Нина Нефедова - В стране моего детства Страница 23

Своих детей у Валентины не было, и они взяли на воспитание из дома ребенка малыша, отец которого был неизвестен, а мать отказалась от него. Малыш был прелестный, с большими черными глазами, которые часто наполнялись слезами и становились от этого как будто еще больше. Воспитывали его строго. Валя сердилась, если я, желая утешить ребенка, брала его на руки и целовала в румяную щечку.

– Незачем баловать его! Он наказан и пусть знает за что!

Сама она уже несколько лет работала в детском саду, сначала воспитательницей (для чего ей пришлось окончить курсы по дошкольному воспитанию), а потом и заведующей. У начальства она была на хорошем счету, персонал у нее «по струнке ходил», да и с родителями детишек она умела поладить.

Александру Петровичу тоже пришлось приноровиться к обстоятельствам, теперь он сидел скромным бухгалтером в промышленном банке, через который когда-то его отец вершил свои коммерческие дела. Красивый, как и смолоду, с благородной сединой на висках он как-то потух и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его новом увлечении – садоводстве. На небольшом участке земли за городом, где горожанам отводилась земля под огороды, он предпочел не сажать картошку, а заложил сад. Росли в саду даже яблони, что для Урала тех лет было в диковинку. А кусты малины и смородины урожайных сортов давали чуть ли не по ведру ягод с куста. Тетя Тася пудами варила летом варенье. Валентина равнодушно относилась к увлечению мужа: «Чем бы дитя ни тешилось…» Но порою ее раздражали вечные разговоры мужа о химикалиях, о садовом инвентаре и о прочих проблемах, волнующих садоводов. Раздражали и погрубевшие, почерневшие руки мужа, с черной каймой под ногтями, которые на белоснежной скатерти во время ужина казались ей особенно неприятными.

Сама Валентина берегла себя, холила. Однажды я была с нею в бане и подивилась тому, как хорошо она сохранилась. В свете маленькой коптилки, мерцавшей на окне, она сидела розовая на полке и закинутыми вверх руками отжимала волосы, напоминая мне «Вирсавию» с картины Брюллова.

Как-то я зашла к тете Тасе и еще из прихожей услышала, доносившиеся из спальни, глухие мужские рыданья. Тетя Тася испуганно выдворила меня за дверь и лишь на лестничной клетке доверительно прошептала:

– Шурка плачет… Прочитал Валькино письмо… Ребенка она ждет, только не от Шурки, а от другого. Переводят того на новое место, она и прощается с ним, пишет, что любит…

Я стояла ошеломленная, так неожиданно, более того, невероятно казалось мне случившееся.

– Только ты никому, ни-ни, даже своему не проговорись… Шурке-то ведь чего обидно? Сколько лет не было от него ребенка, а тут на тебе, от чужого понесла… И чего она, дура, письмо-то в сумке оставила! А он полез за мелочью на папиросы, да на письмо-то и наткнулся. Ох, что теперь будет? – махнув рукой, тетя Тася юркнула в дверь и плотно закрыла ее за собой.

Только месяц спустя я осмелилась зайти к тете Тасе. Да, собственно, она сама зазвала меня, увидев из окна:

– Нина-а! Иди чайку выпей! Никого нет дома, я одна…

Она и раньше частенько нас с мужем зазывала к себе, зная, что в студенческой столовой нас не ахти как кормят. И всегда не только обедом вкусным угостит, но и с собою сунет что-нибудь вкусненькое: то пару плюшек, то кусок пирога. Но муж избегал этих благодеяний. Разве что согласится выпить стаканчик кефира, через сифон, для утоления жажды. Но тетю Тасю уважал.

– Гордый он у тебя! – с обидой говорила она. – А я ведь от чистого сердца. Охота мне вас побаловать, знаю ведь как на стипендию-то жить. А мои не обедняют, на их век добра хватит… В последней фразе звучало точно осуждение дочери и зятя.

В это свое посещение тети Таси я робела спросить, чем же все кончилось? Но тетя Тася сама, держа блюдце с чаем в растопыренных пальцах, и перекатывая во рту кусочек сахара, сказала:

– Простил Шурка Валюшку-то. Любит ее крепко. Помирились…

– А как же ребенок?

– Аборт сделала, загубила душеньку. Шурка и тот сам не свой стал, как узнал об аборте. Горевал шибко, говорит, зачем сделала? Ну, и был бы ребеночек, ведь твой он… И я бы к нему, как к своему относился… А Валюшка побоялась, вдруг да попрекнет когда-нибудь. Да хватит им и Женьки (так звали приемыша), его, дай Бог, на ноги поставить. Озорной растет, неслух! На днях вынес все свои игрушки во двор, да и раздал ребятам. Валька хотела было его поучить, ремень в руки взяла, Шурка не дал: «Брось, говорит, Валентина, черт с ними с игрушками, других, что ли, не купим. А вот от людей может быть неудобно, скажут, не свой, так потому и бьют». А, и то, правда, на чужой роток не накинешь платок! А чего нам этот Женька стоит, никто не знает. Еще неизвестно, кто из него вырастет? Мать – «прости Господи», а отец, как Валька узнала, в тюрьме сидит. Говорят «яблочко от яблони недалеко падает», вот и боимся за парнишку.

Но парнишка вырос хороший, кончил политехнический институт и считался толковым инженером на одном из Уральских заводов.

Тетя Тася умерла как-то незаметно, угасла точно лампадка, теплившаяся в ее комнатке, только после смерти стало известно, что уже несколько лет она была монашкой. Новость эта буквально сразила Валентину, вспоминая обиды, нанесенные матери, она терзалась мыслью, что обижала не только мать, но и монахиню, святую…

Умерла Валентина от рака, видно, достался он ей по наследству от деда, у которого был рак губы. Александр Петрович года на два пережил Валентину. Его убило грозой на дачном участке. Он сидел на веранде дачного домика, когда шаровая молния, пройдя через марлевую сетку окна, задела Александра Петровича.

В своем рассказе о тете Тасе не могу не коснуться семьи, имеющей к ней некоторое отношение. Как я уже говорила, мы снимали комнату у матери Александра Петровича. Она жила с младшими сыновьями и незамужней дочерью, занимая весь нижний этаж большого дома с парадным крыльцом и окнами, выходящими на улицу.

Я так и не могла понять, сколько лет нашей хозяйке. С виду еще не старая, бодрая, с гладким моложавым лицом, она одевалась, как старуха: неизменная черная наколка на седеющих волосах, черная широкая юбка до пят и черная же кофта. Сбивал меня с толку и возраст ее сыновей. Если старшему сыну, Александру Петровичу, под сорок, то самому младшему, Тольке, было не больше десяти лет.

Сыновей своих Пелагея Николаевна крепко держала в руках. Будучи уже женатыми и живя отдельно, они не считали себя вправе ослушаться ее. Собственно женатыми пока были двое: Александр Петрович и Алексей Петрович. Последний занимал половину дома, стоявшего во дворе. С матерью жили: Петр – кассир универмага, Сергей – ученик сапожника, Костя – ученик пятого класса, и Анатолий, ходивший в третий класс. Двум младшим мать вынуждена была нанимать репетиторов, студентов, так как оба были ленивы и учились спустя рукава, предпочитая больше болтаться по улицам или у входа в кинотеатр. Однажды матери сообщили, что Анатолий не явился в класс, но и домой он явился только к вечеру.

– Где ты шлялся? – грозно спросила мать.

– В кино ходил…

– Чего смотрел, какую картину?

– Проститутку…

– Ах ты, паршивец! – увесистый шлепок по затылку завершал сцену.

Единственная дочь Пелагеи Николаевны – Галина – уже несколько лет работала врачом-гинекологом. Маленького роста, по-мужски стриженая, она говорила грубым голосом, курила, носила короткую юбку и пиджак, из обуви признавала только сапоги, правда, изящные, на высоком каблуке. Можно было подумать, что Пелагея Николаевна, рожая одного за другим сыновей, по какой-то оплошности родила девочку. Но та же природа «исправила ошибку», наградив особу женского пола мужским характером.

Все дети Пелагеи Николаевны имели по отдельной комнате. Рядом с нашей была большая светлая, на два окна, комната Галины Петровны. Далее шли комнаты Алексея, Сергея. Даже Костя, этот сопляк, имел свой закуток, правда, это был конец коридора с окном во двор, отгороженный ширмой. И только Анатолий, как самый маленький, спал в комнате матери. В нее вела дверь из большой кухни-столовой, где по утрам в воскресенье собиралась вся семья на традиционные пирожки с мясом, которые жарила мать и тут же горячими подавала из раскаленного жерла русской печи прямо на стол.

Бывало, рано утром выйдешь в кухню, а на столике у печи уже пыхтит квашня, накрытая скатеркой, из нее лезет пышное, белое тесто. Самой хозяйки в доме нет, она ходила к ранней обедне. Но, вернувшись, успевала к подъему детей разделать тесто на пирожки, которые, вытронувшись, только и ждали, когда их поджарят и подадут на стол. Наконец, за столом собиралась вся «орава», так называла Пелагея Николаевна свое семейство. Все с аппетитом уминали пирожки, нахваливая их, а мать все метала и метала их на стол. Потом и сама красная от печного жара садилась за стол и долго, не торопясь, пила чай. А после чая – новая забота: обед. «Ведь опять жрать захотят!». Подбросив дров в пышущую жаром печь, Пелагея Николаевна задвигала в нее чугун с мясом, шинковала капусту, чистила картошку на первое и второе, и, только управившись с делами и закрыв в печи заслонку, она с облегчением вздыхала и шла в спальню отдыхать. Но не всегда это удавалось ей. То с ревом возвращался с улицы Толька, которого побили соседские мальчишки, и мать терла ему очередной синяк серебряной ложкой, ругая того же Тольку, что он связывался со всякой шантрапой. То приходила домработница верхних жильцов, занять соли или спичек.