Валерий Панюшкин - Все мои уже там Страница 24

Отойдя метров на тридцать, я обернулся и крикнул прапорщику, все еще сидевшему на крыльце:

– Толь, а вам в армии служить нравилось?

Он улыбнулся и ответил что-то, но слова его потонули в реве двигателя проезжавшей как раз за забором какой-нибудь «Ламборгини» или «Порш». Я не расслышал, но, кажется, он ответил:

– А что? Прикольно!

На следующий день после обеда я зашел к Анатолию и застал его в глубокой задумчивости над белым листом бумаги.

– Что это вы, Анатолий, делаете? – спросил я, усаживаясь напротив прапорщика в кресле.

Прапорщик отвечал, что пишет план-конспект для доклада. Помолчал минуту и сказал, что, возможно, пишет автобиографию. Помолчал еще пару мгновений и признался, что все равно ничего не получается – ни автобиография, ни доклад. А я-то даже и не думал, что прапорщик так ответственно отнесется к моей просьбе рассказать что-нибудь за ужином о своей милицейской жизни. Анатолий всерьез не находил слов, всерьез переживал, что не будет услышан, и, в конце концов, понятия не имел, как начать свое сообщение, которое я называл рассказом, а он – докладом.

– И с каких слов начинать-то?

– Подождите вы слова придумывать, – заговорил я как можно более спокойным голосом. – Вы о чем рассказать хотите?

В ответ прапорщик обрушил на меня целую лавину междометий, которая, если очистить ее от паразитических «где-то как-то» и беспричинных ругательств, сообщала бы нам, что прапорщик намеревался рассказать приблизительно обо всем, причем сразу, причем так, чтобы его однозначно поняли и положительно оценили его милицейскую работу, которую он сам не любил.

– Так не пойдет, Анатолий, – сказал я. – Расскажите нам, например, коротенько, как в милиции проходит день. А начать… Начать можете с фразы, что милиция работает круглосуточно.

– Как это вы так всегда? – прапорщик посмотрел на меня с уважением.

– Что?

– Как это вы так всегда говорите, что сразу все понятно?

– Это моя профессия, Анатолий. Я же не удивляюсь тому, как ловко у вас получается надевать на человека наручники, например, – я с трудом сдержался, чтобы не напомнить прапорщику про убийство. – Вы умеете надевать наручники, а я умею складывать слова.

– А-а-а! – прапорщик кивнул. – Наручники-то надевать не очень трудно. Надо только сначала просадить человека как следует.

– Ударить?

– Ну, да. В поддых или по почкам, чтобы согнулся и не рыпался.

С этими словами прапорщик написал на белом листе первую фразу вечернего своего доклада: «Милиция работает круглосуточно». Подумал немного и спросил:

– А дальше-то чего?

Дальше я постарался как мог склонить моего прапорщика к простому перечислению час за часом всего, что происходит в отделении милиции. Не прошло и двух часов, как на листке у Толика крупным ученическим почерком и практически без знаков препинания оказался написан доклад:

«Милиция работает круглосуточно. Но сотрудники круглосуточно работать не могут и поэтому придусмотрены дежурства посменно с 18 вечера до 9 утра и с 9 утра до 18 вечера. Раньше группа немедленного риагирования дежурила сутками через трое но теперь это отменили и тогда ГНР дежурит так же как ППС. Утром после общего развода с 9 утра до 12 дня обращаються граждане которых обокрали ночью. Эти обращения раскрыть трудно, потому что работали профисионалы а граждане спали. С 12 до 16 ничего не происходит и тишина тогда мы играем в волейбол или кто учиться готовиться к экзаменам. С 16 до 19 идут квартирные кражи потому что граждане приходят с работы и видят что их обокрали. С 19 до 21 идут грабежи потому что граждане идут домой с работы и их грабят. С 21 до 24 начинаются драки бары и рестораны там бывают убийства но лучше просто телесные повреждения. С нуля часов до трех часов ночи привозят всякие пьяные уроды а зимой они иногда падают на улицах и тогда трупы. С 3 часов ночи до 6 утра начинаються самые страшные преступления например убийства сразу много человек или если один то тогда множественные ранения или в особо извращенной форме. Еще бывает изнасилования но это трудно определить. После 6 утра преступления заканчиваються но тогда уже очень устаеш и все равно приходиться много писать после ночи что накопилось».

Несмотря на грамматические ошибки и нелепое построение фраз, этот Толиков доклад произвел на меня сильное впечатление. Я вдруг сообразил, что вот человек день за днем ждет с девяти утра до полудня квартирных краж и с девяти вечера до полуночи – трупов и точно знает, что с трех часов ночи и до шести утра обязательно будут совершены самые страшные преступления, и ничего не может случиться, чтобы ужасная эта статистика перестала существовать. Я сказал:

– Знаете, Анатолий, что больше всего поражает в вашем рассказе?

– Что? – переспросил прапорщик, кажется, удивляясь самой мысли о том, что в рассказе его что-то может поражать.

– Меня поражает обыденность.

– Не понял.

– Нормальные люди, Анатолий, никогда или почти никогда не сталкиваются с преступлениями. Мы живем, полагая, будто грабежи и убийства – это нечто из ряда вон выходящее…

– Да нет, какой…

– Вот именно, Анатолий. Чтобы рассказ получился хорошим, надо построить его именно что на противопоставлении вашего опыта и опыта нормальных людей.

Часа полтора еще мы с прапорщиком редактировали его сообщение. К тому моменту, когда Банько зазвонил в рынду, призывая нас всех к ужину, мой Толик сидел и зубрил наизусть готовый текст. Я сказал ему, что великий древнеримский оратор Марк Тулий Цицерон считал необходимым сначала написать речь, а потом вызубрить слово в слово. И Толик зубрил:

«Вы наверное думаете, будто преступления совершаются редко и далеко от вас. Вы наверное думаете, что жертвами преступлений становятся незадачливые люди, ведущие предосудительный образ жизни. Ничего подобного. (Три раза Толик повторил слово «предосудительный», это слово тяжело ему давалось.) Ничего подобного. Преступления совершаются каждый день, и жертвами преступлений становятся самые обычные люди, ничем не отличающиеся от вас, сидящих за этим столом. Я знаю, я наблюдал это пять лет, и не было случая, чтобы хоть одни сутки в милиции прошли спокойно. Рабочий день в милиции начинается в девять утра. Начинается с утреннего развода, то есть с общего собрания в актовом зале. На этом общем собрании зачитывают ночные сводки, и из сводок понятно, что преступники не спят, или в лучшем случае спят с шести утра до девяти, когда в милицейской хронике наблюдается некоторое затишье. В девять утра сразу после развода начинают звонить люди, чьи квартиры ограблены были ночью, пока хозяева спокойно спали, думая, будто хитрые замки и железные двери способны остановить воров. Нет. Воры открывают замки, бесшумно ходят по вашим квартирам, так что вы даже и не просыпаетесь, безошибочно находят ценности и уносят их так аккуратно, что, проснувшись, вы даже не сразу догадываетесь, что ограблены. С полудня сигналы об ограблениях прекращаются, но не потому, что у преступников обед, а потому, что люди на работе, и не знают, что квартиры их подвергались ограблению».

Толик зубрил до тех пор, пока рында не прозвонила еще раз и теперь уже настойчивее.

– Пойдемте, – сказал я. – Банько зовет. Наверное, наготовил чего-нибудь вкусного и переживает теперь, что еда остынет.

Не отрываясь от своего текста, Толик пошел по дорожке, поминутно спотыкаясь и все продолжая зубрить:

«С девяти вечера и до полуночи во множестве баров и ресторанов вспыхивают драки. Люди бьют друг друга смертным боем и при первой возможности хватаются за оружие, хотя потом на следствии часто не могут даже и вспомнить из-за чего у них разгорелась ссора».

За ужином Толик положил листок рядом со своей тарелкой и продолжал зубрить. В ответ на наши слова, обращенные к нему, Толик только мотал головой или отвечал невпопад.

Наконец я сказал:

– Анатолий, в пятнадцатом веке во Флоренции человек по имени Кастеллано Кастеллани написал трактат под названием «Придворный» и ввел в обиход понятие грации. Он говорил, что трудиться нужно много, но так, чтобы усилия, потраченные вами, оставались незаметны.

Прапорщик помотал головой, как делают это боксеры в двенадцатом раунде, получив не первый уже удар в голову. Он сказал:

– Алексей, пожалуйста. Мне же говорить сейчас. Я вот написал хорошо, а сказать не смогу.

И тут я подумал, что прапорщик мой, кажется, не видит разницы между текстом, который написал он, и текстом, отредактированным мною.

Были убраны тарелки. Явился чай с пирожными и десертным вином. И тут пришло Толику время говорить. Сначала прапорщик говорил сбивчиво, но Ласка смотрела на него, ласково улыбаясь, так что через минуту Толик оправился и заговорил увереннее, через две минуты перестал тараторить, а через три минуты голос его зазвучал размеренно и спокойно: