Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 23

Доброе слово такого человека, как Лявон, – это удача, дорогого стоит. А тут вскорости пришло время валуи собирать. Мама за корзину да в лес. Мигом набрала ее, пудовую, донесла до дороги, нагнулась поставить на обочину да и ойкнула от острой боли в крестце. Сидит рядом со здоровенной корзиной любимых грибков и плачет: ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни охнуть.

Тут на нее и набрела Сербиянка.

– Чего сидишь и плачешь?

– В крестец боль ударила – не шелохнуться.

– Давай помогу. – Она подхватила корзину с грибами и, звякнув серебром браслет, приказала:

– Вставай, пойдем. Дома полечу.

– Не подняться мне.

– Еще как, Анна, поднимешься. Давай руку.

До дома дотащились. Только переступили порог, как мама упала на пол с криком от острой боли. Бабушка всполошилась:

– Тайком от всех улизнула в лес. Что, у тебя некому этих валуев натаскать?

– Хотелось самой.

Сербиянка спросила у бабушки:

– Дежа хлебная есть?

– А как без нее. Есть.

– Тащите к порогу.

А тут и отец пришел. Смотрит, жена лежит животом на пороге, на ее спине хлебная дежа, и какая-то красотка колдует.

Бабушка строго посмотрела на папу и приложила палец к губам. Через несколько минуток Сербиянка сняла дежу-хлебницу со спины мамы, покрутила пальцами в перстнях над прикрытым полотенцем крестцом, сказала:

– Вставай, Анна. Боль твоя ушла за порог.

Мама поднялась, стала наклоняться то в одну сторону, то в другую.

– Господи! Будто и не было никакой муки. Тебя зовут Сербиянка? Я слыхала про тебя, да не верила рассказам людей. Сейчас на себе испытала. Спасибо тебе. Отобедай с нами, кудесница. Мойте руки да все за стол.

Через какое-то время Сербиянка вновь появилась в нашем доме.

– Здравствуйте, люди добрые.

Гостья глянула на полнехонькую корзину кубариков, поблескивающих глянцевыми шапочками, схожими с детскими загорелыми кулачками.

– Опять втихаря до восхода солнца в лес бегала, неугомонная твоя головушка?

– Да со мной, слава Богу, все добро. А вот…

– Да знаю, твоя зеленоглазая красавица по любимой бабушке тоской мается.

– Все-то ты знаешь: что с кем случается. Про тебя хотела спросить, да страшно, от Бога ли твой дар.

– Все, что дано человеку – от Бога. А про вашу семью скажу, что вскорости вы уедете из Бабаедова. В этот ваш домок вернется с войны прежний хозяин. Без ноги. Будет свадьба. Наталья-погорелица станет ему женой. Будут вместе растить Натальиных детей. Да они и сами скоро пойдут по своим дорожкам-путинкам.

Сербиянка села со мной рядом.

– Ты меня не боишься?

Я мотнула головой.

– А я тебе нравлюсь?

– Вы красивая.

– А тебе мои браслетики нравятся? – Не дождавшись ответа, она ловко отстегнула один из многих на своем запястье. Он был похож на змейку. – Это добрая змейка, она поможет тебе быть мудрой, поняла? Давай-ка ручонку. – И она защелкнула эту тоненькую змейку на моей руке. – Змейка не желает твоей тоски да и бабушке она не по душе.

Сербиянка закрыла глаза, и ее губы невнятно и очень быстро выговаривали слова, возможно, молитвы, на каком-то чужом языке. Взяла мою руку, перевернула вверх ладошкой:

– Тебя крылья поднимут над омутами адовой жизни, пройдешь дороги свои, ох, трясинные, ох, каменистые, крутогорые, днями обледенелыми, ночами грозовыми.

Мама застыла с ножом в руке над миской с кубариками. По щекам ее скатывались продолговатые слезы. Хорошо, что папа вовремя ушел, не стал слушать «бабские забавы». А мне было интересно все, что говорила эта необыкновенная Сербиянка.

– А меня не убьют эти молнии с громом?

– Тебя не убьют, ты будешь жить долго, а вот твои братики, – она посмотрела на меня, – твои братики – как судьба распорядится, и этого никто не может знать.

Но Сербиянка все знала, этот дар был дан ей свыше нашего понимания.

– Ухожу я, Анна, на свою родину. Походила по России вволюшку. Насмотрелась, наслушалась, помогала людям, сколь могла. Что было – видела, а что будет – ни видеть, ни слышать не хочу. Мне не выдюжить, больно велика и ненасытна будет сила зла на земле российской.

Мама выложила на стол румяный каравай хлеба, испеченный на капустных листах, кусочек сала, десяток ароматных антоновок:

– Это тебе на дорогу.

– Спасибо, Анна. Помоги, Бог, семье твоей. Прощай и ты, зеленоглазка. Через много-много лет, когда зеленый цвет твоих глаз потускнеет, а душа, настрадавшись, утихомирится, напишешь ты книгу. Начнешь свое повествование с молодых годов твоих отца с матерью. Сто годочков загонишь ты в свое творение, как пастух загоняет косяки лошадей в загон. Ты, светлая головушка, расти, набирайся ума, барахтайся без надежды на помощь отца с матерью. Сама, сама, до конца своих дней – все сама. Три раза будет к тебе подбираться та, что с косой бродит да человеческие жизни скашивает, – отобьешься! Не скоро, ой не скоро ты скумекаешь, что тебе сотворить с пролетевшими косяками да табунами прожитых годов. Вот тебе загадка на всю жизнь. А я пошла. Я покидаю Россию, пускай без меня вершится ее судьба. А мне только бы поскорее оказаться на пороге родного очага.

– А что тебя заставило покинуть родину? – спросила мама.

– Это моя тайна. У каждого человека есть тайна. Пускай он с ней и живет-поживает.

Сербиянка поклонилась, дошла до двери, обернулась:

– Знаю, Анна, хочешь спросить про себя. Уедете вы на завод. Только запомни, куда б вас судьба ни загнала, она всюду за вами, не отстанет. Храни всех вас, небесная сила.

И ушла. И больше мы ее никогда не встречали, не видели. Пророчества же Сербиянки сбывались.

17

Отец погоняет коня и молчит. Сжавшись в комочек, я пристроилась на телеге за его спиной и тоже молчу. Мы задумались, каждый о своем…

Мне грустно и тревожно: впервые покидаю родную деревню Бабаедово, маму, бабушку, братьев. Отец везет меня в Кузьмино. Узкая, малоезженная дорога вьется мимо густого ельника, мимо берез и осин. Деревца словно отскочили от дороги в ложки и канавки и там затихли, ни один листок не шелохнется.

Мы проезжаем мимо сжатых полосок ржи. По стерне расхаживают вороны, выискивая опавшие зерна, – кормятся. Ни с того ни с сего вспомнилась частушка, не раз спетая голосистой теткой Аленой на гулянках в Бабаедове:

Ходит по полю ворона,Ходит, озирается.Где-то счастье мое бродит,Мне не попадается…

Отец обернулся:

– Ну, как ты, дочка, не заснула? А то заснешь да вывалишься с воза.

– Не заснула и с воза не свалюсь – не маленькая! – отвечаю бодро.

– Но-о-о ты, лайдак! – погоняет отец коня. – Двенадцать верст будем таким ходом целый день ехать. Но-о-о, шевелись!

Просвистел в воздухе кнут. Конь побежал быстрее, телега запрыгала на неровностях дороги. В тарахтении колес опять, как наваждение, слышится мне голос Алены:

Дыбом встали, дыбом всталиНадо мною небеса,Пропадай, моя телега,Все четыре колеса…

В Кузьмине этой осенью открывается школа-четырехлетка. Отец оставит меня у своих очень дальних родственников Атрашкевичей. Как говорила моя бабушка Михалина Антоновна, семья эта не от мира сего. Живут холостяками: братья не женились, сестра замуж не вышла. Вот так втроем и ведут хозяйство Адам, Вениамин и Анеля. Хлеб у них до нового не выводится, скотины полон двор. В небольшом саду за гумном – пять ульев.

В доме Атрашкевичей всегда мир и согласие, никто из соседей никогда не слышал у них ни шума, ни ругани. Таких работяг, как Адам, Вениамин и Анеля, надо поискать. Со всем своим большим хозяйством управляются сами, даже в горячую страдную пору ни разу не нанимали помощников со стороны, говорили: «Чужими руками легко жар загребать!»

– Ну вот мы и в Кузьмине, приехали, слава Богу, – сказал отец, придерживая коня.

Жили Атрашкевичи в небольшом деревянном доме с четырьмя окнами на дорогу, по которой редко кто проезжал. Дом состарился, осел, но был еще крепок. Напротив окон через дорогу, на возвышенном месте, окруженный старыми липами белел двумя колоннами и широкими ступенями крыльца бывший панский дом. Теперь это – школа. В школе окна большие, сверху округлые. Над крытой гонтом крышей – три высокие беленые трубы, а над ними – диковинные дымари. Я не могла глаз оторвать от этого дома, от крыльца с колоннами, от дымарей, но тут отец позвал меня.

– Как зайдем к Атрашкевичам, поздоровайся! – предупредил он. – Не то осрамишь батьку.

Переступив порог, я увидела: сидят на лавке рядком три пожилых человека, руки сложили на коленях, молчат, и все трое рассматривают меня, как чудо какое. Отец подтолкнул в спину, мол, здоровайся. Я неловко поклонилась:

– Добрый день, тетя Анеля, дядя Адам и дядя Веня.

– Добрый, добрый. Проходи, садись. Сей день гостьей нашей будешь, – первой приветствовала меня тетка Анеля.

Они продолжали разглядывать мои ботинки на вырост, связанную из грубой овечьей шерсти серую кофтенку с пояском, подол бумазейного платья, от расцветки которого в глазах рябило. Это платье я сама заработала, пася гусей у Тялоха, нашего соседа. Наконец Атрашкевичи стали изучать мое лицо. Я опустила голову, прижалась к отцу.