Николай Семченко - Соглядатай, или Красный таракан Страница 23

– Что-то я не в тонусе, – сказал Юра. – Жену жалко. Единственный раз она не надела золотой перстень, оставила на полочке в ванной и, как на грех, ворьё поганое залезло…

– Это то колечко с рубинами? – вспомнил я. – Бедняга! Ты на него месяца четыре копил, ещё и назанимался. Может, найдут этих сволочей?

Юра выразительно глянул на меня и презрительно усмехнулся:

– Ты малахольный или придуряешься?

Грабители не оставили ни одной зацепочки, даже вот такусенькой: аккуратно открыли дверь, не ходили, а по воздуху летали – нигде ни следа, ни «пальчика», ничего! И нет надежды, что вещи или то же колечко всплывут где-нибудь в комиссионке: умные воры ничего туда не сдают, свою добычу с рук где-нибудь на рынке толкают.

Поскольку настроение у нас обоих было неважнецкое, мы решили его поправить бутылочкой аралиевой настойки. Я делаю её сам: покупаю в аптеке корни, крошу их и опускаю в водку. Через неделю-другую она приобретает светло-янтарный оттенок.

Настойка получается лучше той, что в магазинах продают. По крайней мере, подруги и жёны моих друзей остаются довольными: эта настойка самого ленивого мужика заставляет шевелиться всю ночь.

Даже если в холодильнике почти ничего нет, я всё равно пытаюсь что-нибудь приготовить, например, монгольское блюдо «Многосуйвсё». Это очень просто: отварённые рожки высыпаются на сковородку, разбивается яйцо, бросаются кусочки колбасы, сыра, остатки варёной «ножки Буша» или рыбы – в общем, что под руку подвернётся. Всё это, зажмурив глаза, закрываю крышкой – пусть жарится и парится!

Монголы, наверное, и не знают, что такое блюдо есть в их национальной кулинарии. Всё, между тем, очень просто объясняется. Когда я как-то поперчил, полил эту запеканку томатным соусом и подал на стол, один мой гость спросил: «А как это называется?» Зная его страсть ко всему иностранному и экзотическому, я отчего-то брякнул: «Многосуйвсё, монгольская экзотика!» Уж если араты варят чай со сливочным маслом и рисом, то почему бы им не делать и такую запеканку?

На стол я поставил вазу с жёлтыми ноготками, постелил две салфетки, вытканные из льна где-то на Вологодчине. Тёмно-зелёный укроп, начавший в верхушках желтеть, чуть подвялившийся кориандр и свежие стрелки лука с капельками прозрачной, тягучей влаги – всё это выложено на большой тарелке, рядом – красная солонка с тёмной мельхиоровой ложечкой. Сухая горбуша в нарезку, чуть-чуть копченой колбасы, много белого хлеба на деревянной дощечке, разрисованной петухами и узорами. Неплохой натюрморт, а?

Пока я всё это расставлял, подоспел и многослойный «Многосуйвсё». Я посыпал его зеленью сельдерея, и его острый запах смешался с другими не менее волнующими ароматами.

– Ну, будем! – я поднял рюмку. – Чтоб не последняя!

Всегда не знаю, что говорить, когда поднимаю эту первую проклятую рюмку. Я вообще не люблю водку: меня мутит от одного её запаха. И в этом виновата бабушка. Хотя – нет, неточно выразился. Она если в чём и виновата, так в том, что научила меня, так сказать, облагораживать водку разными травами, корешками, корочками лимона или мандарина. Эти настойки приятно пахнут и радуют глаз красивым, необычным цветом, особенно хороша смородиновая наливка: водка вытягивает из свежих почек всю зелень – яркую, играющую на солнце переливами всех мыслимых и немыслимых тонов изумруда. А запах! Боже, какой аромат! Пахнет крепким смородиновым листом, разомлевшим от полуденной жары, и чем-то летним пахнет: лёгкая пыль просёлка, перебродившая ягода в кузовке, размятый пальцами подорожник, насмешливые «липучки» череды, от которых, кажется, вовек не избавиться: пока обираешь их с одного бока, как они уже нацепились с другого – и выход один: плюнуть и, не обращая внимания на приставучую череду, пробраться в зеленых зарослях к тому ручейку, который обступили молодые осинки, а под ними затаились маленькие, будто игрушечные красноголовики – ты заранее предвкушал, как их там много, и все – один к одному, на пузатеньких ножках, словно игрушечные, но их на самом деле ещё больше, чем ты думал, и грибки до того славные, что ахнешь и, любуясь ими, будешь смотреть на них долго-долго, даже и сигарету от избытка чувств закуришь, но тут же и кинешь её в ручей, чтобы не портить впечатление от созерцания всей этой благодати…

– А ты помнишь, Юра, как мы с тобой по грибы ходили?

– Как же! Я чуть не помер. От жажды. Это незабываемо…

– Но ведь напился! Из родника. Никакой «Фоксэль» с ним не сравнится!

– Знаешь, до сих пор ту водицу вспоминаю. Водопроводную гадость после неё дня два даже глотнуть не мог. Теперь понимаю, почему миллионеры платят большие деньги за воду из чистых горных источников…

– Моя бабуля, между прочим, как-то попробовала газировку из автомата. Так я думал: концы отдаст! Отдышалась и говорит: «Душная! Будто стечь (т. е. моча – диалект, прим. Автора). Не-е-ет, как-нибудь до дома дотерплю – приедем, из колодца начерпаю водицы…» А мне – ничего, вода как вода, да ещё и пузырится, смешно щекочет нос и язык покусывает…

– Наверное, тогда ты и начал перерождаться, – философски изрёк Юра. – Как только согласился пить такую воду, так и вырвал свой первый корешок из родной почвы. Мало-помалу и самовыкорчевался. Что, не прав я?

– Это, Юра, раньше началось. Может, в тот момент, когда я понял, что существует какая-то другая жизнь – весёлая, красивая, волнующая, и можно просто жить, не в дерьме и грязи, а среди прекрасных вещей, интересных людей и делать то, что тебе хочется…

– А не пасти, например, корову Зорьку, – насмешливо сощурился Юра.

– Ну да, и не пасти корову Зорьку, которая всё время хотела забраться в чужой огород. А если я слишком ретиво её отгонял, она наставляла на меня рога и – му-у-у! – медленно так приближалась…

Психическая атака, – улыбнулся Юра и опрокинул в рот ещё одну рюмку настойки.

– Пугать она, действительно, умела здорово, а вот бодаться – не могла. Уже только от одного её грозного вида другие коровы разбегались. И собаки, кстати, Зорьку побаивались. Издали тявкали, землю под собой рыли, но близко не подходили…

Юра, кажется, уже не переживал о пропаже вещей, а, может, просто как бы переключился на другие темы – наверное, это чисто актёрское свойство. Он вообще поражал меня резкими перепадами настроения, и я не всегда знал, когда он бывает самим собой. Отчаяние, радость, сострадание, влюблённость, злость – это и многое другое Юра изображал в совершенстве. Иногда он неделями ходил с тросточкой – хромал, подволакивал ногу, как-то странно кособочился. Оказывается, подбирал походку своему будущему герою. Мог «наложить» на лицо траур – чернее тучи, страдальческие морщинки в уголках губ, брови изогнуты треугольником, и только глаза – живые, блестящие, но и они скоро тускнели, постепенно меркли.

Вероятно, он и женщинам нравился потому, что они не могли понять, почему он всегда такой разный – не заскучаешь! А что, если Юрка, обольщая очередную даму, всего-навсего «подбирает» характер своему будущему герою, создаёт его облик, лепит его эмоции? Я и сам тянусь к нему только потому, что он всегда другой, и, значит, нужно привыкать к нему снова и снова.

Когда мы с ним разговариваем, я ощущаю нечто странное. Как это описать? А! Например, так. Раскрывается ширма кукольного театра, две марионетки начинают представление: что-то верещат, машут руками, качают головами – вроде идёт действие, но на самом деле-то каждая из кукол остаётся вещью в себе, и говорит не она, и двигается не по своей воле – её дёргает за невидимые ниточки невидимый кукловод. Да и тот, кто её водит, может быть, совершенно не вдумывается в текст, который говорит за марионетку: диалоги заучены наизусть, каждая реплика отработана с режиссёром заранее. А зрителю кажется: прекрасное представление, куклы совсем как живые!

Разговаривая с Юрой, я, однако, не ощущаю вокруг себя невидимой стенки, обычно отгораживающей меня от других людей – лёгкая, но плотная накидка всегда на мне, как кокон. Я всегда остаюсь сам по себе, абсолютно автономное существо, и даже обычное рукопожатие, прикосновение к кому-то – это, пожалуй, заученные движения автомата: все так делают, и я тоже должен поступать так же. А где-то там, рядом с сердцем, что-то замирает, томительно и больно отзывается на неверные движения и лукавые слова. Может, это душа тоскует? Но если это и вправду она, то должна знать: мне совсем не хочется открываться, и есть что скрывать, потому что боюсь показаться смешным, непонятным или, хуже того, и не мужчиной вовсе, а некой сущностью, не ведающей пола. (Что ты такое пишешь? Кому интересны твои самокопания? Ну, зануда! Твоя душа мало кого интересует. Да и что это такое – душа? Все о ней говорят, но никто ниразу не видел. И этот твой кокон – дурь несусветная! Уж так бы и писал: неконтактный я, неконтактный! Ну вот, обиделся…)