку Рустам, низко кланяясь, будто что-то обронил на пол.

– Что-что-что, что такое, – тут же заинтересовался Арик Аборигенович, не выпуская его руки, и клонясь вместе с ним.

– Ничего.

– Ничего, – согласился завтруппой.

Троицкий вопросительно взглянул на дядю Петю.

– Что непонятного, – хмыкнув, шепнул тот на ухо, – завтруппой обнюхивает артиста перед премьерой – нет ли запаха спиртного, а тот уклоняется. Собачья должность.

– Так… здесь все на месте? – поинтересовался завтруппой. – Отлично. А вот Ланской пока нет, а там, на проходной, её ждет супруга нашего «героя-любовника» с малолетним дитём. Авось не зарежет. Ладно, – и он невзначай заглянул каждому под стол.

– Да нет у нас, Арик, – развел руками Рустам, и показал пальцем на стенку, мол, там поищи.

– Ну, я пошел.

– Да… Арик!

– Что?

Завтруппой резко повернул голову и с готовностью потянулся к лицу Рустама, который, оголяя пальцем розовые десны, предупредил:

– Мне в больницу надо, зубы лечить. Я премьеру отыграю, и недельки на три выйду из строя. Ищи замену.

– У нас двадцать бюллетеней, – радостно сообщил завтруппой.

– Значит, будет двадцать первый.

– Ну, бюллетень каждый может взять…

– Ты что, не видишь, я говорить не могу?

– Нет, не вижу. Открытие сезона, двадцать бюллетеней. Играть некому. Вот Пал Сергеича пришлось просить.

– Меня просить не надо, – хмуро ответил тот.

– Пал Сергеич, – развел руками завтруппой, – мы знаем, что вы человек безотказный, а где теперь таких возьмешь?

– Поэтому и выперли меня на пенсию.

– Ну, я пойду, – засуетился Тушкин. – Приезжают сегодня из Москвы. Сам автор… – И он исчез за дверью.

– Ты бы лучше теплодуй в декорационном починил, эй, народный контроль, замерзаем на сцене, – кричал ему вдогонку Рустам.

Остальные не шелохнулись, будто никто и не заходил.

– Иуда, – спокойно сказал Рустам. – Вы помните как он пил? А теперь ходит по театру, вынюхивает. Вот тебе, Пал Сергеич, пример, как вредно бросать пить гнусным типам. Пока пил, был человеком, а как пить бросил… Его чуть из театра за пьянку не выгнали. Так не выгнали же. Теперь такой гнидой стал. Тоска, делать нечего, душа просит, а он ей шиш. На собраниях так и лезет выступить, и такое про всех несёт. А всё началось с народного контроля. Не понравилось, видишь ли, ему, пьянице, как народный контроль работает. И нашелся какой-то умник, скажи ему: вот ты и берись. Он и взялся, черти бы его от нас взяли. Выпер из театра Ефимыча, какой завтруппой был, душа человек. Придрался, что у него вторая группа инвалидности, мол, со второй группой работать запрещено. А с гнусным характером – не запрещено?

– Стал нужным человеком, – вздохнул Павел Сергеевич, – его теперь директор поддерживает, ракалию.

– Вот и до Пал Сергеича добрался…

– К-к-копит, говорят, н-на машину, – вдруг выкрикнул дядя Петя, заставив всех вздрогнуть.

– Слышал, – оживился Рустам, и оглянулся, – говорят, что все побочные доходы, пусть даже рубль тридцать восемь копеек, кладет на сберкнижку. В каждом городе, куда заезжает на неделю-две, заводит сберкнижку.

– Ч-ч-черта с два кто-нибудь на его доходы купит машину, а он к-купит – есть, пить не будет, а к-купит.

– Бедняжка Инна, – вырвалось у Павла Сергеевича, – изведут паразиты.

По трансляции хриплый мужской голос помрежа пригласил всех занятых в прогоне на сцену.

– А почему, – удивился Троицкий, – не Клара Степановна?

– Вот у нее двадцатый бюллетень и есть, – поднялся Рустам, – в больнице лежит, а то бы и парализованная здесь ползала.

В театре опять не топили. Актеры, усевшись, где попало на полутемной сцене, ежились, кутаясь в принесенные из дома шали, пледы или пальто.

В зале появились Михаил Михайлович с Уфимцевым. Они долго о чем-то разговаривали, стоя в дверях.

– Почему не начинаем? – вдруг крикнул, побагровев, Книга, – где Ланская?

– Одевается. Её задержали на проходной, – пролепетал Тушкин

– Почему в театре посторонние? Прекратите нервировать актеров! – вдруг заорал Книга, глядя на Тушкина. – Здесь не дом свиданий и не адвокатское бюро. Дайте свет, наконец!

– Свет на сцену, – рявкнул в микрофон помощник режиссера. – Гена, Гена, ты готов?

– Готов, – послышался сонный голос радиста.

– Все лишние… уйдите со сцены, начинаем прогон, – нервничал помреж. Плохо зная партитуру спектакля, он был готов прибить каждого, кто ему сейчас помешает.

Свет в зале погас, зазвучала музыка, врубили прожектора, и спектакль покатился, картина за картиной. Сонные артисты зевали в кулак, не обращая внимание на утробные выкрики Михаила Михайловича, который был недовольный долгими перестановками, плохим освещением, недостающим реквизитом.