Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости Страница 25

Первое время, после того как отняли ногу, Иван Иванович ходил на костылях, позже, когда сделал себе пристегивающуюся ремнями деревянную култышку, понадобилась карагачевая палка, а когда перешел на фабричный протез, палка стала и вовсе незаменимой, едва ли не продолжением руки, необходимой опорой. И вот он шагал, поскрипывая кожей протеза, и думал о том, как придет сейчас домой и посмотрит, насколько сильно натер больную ногу. Поднял глаза от дороги и увидел прямо перед собой холодящую душу сцену, особенно жуткую при молодом лунном свете: четверо чужих парней «брали в четыре ножа» его соседа, морячка Али. Как выяснилось позже, все четверо были «залетные» – ростовские урки, можно сказать – профессионалы, и они бы непременно раздели и прирезали молодого морячка, как бы он лихо ни вертел над головою ремнем с бляхой.

«Алик!» – вскрикнул отец Георгия, узнав соседа, прижатого к стенке мазанки.

Один из парней, окружавших Али, выругался матом и лягнул в сторону прохожего ногой: дескать, пошел вон, а трое его приятелей не обратили на Ивана Ивановича никакого внимания. Вот тут-то отец Георгия и пустил в ход свою знаменитую с тех пор карагачевую палку. Али не успел сообразить, в чем дело, как двое его преследователей уже валялись на земле, а двое других отскочили метров на десять. В эту минуту вывалилась из проулка ватага местных парней, прекрасно знавших Али, и тут эти двое дали такого стрекача, что поймать их не удалось, а когда Али и его заступники вернулись к чугунной водопроводной колонке, там уже не было ни тех, кого сбил палкой Иван Иванович, ни его самого. Заглянув в дом своего спасителя, Али нашел его сидящим на кушетке. Маленький Георгий разматывал с култышки отца бинт, рядом стоял протез, поблескивающий никелированными частями, а в углу, у двери, – знаменитая палка из крепкого, как железо, карагача. С того времени Али стал предан отцу Георгия, как Пятница Робинзону. После смерти отца его преданность перешла на мать Георгия, Анну Ахмедовну, и на самого Георгия.

Вспомнив всю эту историю, Георгий решил сегодня же сходить к маме, немедленно, прямо сейчас. Но тут позвонила Катя.

– Через двадцать минут буду. Хорошо? – неожиданно для самого себя горячо спросил ее Георгий.

– Да.

– Иду. – Он положил трубку, чувствуя, как колотится сердце, как горит лицо. – Я по городу, – сказал Георгий секретарше, выйдя в приемную. – Сегодня не вернусь.

Секретарша кивнула утвердительно: ей было все понятно – Георгий Иванович пойдет по городу с инспекционной проверкой. А уважения заслуживало в ее глазах то, что он именно пойдет, а не поедет, как ездят другие начальники.

На улице стоял сухой, колкий жар, было никак не меньше тридцати пяти градусов. «Хорошо, что я в свое время изобрел себе это занятие – ходить по городу, – подумал Георгий, – а в Катиной хибарке сейчас прохладно, чисто, полутемно…»

Колкий, сухой жар июльского дня уже сменился влажной предвечерней духотой, тяжело обволакивающей рельефы скал, корабли в море, дальние остовы домов. Воздух над ними плотно светился, очерчивал их дрожащим зыбким контуром какого-то неземного, мертвенно-белого цвета; а далеко на западе, у желтой песчаной косы, колыхалось белое волокнистое марево суховея, словно остановившегося в нерешительности на морском берегу, словно еще раздумывающего, лететь ему через залив к городу или остаться в голодной солончаковой степи. Несмотря на жару, вид у моря был какой-то осенний, тревожный, и казалось, совсем не случайно маленькие, быстро вскипающие и тотчас гаснущие волны не могут догнать одна другую, не могут слиться в более мощные водяные пласты, а гибнут поодиночке, как незнакомые родственные души.

Анна Ахмедовна не ждала сына и встретила его изучающим, напряженным взглядом.

– Что ты так на меня смотришь? – испуганно спросил Георгий, оглядывая себя как бы со стороны, решив, что мать увидела какой-то непорядок в его одежде. Нет, вроде все было в порядке. – Чего ты, ма?

– Да так, ничего. Что-нибудь случилось?

– Нет, все нормально.

– А-а… ну, проходи. – Анна Ахмедовна улыбнулась сыну, но глаза ее остались при этом сумрачными, настороженными. – Ты какой-то встрепанный. Вот и подумала: может, что случилось, раз пришел?

– Ма, ты же знаешь, какая у меня работа. Кручусь с утра до вечера! Надо обязательно поставить тебе телефон, а то ничего не знаем друг о друге. Ма, я давно хотел прийти. Честное слово!

– Кушать будешь?

– Можно.

– Телефон ставить не смей, – чистя на кухне картошку, решительно сказала Анна Ахмедовна, – всю жизнь без него обходилась и теперь обойдусь. Зачем тебе лишние разговоры?..

– Да что ты, ма, никаких разговоров не будет. Сколько можно играть в благородство? Я уже распорядился! – соврал Георгий.

