Татьяна Булатова - Бери и помни Страница 25

– Не скупой, а экономный, – добавляла сверху Анжелика.

И только сама Дуся точно знала моральную цену своих сбережений. Копить ей было нетрудно – она ни в чем не нуждалась. Ни в одежде (годами могла носить одну и ту же вещь, например зимнее пальто из шинельного полотна), ни в лекарствах (кроме корвалола, ничего не признавала), ни в еде (ела мало и примитивно, как в деревне: кусок хлеба и стакан молока были ее любимым лакомством). Деньги никогда Евдокию не интересовали так, как они волнуют других, например ту же Римку, может быть, поэтому скапливались они легко и просто: кап-кап. Одним словом, на отдых хватало.

И Евдокия Петровна ждала этого отдыха с нетерпением, как финального аккорда в ежегодной симфонии, прослушав которую можно с облегчением выдохнуть, откинувшись в кресле, и прийти в концертный зал ровно через год, когда забудутся впечатления от предыдущего лета. И так, наверное, могло бы продолжаться еще довольно долго, если бы не взмолились о пощаде вернувшиеся с отдыха Лелёки. Из девочек они превратились в девушек, склонных к стеснительности при любом соприкосновении с несовершенной действительностью.

– Больше с ней не поедем, – поставили они мать в известность, вызвав в ее душе смешанные чувства – то ли радости, то ли досады.

– Почему? – дипломатично поинтересовалась Римка, обнимая загоревших дочерей.

– Да стыдно уже! – пожаловалась Лёка. – Оденется как старуха в свой ситчик, еще и шляпу на себя нацепит с полями. И ходит за нами, как привязанная.

– Никакого такта нет, – подлила масла в огонь Анжелика.

– Так надо было сказать, – посоветовала Римка.

– Ну как сказать? Что я скажу, Дуся – ты дура? На фига ты за нами все время таскаешься? Сиди дома…

– Ну не так… Как-нибудь по-другому.

– Ка-а-ак? – возмутилась Элона. – Ты же сама ей сказала: «Глаз не спускать». Вот она и не спускала: шарилась за нами все время. Говоришь ей, главное: «Дусечка, сиди на лавочке, отдыхай…» А она: «Мама сказала…»

Римка рассмеялась и потрепала негодовавшую дочь за загорелую щечку.

– Ну ма-а-ама! – вскочила Лёка с дивана и встала перед матерью на колени: – Ну можно мы с ней больше никуда ездить не будем? Ну пожалуйста. Пусть дома сидит…

– А как же море? – грустно спросила Селеверова.

– Да я лучше все лето на дамбе проведу, чем с ней… Смеются же люди. Встанет на пляже, ладонь козырьком сложит и па-се-о-от: далеко не плавай, панамку надень, полотенце накинь, с незнакомыми людьми не разговаривай, днем спи… Ты вообще купальник ее видела?

– Нет.

– Вот именно. Это не купальник, а цирковой костюм тысяча девятьсот сорок пятого года выпуска. Она в нем на даче работает…

– Да какая тебе разница?! – включилась в разговор Анжелика, как никогда сердитая на сестру по всем параметрам девичьей зависти: у той и свидания, и волейбол, и загар темнее.

– Это тебе все равно, – зашипела на нее Элона и, окинув Лику презрительным взглядом, жестоко подметила: – Ты вообще могла весь месяц около Дусечки провести: два сапога – пара. Если бы не я, так и случилось бы: ты, Толстой и Дуся в придачу. Прекрасная компания, ничего не скажешь…

Лика с ненавистью посмотрела на Элону и сжала узкие губы:

– Ну не всем же красавицами рождаться, кому-то же и не очень.

– Не о-о-о-чень? – с превосходством совершенства расхохоталась Лёка.

– Прекратите сейчас же! – вмешалась Римка, пытаясь примирить дочерей, но допустила очередную бестактность: – Каждому свое – кто-то умный, кто-то красивый.

– Съела? – торжествующе поинтересовалась Элона у потемневшей лицом сестры. – Каждому свое.

– Посмотрим, – процедила сквозь зубы Анжелика и ушла в комнату.

– Угу… – хмыкнула младшая Селеверова и забралась с ногами на освободившийся диван.

– Дура ты, Элона, – печально произнесла Римма и притянула дочь к себе. – Разве ж так можно? Это ж сестра. Всю жизнь рядом.

– Ага, то-то я и смотрю, ты со своими братьями совсем не расстаешься! – подначила мать Лёка.

– Это другое дело! – рассердилась Селеверова и оттолкнула прильнувшую к плечу девицу.

– Ничо не другое…

– Много ты понимаешь, – философски проговорила Римка и, прикрыв глаза, объяснила: – Это ж пьянь…

– Дуся говорила, все люди хорошие…

– Много твоя старуха понимает, – рассердилась Селеверова. – За собой бы следила, «хорошая».

