Эльчин Сафарли - Я хочу домой Страница 23

Машина ехала в сторону железнодорожного вокзала. Эд крепко держал меня за руку. «Люди с ума посходили. Тебе выбирать: быть участником этого дурдома или нет. Мы ищем коллапс где угодно, кроме себя. А ведь все там, внутри. Руми века назад написал, что человек создан из настолько отвергающих друг друга поступков, что иногда его чистоте завидует Ангел, а иной раз его подлости поражается Дьявол».

В Сонной деревне нас встретило пасмурное море. Где-то на горизонте бродил туман. Порывы ветра стучали в окно Молчаливого дома скрученной в толстенный жгут одеждой, сушившейся на веранде. На выходки хазри Скрипка отвечал отважным лаем.

Я провела у Эда две недели. Боли прошли, стала нормально ходить, с каждой прогулкой увеличивая расстояние. Забыла о больницах, анализах и не ждала ответа врачей. Вдыхала полной грудью новый день. Ожидания теряют смысл, когда живешь в настоящем, не истязая себя сожалениями о вчерашнем или предвкушением долгожданного.

По утрам Эд заваривал овсянку, поливал ее каштановым медом и делал бутерброды из овечьего сыра и помидоров черри. Я подогревала хлеб, а он, вытаскивая свежие помидорины из бумажного пакета, протягивал мне парочку. «Потрогай их, почувствуй, что будешь есть. Останавливайся на том, что кажется незначительным».

Ночами, когда я спала на боку, Скрипка запрыгивал на постель и грел мою спину горячим тельцем. И мне снился теплый дождь из детства. Акварельное небо, капли текут по лбу, щекам. Зонта у меня нет, выбежала из дома без него, хотя мама предупреждала. Так не хочется походить на угрюмых взрослых, панически прячущихся от дождя. Они испуганно убегают, а я одна со счастливой улыбкой шагаю по лужам.

Как-то утром позвонила мама. Опухоль оказалась доброкачественной.

Шестнадцатого февраля мама на работу не выходила. Оставалась в комнате и смотрела в окно, сидя на венском стуле. Могущественный тополь, вытянувшийся до четвертого этажа, набухал почками; сыпал мелкий снег или весенний дождь – год на год не приходился; детвора копалась в песочнице под навесом-мухомором; мужчины ждали женщин у подъездов – кто-то курил у заведенной машины, пряча за спиной тюльпаны, кто-то нервно поглядывал на часы, а потом наверх.

Я заглядывала к маме. Она оборачивалась, улыбалась уголками губ. Чтобы дочь не переживала. Шестнадцатого февраля отец нас оставил – собрал вещи и ушел. Мне было четыре, маме – двадцать девять.

Временами он c другом присылал конверт с деньгами. Мама возвращала. Единственной весточкой от отца были белые конверты, которые со временем приходить перестали.

Мать ни разу о нем не заговорила. Ни слова – ни хорошего, ни плохого. Если я спрашивала, она что-то рассказывала о его отъезде в другую страну, по работе. И я ждала, в беззаботности детства не задумываясь о том, что папина командировка затянулась.

Настроение мамы шестнадцатого февраля виделось мне игрой, правила которой известны только взрослым. Будучи ребенком любопытным, я бы расспросила, если бы не страх. Чувствовала, за этой игрой скрыто болезненное, вроде прививки от кори.

На второй день моего двенадцатилетия мы с мамой выходили из подъезда, к нам подбежал мужчина, попытался заговорить. Высокий, с волнистыми каштановыми волосами и глазами такого же цвета, как у меня. Он что-то маме говорил, она продолжала идти к остановке, сжимая мою ладонь. Мужчина шел рядом, дергал маму за руку, перетягивая к себе.

«Мила, вернись ко мне. Ей нужен отец». Он говорил громко, преграждая нам путь. Мама отмалчивалась, обходила его стороной. Неожиданно он схватил меня со спины и вырвал из маминых рук. Я сжалась от страха. Мама обернулась, набросилась на него. Плача, била его по лицу, шее, отбирая меня. «Пошел вон. Слышишь? Вон! Где ты был?! Где?! Уходи, оставь нас!»

Мама долго плакала в заснеженном сквере, прижимая меня к себе. Мужчина ушел, вороны на голых ветках глумливо каркали, со стороны метро доносился аккордеон.

В этот день в школу я не пошла. К нам приехала тетя Зина. Накормив меня куриным супом и уложив в постель, они ушли на кухню. Я прокралась в прихожую, подслушивала их разговор.

Подглядывала на кухню сквозь щель от приоткрытой двери. Мама с тетей Зиной сидели за столом у окна. В открытую форточку вихрем уносился сигаретный дым. Тетя Зина налила в стакан горячего крепкого чая, размешала три ложки сахара, протянула маме. «Выпей, Мила, ты замерзла, вон как дрожишь». Мама, худая и бледная, сидела неподвижно, сложив кулаки под подбородком. Смотрела в одну точку.

«Зина, как я его ждала. Ты бы знала. Я ждала его, но ничего не ждала от него. Просто чтобы он был с нами, рядом с ребенком… Он не хотел ее видеть, говорил “она ты, а не я”, отделывался деньгами. Не держала на него зла. Любила. Потом смирилась с тем, что он есть, но живет другой жизнью. Желала ему счастья, но рядом больше видеть не хотела. Потому что боль оживала, а я пыталась начать все сначала. И вот он появляется спустя столько лет, хватает за руку и возвращает в прошлое…»

Мама затихла, по ее щеке текли слезы. Отвернулась к окну. За ним сыпали снежинки. «Детка, внутри мужиков что-то сломалось, и кругом больше полумужчин, а не героев. Теперь герои среди женщин – она и швец, и жнец, и в горящую избу, и все на плечи, часто и мужа. Я уверена, что ты встретишь своего человека, если поглядишь вокруг. Ты уже давно никого не ищешь глазами, смотришь летом себе под нос, зимой – в шарф. Пока ты зрячая и сильная, надо верить, ждать». Мама, вытерев слезы руками, отпивала чаю. «Я верю, Зин. Верю».

Я пошла в гостиную, достала из шкафа альбом с семейными фотографиями. Некоторые снимки запечатлели рядом с нами мужчину с каштановыми волосами. Лицо было вырезано. Теперь поняла, чье.

Отец больше не появлялся. Мама так и не вышла замуж. Со временем шестнадцатое февраля стало для нее обычным днем – выходила на работу и больше не смотрела подолгу в окно. Венский стул забрала тетя Зина.

Отец, точнее, его образ не отзывался во мне болью или радостью, воспоминанием или надеждой. Одна пустота, ничего больше. Пустота рождается там, где погибает надежда.

Как-то я спросила бабушку Офу о том, что нужно женщине. Она, наглаживая дедушкины вельветовые брюки, ответила: «Женщине важно, чтобы ее слышали. Даже если она капризничает. Именно такое внимание ей важнее любого подарка. Женщина – чуткое, противоречивое создание. Если мужчина перестает ее замечать, слышать, она погибает рядом с ним или… уходит».

До приезда в Конью я отправилась туда, где была счастлива. Искала источник покоя, у которого выплачусь, выдохну, окунусь в те эмоции, что испытывала тогда. Возвращалась в домик Эда. Не была там лет десять.

На третий год смерти Эда парализовало маму, выезжать не получалось. За домиком присматривала Чимназ: созванивались по праздникам, она звала в гости, приглашая то на печенье с кинзой, то на куриную запеканку в шпинатном тесте.

Состояние мамы ухудшалось, денег не хватало, пришлось переезжать на другую квартиру. Связь с Сонной деревней прервалась.

И вот спустя, казалось бы, целую жизнь, похоронив трех близких, я ехала в Сонную деревню. За спасением. Оказалось, искать нужно не там. В другом доме – в том, что внутри.

Автобус высадил меня в незнакомом месте. «Это точно Сонная деревня? Вы не перепутали?» Недовольно посмотрев на меня, водитель прокряхтел: «Выходите. Это во время моей молодости она была Сонной, сейчас этот городок называется Габ…» Не договорив, он закурил.

Все изменилось. Из прежнего остались оливковые деревья вдоль дороги. Теперь они росли не на желтом бугристом песке с колючками, а в аккуратных грядках, обложенных газоном. Я спускалась по ведущей к берегу дороге, ощущая себя той самой девчушкой рядом с мудрым дедушкой.

Эд говорил со мной о важном. Приближалась к Синему морю и понимала, что наставлениями деда так сполна и не воспользовалась. Не потому, что не знала, как. В растерянности и смятении казалось, что к моей жизни это все неприменимо.

Сейчас улыбаюсь отговоркам прошлого. Сложно сказать, что из переданного мне Эдом я использовала. Его слова перемешались в голове с моим опытом, стали чем-то единым, вылились в некую формулу моего движения.

Быть готовой нести ответственность за то, чем наполняю себя, свою жизнь. Видеть там, где темно, и слышать там, где тихо, принимая то, что не могу изменить. Не настаивать ни на одном своем слове, напоминая себе, что качество мира – постоянные изменения. Не делать ничего в жизни из-за страха или по инерции, только из любви. Не потеряться в том, чего нет, и не жить так, будто впереди сто лет.

На том месте, где был Молчаливый домик, построили гостиницу. Территория огорожена. Словно не было тут нас, наших историй, дома. Зато жив Моцарт, стоит на том же месте. Облик маяка изменился: покрыт розовой плиткой. Подхожу к охраннику отеля. «Этот маяк по-прежнему играет музыку? Я тут когда-то жила». – «Нет, девушка, маяк молчит. Люди слишком близко к нему подошли, даже одели в дорогую одежду. Спрятался в себя».