Мать промолчала. Конечно, было бы хорошо позвонить иной раз вечерком Георгию, обмолвиться словом с внучками, услышать их чистые голоса, узнать их простые заботы.

– Ну, как ты здесь? – не выдерживая паузы, спросил Георгий.

Мать пожала плечами:

– Нормально. Как все, так и я.

– Ма, ну ты не обижайся… – Георгий подошел к ней, обнял за плечи, с болью ощутил, какая она у него худенькая, «дробненькая», как говорит баба Маша.

Мать открыла кран над раковиной, в которой чистила картошку. Он зашипел, но так и не проронил ни единой капли воды.

– Даже на второй этаж не поднимается, и когда вы это дело наладите… – с укоризной сказала мать. – Пойди принеси со двора.

Георгий послушно взял со шкафчика ведро для питьевой воды и пошел во двор под колонку. Но и там не оказалось воды. Ему пришлось идти в соседний двор – метров за двести. Там почему-то всегда была вода – во все времена и в любое время суток. Этот кран у них в округе так и называли – «хитрый». Откуда он питался водой, одному богу известно. Без удовольствия неся полное ведро по людной улочке, Георгий здоровался направо и налево со старыми знакомыми, знавшими его еще с тех пор, когда он был Жорой и когда никому из них не могло прийти в голову, что он станет для них со временем Георгием Ивановичем и для того, чтобы попасть к нему на прием, им нужно будет записываться за три недели.

– А у вас есть? – спросила мать, когда он поставил полное ведро воды на шкафчик в кухне.

– У нас насос, – смущенно сказал Георгий.

– А-а, персональный, для вашего дома?

– Ну, что-то в этом роде, – пробормотал Георгий.

– Как девочки?

– Да чего им сделается, нормально. Ирочка уже вовсю помогает по хозяйству, во вторую смену поедет в лагерь. Лялька ходит за ней как хвост.

– Привел бы.

– Ма, ну почему ты не ходишь к нам?!

– Ты знаешь, я курю…

– Ма, ну это такая чепуха! Ну, я понимаю, что она конечно же не права, но ведь теперь ничего не поделаешь.

– Да, – кивнула Анна Ахмедовна, моя в эмалированной чашке очищенную картошку, – теперь ничего…

– Ма, ну это я во всем виноват, я…

– Наверное, – холодно сказала мать то, что не говорила ему никогда прежде. – При живой бабке ребенка нянчат чужие люди…

– Они хорошие, ма…

– Ясно, что хорошие, плохим бы вы не отдали.

– Ма, ну прости меня, ма…

– Я не в обиде, – отводя глаза в сторону, сказала Анна Ахмедовна, – на жизнь нельзя обижаться, а это – жизнь. Тебе жарить картошку с луком?

– Можно.

Поужинав в кухне, они перешли в комнату, которая издавна называлась «большой», потому что в квартире была еще и спальня, хотя в прежние времена кровати стояли в обеих комнатах. В «большой» комнате все было так же, как и много лет назад, – круглый стол, покрытый вишневой плюшевой скатертью, такие же плюшевые портьеры на дверях (когда Георгий был еще совсем маленький, он обычно прятался в этих портьерах, а мать с отцом долго искали его по всей квартире: «Где наш мальчик? Где наш Георгий? Куда он спрятался?» – и так до тех пор, пока с восторженным визгом не вылетал он из-за тяжелой портьеры на середину комнаты); на тумбочке стоял похожий на рыбий глаз телевизор с линзой; на стене висели большие сохатиные рога (отец купил их когда-то по пьянке на базаре за два рубля старыми деньгами), а на рогах – отцовская карагачевая палка.

Сели за стол, покрытый вишневой плюшевой скатертью, на потертые стулья (обивку на этих высоких полумягких стульях давно уж было пора сменить, да, видно, матери не хотелось заниматься этим для самой себя). Когда Георгий был маленький, при гостях мама обычно ставила его на один из этих стульев посреди комнаты – в матроске, в коротких штанишках на помочах, – и, важно прижав кулачки по швам, он читал «Воздушный корабль»:

По синим волнам океана,Лишь звезды блеснут в небесах,Корабль одинокий несется,Несется на всех парусах…

Боже мой, где все это… куда утекло невозвратное, в какие черные дыры, между какими галактиками… между какими микромирами?..

За стеной, в квартире соседнего подъезда, казалось, длинным-длинным смычком уныло перепиливали скрипку. «Клавусин Колечка мается, – прислушиваясь к пилящим, выворачивающим душу звукам, сочувственно подумал Георгий. – Бедный пацан, света белого не видит». Жители их большого двора обновились, считай, на три четверти: некоторые умерли, а многие получили отдельные квартиры в новых микрорайонах, так что из старых материных соседок осталась одна Клавуся. Никто не ходит к матери в гости, никто не обременяет ее своим обществом. Тишина. Покой. Только слышно, как трескается на подоконниках, лупится от жары масляная краска. Правда, иной раз, словно освежающий вихрь, ворвется с диким воплем Клавуся: