Виктория Токарева - Муля, кого ты привез? (сборник) Страница 23

Деревенские выстроились вокруг Вальки и Светки и смотрели во все глаза. Ничего особенного. Обычные девочки в кроличьих шубках, с чистыми, мытыми личиками. Они стояли в центре круга и смотрели исподлобья, чувствуя слабую враждебность. И мы с сестрой тоже это чувствовали и не входили в центр круга, стояли за спинами деревенских.

Муля был на фронте, мы жили с откровенно русской матерью, и никто не подозревал, что мы с Ленкой тоже «замешаны в историю».

Тася рассказывала мне: ее мать Ульяна собиралась в город на ярмарку, а маленькая Тася умоляла взять ее с собой. Плакала.

– Вызьмы мэнэ на ярмарку.

– Та шо там робыты? – не соглашалась Ульяна. – Там нэчого такого немае. Жиды торгуют, та и всэ.

– Я хочу жидив побачиты, – ныла Тася.

– Та що на их дывытися? Таки ж люди, як мы…

Муля заболел. Его комиссовали и отправили в Свердловск на операцию. Тася бросила нас на тетю Соню и поехала в Свердловск, быть рядом в трудную минуту.

Муле сделали операцию под местным наркозом, и он слышал, как врач сказал: «Канцер». Местный наркоз недопустим при полостной операции, но идет война. Всего в обрез. При миллионных потерях кто такой Муля? На одного человека меньше, подумаешь…

Муля понимал, что значит «канцер». Это рак. Он заплакал.

На одного человека меньше – можно не заметить, но ведь этот человек – ОН. Целая жизнь, пройденная всего до половины.

Тася стала его выхаживать после операции. Она сняла какое-то жилье возле больницы и носила ему домашнюю еду. Ее бульоны благоухали кореньями. А от котлет шел такой аромат, что под окнами больницы собирались бездомные собаки.

Кто-то сказал Тасе, что полезно пить из серебра. Она пошла на толкучку и купила серебряную рюмочку. Эта рюмочка стоит у меня до сих пор. Я ее чищу время от времени. Настоящее старое серебро.

Икона, рюмочка – все это часть меня. Прошлое и настоящее идут одно в другом. Настоящее и прошлое – это и есть я.

Тася приходила в больницу каждый день. Она открывала дверь в палату, и Муле казалось, что вкатывается солнце. Появлялась надежда, что все не так плохо. Обойдется как-нибудь. Он любил ее, как в первые дни, и говорил ей об этом не стесняясь. Тасе это было скорее приятно, но она была человек действия. Что такое слова? Воздух. А надо было перестелить Муле кровать, накормить его, вымыть пол в палате, помочь другим больным. Хоть и посторонние, а тоже люди…

Мулю выписали, и он уехал с Тасей в Русские Краи. Я помню розовый шрам на его животе.

Муля пил сыворотку из трехлитровой банки. Сказали, что полезно. Был хмур и задумчив. Спрашивал у Таси:

– У меня есть на лице печать смерти?

– Тю… – отвечала Тася.

Это означало: «Не говори ерунды».

Война катилась к концу. Наши войска воевали на чужой территории, энергично освобождали Европу. Тем не менее в Русские Краи то и дело приходили похоронки. То один дом, то другой оглашался воем. Туда тут же устремлялась вся улица. Поддерживали мать, потерявшую сына, или вдову, потерявшую мужа. Вместе выли, общими силами сооружали поминки, как-то разбавляли густое горе. В одиночку было не справиться.

Гитлер еще не застрелился, но планировал. «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца».

Муля засобирался в Ленинград. Наша довоенная комната пропала, ее заняли другие люди. Надо было достать жилье для Таси с детьми. Муля боялся умереть и оставить семью без крыши над головой.

Он уехал, а мы остались.

Как он там старался, бился, обивал пороги – трудно себе представить Мулю в этой роли. Однако жилье ему выделили – большую квадратную комнату на пятом этаже без лифта, солнечная сторона. Дом стоял там же, на Лесном проспекте, улица Батенина. Кто такой этот Батенин, я не знаю до сих пор. Существует ли сейчас эта улица или ее переименовали?

Я хорошо помню нашу комнату. Окно находилось не в середине стены, как обычно, а сбоку. Тася говорила: это строили вредители. Не думаю. Просто дом строился в тридцатые годы, а это было время охоты на ведьм, и всех подозревали. Все были вредители, хотели подорвать советский строй и убить товарища Сталина. Ужасное время досталось Муле и Тасе, однако люди бывают счастливы и в плохие времена. И наоборот.

Папа получил комнату, расслабился и стал умирать. Рак вернулся, а может, и не уходил.

Муля умирал на Старо-Невском в пятнадцатиметровой спальне, где он провел первый год с Тасей.

Родные ухаживали за ним как могли. Но что они могли…

Когда Муля умер, его лицо было глубоко расцарапано. Он рвал лицо ногтями, чтобы не кричать от боли, не напрягать близких.

Дядя Женя к тому времени уже вернулся из эвакуации, перевез завод обратно и наладил производство.

Он проводил Мулю в последний путь. Известил маму о смерти, послал открытку в Русские Краи. Эта открытка лежит у меня до сих пор. На ней изображено озеро, на берегу – дерево с обрубленными ветками, к дереву привязана одинокая лодка. Открытка темная, дерево черное и лодка тоже черная. На обратной стороне дядя Женя написал: «Любовная лодка разбилась о быт». Позже я узнала, что слова на открытке – это посмертная записка Маяковского, не имеющая к Муле и Тасе никакого отношения. Но настроение было схвачено. Тася горько плакала, прислонившись головой к высокой печке. Кого она оплакивала? Мулю, умершего в расцвете лет? Себя, свою молодость? Нас, полусирот? Думаю, все вместе.

Победу над Германией мы встретили в дороге. Поезд остановился. Какой-то мужик шел вдоль вагонов, стучал по ним палкой, выкрикивал: «Победа! Победа!»

Все высыпали на улицу. Серое утро. Маленькая станция. Самодельный помост. На помосте духовой оркестрик играет бодрый марш.

Вокруг люди, люди, общее возбуждение, музыка. Тася плачет навзрыд, громко, не стесняясь. Никто не обращает внимания. На фоне общего ликования еще острее ощущается собственное горе.

Что ждет ее в большом городе – одинокую, полуграмотную, без специальности, без средств к существованию… Надо было не утонуть в послевоенном хаосе, как-то удержаться. А как?

Мы поселились в комнате, которую достал нам Муля. Во вторую комнату въехала Настя, которая поменялась с нашей соседкой Клавой.

Прежняя комната Насти была в два раза больше, чем комната соседки Клавы, но Настя пожертвовала удобством для того, чтобы быть вместе с нами. Теперь у нас отдельная квартира, невиданная роскошь по тем временам.

Послевоенный Ленинград. В доме клопы и крысы. Однажды Тася поставила на батарею кастрюлю с картофельным пюре, чтобы не остыло. Без крышки. Я вышла на кухню и увидела крысу, отдыхающую поверх пюре. Она сидела, поджав лапы, как кошка. Грелась.

Лесной проспект. Движение остановлено. По проспекту широкой колонной шагают солдаты-победители. Марш победы.

В колонну летят цветы. Народ тянет к ним руки как к святыне. Молодые мужчины не нарушают шаг, четко идут в колонне – взволнованные, счастливые, целые. Они вернулись живыми и будут жить дальше. Их ад позади. Они – боги.

Я, семилетняя, с восторгом смотрю на идущих и вижу Мулю, не в точности, но почти: невысокий, худой, очень милый. Почти красивый. У него в руках крупная белая хризантема. Он выбирает меня глазами и протягивает цветок, улыбается и идет дальше. Я стою с хризантемой, смотрю ему вслед. Почему он выбрал меня? Наверное, у него дома осталась такая же востренькая, худенькая девочка. В этом дело. А может быть, я красивая и он в меня влюбился. Почему бы и нет?

Сразу по приезде из эвакуации «невские» повели нас на Мулину могилу. Муля был похоронен на еврейском кладбище. Мы с Ленкой шли мимо памятников, читали имена: Мордехай, Сруль…

Мы стали хохотать. Смех, как правило, разбирает именно тогда, когда он неуместен. Нам сделали замечание. Мы загнали смешинку внутрь, но стоило нам посмотреть друг на друга, как смешинка вырывалась и мы захлопывали рот ладошкой.

Вокруг папиной могилы все затихли. Два уцелевших брата стояли над холмиком, еще не осевшим, и чувствовали себя виноватыми в том, что они живы, а Муля там, в земле. Он был самый непрактичный среди них, самый уязвимый. Он не мог управлять этой жизнью, ничего убрать или добавить. А вот нет его – и воронка, как от упавшего самолета. Глубокая яма. И ничем ее не засыпать, не обойти. Хочется только зарыдать от тоски и несправедливости.

Тася тихо снимала слезы со щеки. Был Муля – не ценила. Казалось, что за поворотом стоят лучшие мужья, ждут Тасю. А никто не ждет. После войны мужчины на вес золота. Впереди ничего не светит, только воспоминания. И ушедшая жизнь, которой она была так недовольна, из сегодняшнего дня казалась прекрасной, как сказка, которая больше никогда не повторится.

Все стояли и тихо плакали. Вдруг тетя Соня громко пукнула. Когда громко, то не воняет, но очень смешно. Мы с Ленкой перегнулись пополам от хохота. Многоумная Сима строго посмотрела на нас и одернула: