Петр Краснов - Заполье Страница 23

– Ну что вы, Леонид Владленович…

– Нет-нет, прошу! Кому, как не вам, – тем более в дело наше. А это тебе, брат… тебе, по пристрастию к парадоксам, нашу текучку тонизирующим. Сказать же вернее, парадокс только внешне оформляет, выражает антиномии бытия – вроде лепнины всякой на его здании, завитушек; но это отнюдь не самое здание, о чем никогда, знаете, не мешает помнить…

– Вейнингер?! – удивленно и, как показалось, неприязненно хмыкнул Мизгирь; и уж привычным видеть было, как он справлялся с хмельным в себе: будто вовсе не пил. – Переиздали?! – Быстро листнул книгу, угнулся, пролысину показав, цепкими глазами пробежал оглавление, выходные данные. – Не ждал. Спасибо, конечно…

– Ну, отчего ж не ждать, – добродушно заметил Воротынцев, не скрывая удовольствия своего тем, что сюрприз, видимо, вполне удался ему. – Говорю же, у нас всего ждать можно, чего и не приснится… Бум издательский. Бум-бом – по голове.

– Как, «Пол и характер»? – припоминая, удивился тоже Иван. Тогда же, во времена угольника как раз, один приятель давал ему почитать на пару дней эту странную, в солидном старинном переплете толстую книгу; только и осталось от нее, что впечатление странности все той же и глубины, в какой он, кажется, так и не освоился, не успел.

– Оно самое… что, интересует? Будет и вам, Иван Егорович. На днях. Знать это надо.

– Читал когда-то. Пробегал, точнее. Интересен, ничего не скажешь, но…

– Но?

Отвлекшись глазами на затейливую решетку камина с грифонами, он даже не понял, кто это из них переспросил.

– Не знаю. Что-то подрывающее доверие к человеку… Его, положим, и так-то немного, доверия, но чего-то ж должно оставаться. Подрываешь одну половину человека, женскую, – рушишь и другую, хочешь не хочешь… Нет, интересен, может, психологическими моментами – да, глубокими, в самой идее мужчины и идеи женщины, в чистой; а где она тут, чистота? Все смешано, вдавлено одно в другое… вмонтировано, если хотите, и одно ж из другого исходит, не разъять. Да и христианство это его – пополам с Вагнером, если не путаю, чуть не с язычеством… Нет, сглупа еще читал, второпях, судить не могу. Перечитать бы.

– Перечитаете, – еще раз пообещал, весь благодушествуя, хозяин.

– Без христианского миропониманья? Без Канта? Не прочтешь! – безапелляционно и как-то даже зло, с вызовом отрезал Мизгирь. – Атеистически – не прочитывается, только время терять… Но и сами-то посылы его, Базанов прав, христиански не чисты, не верны – вся эта ретивая, скажу я вам, христианщина прозелита, новообращенца-еврейчика… ну, кто таким верит?!

– Эка ты… выходит, вовсе не читать? – все улыбался сквозь ментоловый дым Воротынцев, зорко глядел. – Ну, мы-то, русские, пусть и стихийные, но христиане – перед смертью, как правило… Как-нибудь разберемся. А смерть все расставит.

– Расставит… За подарок спасибо, – тоже, наконец, улыбнулся Мизгирь, утопив глаза в признательном прищуре, почти льстивом, – оценил.

– На здоровье, – усмехнулся хозяин, пальцем подбил седоватые небольшие усы. – Рад угодить. Угождать люблю, – пожаловался он Ивану весело, – хлебом не корми.

8

Давно не работалось ему так, даже в лучшие свои времена, – с нечастой возможностью делать то, что сам считал нужным, и иметь под руками почти все необходимое, в деле потребное.

