Саша Филипенко - Красный Крест. Роман Страница 25

Незаживающая рана, которую каждый лечил по-своему. Вот тебе подорожник, Тата, вот антибиотик, вот пощечина. Забудь об этом! Знай! Не вороши!

– Я помню, как однажды, выйдя во двор, засмотрелась на какую-то новостройку. В этот момент за почтовую сумку меня дернула молодая девушка:

«Я знаю, зачем вы приходили».

«Конечно, знаете – я ведь почтальон!»

«Не говорите глупости – вы пришли, чтобы узнать, как мы жили. Думаете, вы первая?»

«А разве нет?»

«Конечно, нет, к нам приходили и другие».

«Почтальоны?»

«Мамы…»

Государство не считало нужным сообщать о судьбах родственников. «Откуда мы знаем, нужно вам это или нет? Ну если нужно, так чего вы тянете – составьте запрос, только вот, если честно, к чему ворошить прошлое? Ну кому от этого станет легче? Что вы тут сопли размазываете, как какой-то Красный Крест?»

Отсидевшие граждане делились чем могли. Татьяна Алексеевна брала с собой портреты дочери.

– Да, теперь я сделала их около сотни. Я, конечно, могла ошибаться, но почему-то считала, что Аська должна выглядеть примерно так.

Ася в десять, Ася в пятнадцать лет.

Если только представлялась такая возможность, Татьяна Алексеевна показывала рисунки молодым людям, которые могли оказаться в одном детском доме с ее дочерью.

«Нет, такой у нас не было».

«Ясно, если можно, расскажите, пожалуйста, как вы жили?»

«При первом директоре жили хорошо, когда и его репрессировали – стало хуже».

– Я узнавала, что, как и нас, взрослых осужденных, детей этапировали в детские дома под конвоем, с охранниками и овчарками. Детям полагались пайки и, конечно же, работа. Пять раз в неделю с маленькими тяпками пятилетки выходили в огород полоть грядки. Любая, даже самая маленькая сила должна была поддерживать строительство великой страны.

Я узнавала, что дети поедали пойманных крыс и с первых дней в лагере учились стучать друг на друга, что воспитатели были добрыми и злыми, честными и сумасшедшими. Чужие дети рассказывали мне, что одни сироты демонстративно отказывались от своих родителей, а другие тихо, уткнувшись в подушку, обещали мстить за отцов и матерей всю жизнь.

Так начались мои путешествия по Советскому Союзу. В поисках дочери я отправлялась в Пермь и Казахстан, в Красноярск и Свердловск. Один за другим я объезжала детские дома, в которых могла быть моя дочь, но по-прежнему не находила Асю.

«Нет, такой у нас не было…»

Однажды я познакомилась с Ядвигой. Ее мужа, белорусского театрального режиссера, расстреляли в 37-м, сына арестовали в 39-м. Этих людей советская власть уничтожила только за то, что, живя здесь, в Беларуси, они разговаривали на родном языке. Национальный вопрос. Здесь есть только один великий народ. Ядвига знала о судьбе мужа, но не могла найти место захоронения сына. Мы продолжали наши поиски вместе.

Я помню, как мы сидели в этой квартире в апреле 1961 года. Человек только что вернулся из космоса. Юрий Гагарин заявил, что никакого бога там не видал, и, услышав эти его слова, Ядвига съязвила: «Не обязательно было лететь для этого в космос – мог бы просто отправиться в любой лагерь». К этому дню мы уже знали, что ее сын был расстрелян при попытке к бегству.

«Мы опять проиграли, – сказала Ядвига. – Теперь они всегда будут прикрываться этой победой и говорить, что все было не зря…»

«Что не зря?»

«Все не зря. Расстрел царской семьи, белые офицеры, которых, загнав на баржи, тысячами топили живьем, антоновское восстание, сожженные деревни, уничтоженные поэты, голодомор, лагеря – теперь они всегда будут говорить, что все это было не зря».

«Можно подумать, иначе мы бы не смогли полететь в космос».

«К сожалению, большинство всегда будет думать именно так».

Татьяна Алексеевна замолкает. Я смотрю в окно. Только теперь я замечаю, что мы давно приехали. Я вижу свой новый дом, и Булат Окуджава поет:

В года разлук, в года сражений, когда свинцовые дождилупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди,и командиры все охрипли… тогда командовал людьминадежды маленький оркестрик под управлением любви.

Надежды маленький оркестрик под управлением любви.

– И все же, что случилось с вашей дочерью? – перебив Окуджаву, спрашивает дядя Гриша.

– Что случилось с моей дочерью?

– Да, – поворачивается к сидящей позади него Татьяне Алексеевне отчим.

– Вы, наверное, ожидаете от меня интересную историю, да? Что-нибудь захватывающее и увлекательное?

– Мы ожидаем правды.

– Правды? А кому она нужна?

– Подавляющему большинству в этой машине.

– Звучит смешно… В этой машине… В этой проклятой машине, которая перемолола меня… Моя дочь… Моя дочь…

Правда заключалась в том, что ее дочь умерла… от голода. Не было никаких шестнадцати лет, не было даже десяти. Девочка умерла от недоедания зимой 1946-го. Все те годы, что Татьяна Алексеевна провела в лагере, ее дочь лежала в холодной земле, в общей могиле, вместе с другими детьми. У советской власти не нашлось для нее ни гроба, ни креста. Только табличка с номером. В официальном заключении утверждалось, что девочка умерла от порока сердца. В семидесятые Татьяна Алексеевна нашла детский дом в Казахстане, куда отправили Асю. Татьяна Алексеевна увидела помещение, в котором ее дочь спала вместе с шестьюдесятью другими детьми врагов народа, увидела грядку, которую они пололи. Матери показали фотографию, на которой ее девочка смотрела на мир испуганными глазами, и отвезли к месту захоронения.

– Я спросила, могу ли установить крест, и мне ответили, что нет, что крестов здесь не полагается.

Я подумала: «Плевать!» Нашла какого-то мужика в гаражах и попросила его сделать памятник. Казах сварил крест из двух ржавых труб и, несмотря на запрет директора детдома, помог вкопать его в землю. Каждый год я летала в Казахстан и проверяла крест. Крест стоял. Тонкий, но в человеческий рост. Простой, но гордый. Именно такой, как я хотела.

– А ваш муж? – вновь перебивая Татьяну Алексеевну, спрашивает дядя Гриша.

– Его расстреляли, когда я была в тюрьме. Позже я узнала, что, попав в плен, он стал работать чертежником у немцев. Леша перечерчивал захваченные советские документы, и это спасло его от смерти в лагере, но не уберегло от советской власти.

– Значит, все верно! Выходит, его расстреляли за то, что он работал на врага!

– Дядя Гриша…

– Нет-нет, Саша, ничего, пусть говорит.

– А что дядя Гриша? Она же сама рассказывает, что муж стал работать на фашистов.

– Да, представьте себе, оказавшись в лагере, спасая собственную жизнь, он согласился перечерчивать советские документы. Уверена, вы бы на его месте поступили иначе. Если позволите, я пойду. Как у вас тут дверь открывается?

Когда Татьяна Алексеевна выходит, отчим продолжает:

– Врет она все. Наверняка и дочь ее никто не трогал. Сказала бы спасибо, что, пока сидела, государство присматривало за ее ребенком. Могли бы оставить девчонку на улице. Наверняка старуха просто выжила из ума. Не было никаких репрессий – все это ерунда. Я видел документальный фильм. Сталин пытался удержать страну, а теперь эти дерьмократы специально подделывают документы и подбрасывают их в архивы, чтобы очернить партию. Только у нас в Беларуси это все не пройдет! Батька этого не допустит!

Поблагодарив отчима за помощь, я поднимаюсь домой. Не снимая обуви, прохожу на кухню и открываю холодильник. Беру бутылку водки, откручиваю крышку и делаю глоток.

Теперь я знаю историю соседки. Я помню, как она приехала в Советский Союз и поступила в университет, как нашла любовь и стала мамой. Я знаю, что Татьяна Алексеевна все потеряла, и не понимаю теперь лишь одного: почему, узнав о судьбе мужа и дочери уже в 70-е, она не покончила жизнь самоубийством? Для чего, если точка в жизни ее была поставлена уже тридцать лет назад, после стольких лет испытаний она продолжала жить?

Погасив свет, я закрываю дверь, но зайти к соседке не успеваю – путь мне преграждает Лера. Девушка стоит с ноутбуком в руках.

– Я принесла комедию!

– Точно… – отступив, отвечаю я.

Признаться, я рад ее визиту. Лерина забота трогает меня. Вот уже много месяцев никто не интересовался мной. Лера проходит в гостиную и, поставив на стол компьютер, включает фильм. Мы садимся на новый диван. Мебель без истории. Не проходит и десяти минут, как соседка вдруг бьет по пробелу и целует меня. Не божественные создания, но всего лишь вид. «Боже, – думаю я, – благослови Беларусь!»

После того как все случилось, мы лежим на полу и разглядываем потолок. Лера кладет голову на мою руку и, поцеловав меня в плечо, спрашивает:

– О чем ты думаешь?

– О покорении Марса.

– Сколько туда лететь?

– Девять месяцев.

– Девять месяцев… ого… за это время можно родить ребенка.

– Иногда получается быстрее…

– Родить?

– Долететь.