– Она и вправду хорошая, – горячилась Элона, не заметив, что Евдокия вошла в квартиру, как всегда нагруженная садовой добычей. – Только от нее как-то невкусно пахнет…

– Чем? – оторопела Римка. – Она ж чистюля…

– Ну не знаю… Противно как-то, – поделилась Лёка, а Дуся замерла в коридоре, не зная, как обозначить собственное присутствие.

– Старость, наверное, – глубокомысленно подвела итог Селеверова и обнаружила в зеркале растерянное Дусино отражение. – Ты дома, что ли? – нарочито приветливо заорала Римка и ткнула дочь в бок. – Давно?

– Нет, – еле выдавила из себя Ваховская. – Только вошла. Еще разуться не успела.

– Не слышала, – прошептала Селеверова дочери и с облегчением махнула рукой. – Все равно глухая…

«И старая», – про себя добавила Евдокия и, втянув голову в свои гренадерские плечи, скрылась в комнате.

– Чего это с ней? – как ни в чем не бывало поинтересовалась Лёка, но вопрос повис в воздухе.

«Старая… старая…» – заметалась Дуся по комнате, рывком стянула с себя юбку, прямо через ноги, поднесла к лицу, зарылась в ситцевом ворохе и шумно втянула в себя воздух, пытаясь определить, чем пахнет. Пахло пылью, не более. Евдокия встряхнула юбку, раз, другой, и снова понюхала. Так и есть – уличная пыль, вон еще пылинки в воздухе вьются, на свету видно.

Ваховская задрала к лицу вылинявшую на солнце рубашку – пахло телом. Ну чуть-чуть – потом. Самую малость. И то несильно. Дуся понюхала руки, провела ладонями по морщинистой шее – ничего.

– Господи… Ничего не чувствую. Как старая собака, нюх потеряла! – расстроилась Евдокия и присела на стул, положив руки на мощные колени. Втянула в себя воздух, замерла… Выдохнула в ладонь и вновь понюхала. – Не может быть! – огорчилась Ваховская с новой силой и, резко встав, направилась к платьевому шкафу.

Распахнув дверцы, Дуся засунула голову сначала в одно отделение, потом в другое. Запах был: нафталин, а если принюхаться, полынь, пижма. Женщина присела на корточки, пошарила по дну шкафа руками, выгребла сухие апельсиновые корки, поднесла к носу: «Так, что ли, старость пахнет?»

«Morocco», – прочитала она на одной из съежившихся корок чудом сохранившуюся наклейку. В Дусином сознании черный ромбик с желтой надписью никак не ассоциировался со старостью. В таком случае получалась уж очень жизнерадостная старость.

«Ерунда какая, – вдруг неожиданно для себя успокоилась Евдокия и начала про себя считать пролетевшие мигом года. – Я ж с двадцать пятого. Сейчас восемьдесят третий. Минусуем… Получается пятьдесят восемь… Где ж старость? В пятьдесят восемь…» – пораскинула мозгами Ваховская и попыталась представить, что положено делать в пятьдесят восемь.

Ничего не получилось. Тогда Евдокия прилегла на кровать и попыталась представить себе старуху, чтобы понять степень соответствия себя нынешней нарисованному образу.

Старухи, по мнению Дуси, предназначались для того, чтобы сидеть на лавочке у подъезда, опершись на посошок. Самое большое, на что были они способны, считала она, за детьми присмотреть и чужого в дом не пускать. И одеты были подобающе эти сторожевые старушки: юбки до пят, кофты в жару и платочки – или белый в крапинку, или в цветочек.

Ничего подобного в Дусином гардеробе не числилось: платки она не носила, если только в церковь или на поминки, предпочитала парусиновые панамы и соломенные шляпы. С размером Евдокия никогда не мелочилась: сомбреро не сомбреро, но от солнца защищало. Никаких тапок на ногах: в огород – кеды, по городу – ботинки. С туфлями одна морока – редкий для женщины размер, даже и не спрашивала у продавцов, все равно откажут, а то и еще лучше предложат в магазин «Богатырь» сходить. А то она, Дуся, его не посещала! Ведь он же мужской.

Кофты? Упаси боже! Только жакеты. Пусть и старомодные, скроенные в местном ателье, зато строгие и лаконичные. Шаль? Бывало. Но своя, самовяз, такая, что на первый бал надеть не стыдно.

Грех, правда, один за Дусей водился, но такой, что однозначно отнести его к проявлениям старости и нельзя. Порой Евдокия мерзла. (Ну и что же? Римма, так та все лето в шерстяных носках ходит, и ничего…) Поэтому-то и надевала под рубашку мужское теплое белье с начесом небесно-голубого цвета, а иногда даже в нем спала. «Подходит?» – разбиралась про себя Ваховская, но внутреннего согласия не обнаруживала.

Вконец запутавшись, достала паспорт, пенсионное удостоверение, проверила дату рождения, внимательно изучила фотографию и осталась довольна: на ней вообще не было возраста – поди разбери. Один скажет – сорок. Другой – пятьдесят. Третий – семьдесят. Что хочешь говори, а так с ходу причислять ее к старухам рановато.