Нет, вовремя подоспел Мизгирь с едва ль не шутейным своим предложеньем в тусклое то, духотою какой-то сверхприродной, казалось, метафизической изводившее лето, так осточертел весь этот непоправимо покоробившийся от подземного, вполне инфернального жара «исторических перемен» круг жизни, на попа если – беличье колесо… И привычный вроде, до закутка последнего знаемый гадюшник редакционный, потертый и потрескавшийся от времени сыромятный ремешок чужой и чуждой воли, на какой со щенячьим рвением сам же и сел когда-то, и невнятица домашняя пополам с несуразицей – все в одно сошлось и сперлось, отяжелило враз, впору запить, когда б умел. И эта оппозиция в рамках закона, не нами установленного, да, каковую не уставал скорбно проповедовать шеф – с нервностью какой-то, срывами, что-то набрякло, огрузло в подглазьях и брылах его, в самих глазах набрякло, будто от недосыпа… Номенклатурная истерия, типичная; и базановское словечко-определенье это, едкими напитываясь комментариями, пошло гулять по курилкам-закоулкам редакционным, по кабинетикам, фискальным всяким отстойникам и фильтрам – этим сосудам сообщающимся, ретортам и кубам перегонным, где вываривалась с каких пор густая и бесцветная как рыбий клей, к рукам липнущая и мозгам информация; и просто не могло не попасть туда, куда адресовалось…

Еще и переспрашивали, детишки непонятливые, на очередном пьяном мальчишнике, уточненье требовалось для шефа: почему – номенклатурная? Ну как же, отвечал испорченным детишкам, шел навстречу, – стадная, какая еще! Все бегут туда, где дают, где свой кусок рвут, а тут стой, как брошенный часовой, где поставили… Сам себя поставил? Ну, это еще вопрос… Еще мало что знали все они о той изнурительной драчке подковерной по акционированью издательского комплекса, в какой Неяскин был из первых номеров, так что и вправду детскими заботы их казались, малыми. Потому-то и был он шефом, в конце концов, чтобы тактику со стратегией не путать, и Базанов усмешливо наблюдал, в каком недоуменье пребывали добровольцы-осведомители, да и прочие, даже в растерянности: как, такие время от времени дерзости – и без видимых всяких последствий?! Все еще в партийной пребывали газете, в «партянке», где незаменимых век не водилось; хотя, надо отдать должное Неяскину, к авторитету конторы своей ревнив был, своих в обиду не давал, выгораживал при всяких случаях как мог – заодно и поводок укорачивая спасаемому… И понять не могли, разумеется, в голову не приходило, никак не проходило: а с кем шеф в окопе этой самой оппозиции тогда останется – с ними, вояками и мастерами кулуарной возни, поставщиками информашек и отчетной серятины, оруженосцами без собственного оружия как такового? Нет, в здравом-то смысле никто пока отказать ему, шефу, не мог.

Расстались здраво тоже, без нервотрепки, ненужной им обоим.

– И… куда? – кротко сказал он, тут же при Базанове подписывая заявление; впрочем, в папке «на подпись» оно лежало со вчерашнего дня, время подумать у шефа было. – Не в челноки же?

– Нет, конечно.

– Не скрою: я жалею о вашем уходе. Как и вся газета. – Он снял очки, помял переносицу, глаза его без окуляров показались сейчас беспомощными, затравленными, глядели никуда. И ему вздохнулось невольно и облегченно: неужто не будет, наконец, он видеть это во всякий день – как мнет, набычившись, жирную переносицу и подглазья этот всегда опасный, всегда чужой человек; и все знают, что это знак какой-нибудь новой, им предуготовленной опасности, и кто с трепетом, кто с обреченностью ждут, что же воспоследует… Но ведь не то что родил его, Базанова, как журналиста, из многотиражки взятого, но роды-то принял. Коновал без всякой жалости и акушер в одном лице, и хоть не без травм родовых, а принял… – Свое дело решили открыть?

Базанов пожал плечами. Догадка лежала на поверхности и ничего, в сущности, не стоила, не первая попытка; а единственное, может, к чему он все-таки смог приучить шефа – бывшего, наконец! – так это не ждать ответа на провокационные всякие вопросы, на какие тот мастак был, и незаурядный. Молчал в таких случаях и смотрел только – с пониманием или, по необходимости, без.

– Можете не трудиться отвечать; я знаю.

Знает, убедился Базанов, глянув ему в отсутствующие глаза… откуда, от членов правления, ему самому неведомых пока, не созывали еще? Вполне возможно: связи Неяскина простирались далеко, в самых неожиданных порой направлениях и терялись во тьме и тесноте вечной людской толчеи вокруг газеты. Но такую концовку разговора, пусть и малозначащего, оставлять за ним теперь не стоило, незачем.

– В любом случае, – сказал он, холодновато смотря уже не в глаза, а на старчески отвисшие пробритые брыла его, на вчерашнюю властность этой будто брезгливой всегда складки губ, – я надеюсь, что наши отношения останутся в рамках профессиональной этики. – И проговорив дурацкую эту, но необходимую, показалось, фразу, позволил себе улыбнуться. – Если хотите, дружескими, Борис Евсеич.

Тот замер на мгновение, взгляд опустив, передвинул одну бумагу на столе, другую; и будто спохватился, протянул ему заявление:

– Да, конечно, Иван Егорович…

Работалось, с конца августа пошли в розницу первые номера – и неплохо пошли, киоскерши похваливали, а одна сказала: «Не, читать сама читаю, интересней областной-то… только страшно что-то. Господи, вы откуда ж все берете это?!» – «Ну, не выдумываем же…» Продавали по цене весьма умеренной, но чтоб уж не слыла за дешевку; надо было выходить на подписную компанию, а в конкурентах, даже и основных, был дурной, помимо чертовой дюжины центральных, преизбыток: с год уже как обжилась и массово тиражировалась городская достаточно солидная «Вечерка», не уставала навязываться всем вздорная, как базарная торговка, совершенно бездарная демгазетка, где подвизался в идейном мародерстве Суземкин; и путалась под ногами, шебуршела откуда-то взявшаяся самодельная восьмиполоска, где перепечатки с забугорных секспособий перемежались почему-то энэлошной бредятиной – но совсем уж копеечная и с непомерным вроде бы для здравомыслия горожан тиражом, с быстро набравшими нахальство, в руки ее сующими мальцами-распространителями. И старая областная комсомольская грымза расшевелилась, наконец, сводничала напропалую, спарить пыталась Сахарова с Новодворской – зачем, спрашивается, когда Боннэр есть? – чтоб народилась ко всеобщей радости истинная, без подмесу демократия, подсовывала научную базу под оккультизм с ведовством, трясла подолом и заголялась тоже, возраст обязывал; впрочем, у нее-то как раз и сманил Мизгирь ответсекретаря, молчаливого, с близко посаженными стоячими глазами Диму Левина – единственного, кто средь них умел уже работать, верстать на компьютере, рабочую лошадку, успевающую везде и даже там, где успеть, казалось, уж никак было нельзя. Оттуда же, с помощью Левина уже, перетянули давнего базановского знакомца Карманова, цинично-веселого и хваткого многостаночника, какую ни дай тему – почешет в шевелюре и справится. Художника Володю Слободинского пришлось увести от кусающего, говорили, свой хвост шефа бывшего – срабатывали почти двойные против обычных ставка и гонорар с индексацией ежеквартальной плюс премиальные, иначе команды не сбить, что и объяснил он на правлении серьезным дядям, смету и калькуляцию представляя. И готовился к перебежке оттуда известный всему городу и миру фельетонист Ермолин, псевдонимом-причудой Никита Яремник прикрывавший раннюю плешь и природную свою, девичью прямо-таки застенчивость и мнительность, ждал только, когда покрепче встанет на ноги газета; но теперь-то о своих с ним переговорах Иван не сообщал никому, даже и Мизгирю, – настороже был уже Неяскин и опекал пасомое им стадо как никогда. Фотокором ж, Лапшевниковым, они по случаю обзавелись сразу, поскольку тот, до поры до времени вольным охотником промышляя, как раз к тому моменту понял, уяснил себе окончательно, что охотятся-то нищета с инфляцией – на всех, в либеральный с «веселым Роджером» ковчег не поместившихся, а на него, вольного, в особенности…