Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара Страница 24

Она упала на пропитавшуюся потом подушку, закрыла сгибом локтя глаза.

– Ой, божечки…

– А рубим друг друга оттого, – неторопливо ответил Номах, – что есть те, которые хотят, чтоб был в мире человек унижающий и человек униженный. Человек, у которого есть плеть, и тот, для которого эта плеть предназначена. За то боремся, чтобы не было плети. Чтобы каждый с рождения свободным был.

– Не будет такого! – громко дыша, сказала баба.

– Будет.

Она убрала руку с лица и сжала ею ладонь Номаха.

– Не будет…

– Будет.

…Кончилась метель. Наверху кто-то плеснул льдистой водой на купол небосвода, и она разлетелась, застыла мелкими светящимися брызгами звёзд. Месяц лёгким яликом поплыл в тишине.

Заснула в избе баба, уложив по ребёнку на каждую руку. Притулился на укладке Номах.

Хозяйка поднялась, когда он ещё спал. Покормила в темноте детей. Грузно переваливаясь, выбралась наружу, очистила окна от снега.

Потом долго и спокойно точила в сенцах большой, как сабля, нож, пробовала подушечкой тонкого пальца остроту лезвия. Пошаркала точилом по блестящему лезвию топора.

Глубоко проваливаясь в снег, добралась до закуты.

Ахалтекинец прянул навстречу ей ушами, отвёл глаза от ворвавшегося в дверь яркого света…

Номах проснулся, разбуженный запахом варящегося мяса. Сел на укладке, крякнул от боли в ноге. Ощупал штанину в чешуйках запёкшейся крови. Вспомнил, как принимал роды, усмехнулся: «война всему научит».

Глянул на хозяйку, управлявшуюся возле печи, бледную, но собранную и сосредоточенную.

– Что, мать, нашлось мясо?

Она не ответила, лишь искоса глянула на него.

– А говорила, нету… – протянул Номах.

– А тогда и не было, – неохотно ответила она.

Ещё не пришедший в себя после глубокого, как донбасская шахта, сна, он не сразу понял смысл её слов.

– Что? – закричал, секунду спустя.

– А то, – спокойно ответила та. – Всё одно твой конь не жилец был. У меня батька коновалом был. Я с малолетства знаю, какая скотина жива будет, а какую резать надо, пока дышит.

– Ладно брехать! Там рана-то плёвая была!

Его затрясло, как при лихорадке. Невзирая на боль, он скособоченным рывком вскочил на ноги, рванулся к бабе и с размаху коротко ударил её по лицу, в область маленького, будто кукольного, уха. Она упала, раскинув руки, но быстро подобралась, прикрыла лицо и грудь, опасаясь, что Номах начнёт лупить её ногами. Верно, наполучала в своё время от мужа достаточно.

В другое время, наверное, он так бы и сделал, но сейчас рана заявила о себе резкой и пронзительной, будто трёхгранный штык, болью, и Номах замер, вцепившись в повязку и скрипя зубами.

Он постоял над ней, задыхаясь, сжимая крепкие, как камни кулаки и боясь, что сейчас бросится и задушит её.

Продышавшись, вернулся к укладке, сел, уронил голову в ладони.

– Я же теперь тут, как волк в яме. Бери меня тёплого.

Баба медленно поднялась, провела руками по лицу, словно отирая следы удара, и, с трудом переставляя ноги, двинулась к кровати. Выпростала из-под рубахи крупные сильные груди, принялась кормить детей.

– Хорошо, сейчас зима. Конь твой там, в закуте до самой весны пролежит, – сказала негромко, почти мечтательно, глядя в окно, где сиял ярче церковного убранства на Рождество выпавший ночью снег. – Надолго хватит. До травы…

Через два дня случайный разъезд анархистов наткнулся на одинокий хутор в заснеженной степи.

Номах натянул свои постиранные и выглаженные вещи с заботливо заштопанными дырками от сабель и пуль, подошёл к хозяйке, которая сидела на лавке и снова кормила детей. Посмотрел на её лицо, пышные, как хлеба, белые груди, взял рукой за затылок и неожиданно поцеловал в губы. С жаром, до боли. Она охотно отозвалась, без стыда подалась ему навстречу, понимая, что уходит он навсегда и встретиться им в этой круговерти уже вряд ли придётся.

Номах оторвался первым, отстранился, глубоко дыша.

– Зовут-то тебя как?

– Галей, Нестор.

– Смотри-ка, знаешь меня.

– А кто ж тебя, чёртушку, не знает?

– Как же ты не побоялась коня-то моего, а?..

– А тут всё одно. Либо от тебя смерть принять, либо от голода.

– Что, от меня смерть слаще?

– От тебя быстрее. Да и детей моих, поди, тоже не бросил бы?

Номах не ответил, разглядывая её лицо.

– Ну, или, на худой конец, пристрелил бы, – продолжила хозяйка. – Всё им лучше, чем от голода истлевать и мучиться.

– Мудра ты.

– Станешь тут мудрой, когда смерть каждый день возле тебя крýгом ходит.

Номах медленно провёл ладонью по её волосам, спустился к открытой шее.

– Ну, бывай, Галя.

– Бывай, Нестор. Может, заглянешь когда?

– А что, приветишь?

– Да уж на мороз не выгоню. В должниках я у тебя теперь.

– Ладно. Жизнь покажет.

– Перекрестила бы тебя, да руки заняты.

– Корми детей, всё одно я неверующий.

Он оглядел красные крошечные лица.

– Прощай. Спасибо тебе за всё.

Номах, хромая и морщась, пошёл к двери, а вслед ему смотрели усталые и влажные бабьи глаза.

Солнце пробивалось сквозь окна, каталось котёнком по чистым половицам, играло с мельтешащими в воздухе пылинками.

Голоса отъезжающих затихли вдали, и хозяйка, сама не зная отчего, вдруг заплакала. Плакала негромко, неглубоко, почти не сбивая дыхания. Слёзы её капали на грудь и мешались с молоком, сходу объясняя детям непростую суть этого мира.

Пьеса

Сенин сидел в редакции. Смотрел в окно, качался на стуле. В руках его богомолом вертелся карандаш. Время от времени поэт со скукой поглядывал на стол, где лежала недописанная статья.

Стул монотонно скрипел. Мысль не шла.

Сенина одолевала скука.

Остальные сотрудники газеты где-то бегали. У каждого неизменно имелась целая прорва дел, и Сенин то и дело оказывался в редакции в одиночестве.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – стараясь держаться холодно и отстранённо, Вика Воля переступила порог редакции. – Я поэму принесла. В стихах.

Она сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты.

Сенин немедленно оживился, сложил руки на груди, словно в молитве.

– Виктория, вы чудо! Я сейчас готов чем угодно заниматься, лишь бы эту статью не писать.

Гирш Соломонович, дай ему бог в аду место погорячее, навязал щедрой рукой. Давайте сюда вашу «Илиаду».

Она посмотрела на него, сжимая в руках свёрнутые трубочкой листы. Решимость её таяла на глазах.

– Я подумала сейчас. Она очень слабая, наверное. Я, пожалуй, ещё над ней поработаю.

– Ни в коем случае, – почти закричал Сенин.

Вика, скрипнув кожей куртки, повернулась к выходу, но Сенин с азартом молодого, почуявшего след гончака, вылетел из-за стола, преградил ей путь.

– Ну, нет. Никуда вы не пойдёте. Отдайте поэму.

– Правда, сырая. Надо ещё…

– Чепуха!

Он вырвал листки из её неожиданно ослабевших пальцев, плюхнулся на стул и принялся читать.

– Глупость… Вот тут получше… А, нет, опять плохо!.. – принялся радостно выкрикивать он.

– Вот тут вообще никуда не годится… Гадость… Фу, банальщина… Опять Маяковский…

Лучше б камнем в окно кинули, ей-богу… Дневник прыщавого подростка… Любительщина… Северянин, наглотавшийся слабительного… Вывихи какие-то, вместо размера… Чечётка, а не стихи…

Он весело поглядывал на Вику, наблюдая за её реакцией, и увлечённо продолжал бросать:

– Хлебников под кокаином… Беготня на цыпочках со сломанной ногой… Ой-ой-ой, а тут вы прямо гимназистка на приёме у женского врача…

Вика вспыхнула, не выдержала:

– Верните поэму!

– Секунду, я ещё не закончил.

Глаза Сенина зверьками бегали по строчкам.

– Какой прелестный парализованный Гумилёв!.. – захохотал он и снова вернулся к чтению. Ему явно нравилось злить Вику.

– Строчки, как пудельки в цирке, прыг-прыг, и вдруг раз, и сдохли… А тут вы так чудесно неуклюжи!..

– Верните! Хватит издеваться, – с навалившейся вдруг усталостью, сказала она. – Я вас прошу. – А вот и конец, – словно не слыша её, воскликнул Сенин и продекламировал:

И на бересте небес,Верным стилом штыков,«Русскую правду» навекЧёрный напишет полк.

– Отлично! – почти восторженно воскликнул он, запуская пятерню в густые волосы. – Это надо не в газете печатать, это ставить надо. Это же готовая пьеса! Как она у вас называется?

Он зашелестел страницами.

– «Чёрный полк»? Ерунда. «Берестяная планета», вот как мы её назовём. Ну, как вам?

Нравится?

Он с горящими глазами повернулся к Вике.

– Согласны?

Она смешалась.

– Я не знаю. Вы же опять всё переделаете?

– Конечно. Но хуже уже не будет, я вас уверяю. Договорились?

– Вы серьёзно считаете, что я могу отказаться? Поступайте, как сочтёте нужным, Сергей Александрович.

– А вы согласитесь сыграть в этой пьесе? – неожиданно спросил он.

– Кого?

– Богородицу.

– Но там нет богородицы.

– Она обязана там быть. И она там будет. Сыграете?