Дмитрий Вересов - Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) Страница 26

Она вернулась к рукописи, исподволь встревоженная намеками Гофмана, касающимися проницаемости тюремных стен.

«Простите, я опять отвлекся. Так вот, Франц, вскоре после прибытия в СССР, женился. А как же Мария? – спросите Вы. Почему же, ну почему он не бросился ее искать? Видите ли, Франц безнадежно повзрослел за те почти пятнадцать лет, что миновали с момента расставания. Он стал ученым, логиком, рационалистом. Он полагал, что Мария, если она выжила в тяжкие годы, стала другой, изменилась, как и он сам. А возврат к прошлому неосуществим. Достаточно лишь помнить, хранить в своем сердце то самое дорогое, что связано с юностью. Мария, воспоминания о ней, ее любовь за это время стали частью его самого. Любимая уже как бы и не существовала вне его, не обладала собственной плотью и кровью. А если чудо встречи все же случится, думал он, если Мария вдруг когда-нибудь явится во плоти, то он примет это как награду, как дар небес, а может быть, даже и умрет от счастья.

О-хо-хо, чувствителен был наш Франц, несмотря на весь свой рационализм.

Да и не дали бы ему искать Марию. Он это тоже понимал. Зато в его близком окружении сразу же замелькала свеженькая, энергичная, жизнерадостная, но в то же время спокойная и уравновешенная девушка по имени Данута Эгле. Ее определили к нему в помощницы, чтобы сориентировать в советских реалиях. Отец Дануты, Альберт, был из латышских стрелков, особого подразделения, созданного в годы Первой мировой войны, а потом воевавшего на стороне большевиков в войне Гражданской.

Данута, как можно догадаться, выполняла особое задание – следила за приглашенным ученым. Мало того, ей была поставлена задача понравиться русскому немцу, увлечь его и вынудить на себе жениться. Таким образом, он будет связан: а) работой, б) семьей, в) чувством долга по отношению к вновь обретенной родине. Что касается Дануты, то она и после свадьбы обязана будет продолжать отслеживать связи и настроения мужа, докладывать об этом куда следует и мягко ориентировать супруга в нужном советскому государству направлении. Дануте намекнули, что, если она провалит задание, в следующий раз ей уже не так повезет. В следующий раз ее подложат под какого-нибудь там. Да мало ли всяких в Третьем Интернационале.

Данута постаралась, да так постаралась, что сама влюбилась по уши в привлекательного и умного мужчину. Через месяц она стала любовницей Франца, а чуть позднее – женой. Францу нравилась эта женщина, тактичная и с легким характером. Кроме того, она не скрыла от будущего мужа своих функций, связанных со службой в тайной полиции. Франца устраивала такая ситуация. Он видел, что Данута искренне влюблена в него, а потому не опасна. И нередко с этих пор донесения на доктора, а потом и академика Михельсона, Франца Оттовича, составлял сам Михельсон, Франц Оттович, а его верная жена старательно переписывала их своим почерком.

В тридцать третьем году у них родилась дочь, которую назвали Авророй…»

Все, все, достаточно, решила фрау Шаде, уже одиннадцать, сколько можно валяться в постели. Теперь завтрак, а про Аврору потом. Она выбралась из постели и направилась в ванную. Потом выпила соку, заварила кофе, намазала хлеб маслом и овощной пастой, наспех проглотила завтрак и вновь погрузилась в чтение, усевшись в любимое кресло.

«…назвали Авророй.

Знаете, фрау Шаде, у меня рука устала от писанины, так и ноет. Не думал я, берясь за труд, что манускрипт мой получится столь объемистым. А ведь отражена в нем еще только половина событий. Да еще, как Вы, верно, заметили, я никак не могу удержаться от нравоучений, отступлений да кой-каких комментариев. Вы уж меня извините. Временами мне кажется, что я поставил перед собою неосуществимую задачу, а труд мой непомерен. Однако я привык завершать начатое. Поэтому, когда мне не хватает собственных сил, я прошу помощи у сил внешних, кои теперь принято называть эзотерическими. Ну, так с Божьей помощью я продолжаю.

Аврора, подрастая, не причиняла особых хлопот родителям. Она немного засиделась в девушках, но в свой срок вышла замуж и родила…»

Глава 8

Такова, стало быть, любовь, которую я уже так великолепно воспевал, – любовь, которая является высочайшим чувством, которая наполняет нас неизъяснимым блаженством, любовь, которая словно бы возносит нас в небеса! – Ах! Меня она низвергла в сточную канаву! Ах, я отрекаюсь от чувства, которое не принесло мне ничего, кроме… омерзительного купанья…

– М! – мм-м! Мне-ее! И-и-и-и! А-а-а! – распевался перед репетицией Делеор. – О-о-о! О-опя-а-ать! О-опя-ать здесь лошадь была-а!

– Делеорчик! Так ведь «Князь Игорь» на следующей неделе! И не лошадь, а конь, – напомнил помощник режиссера.

– М-мм-м! Мне-ее! Не-е-ет! Ло-о-шадь! Во втором соста-а-а-аве-е! – Верхнее «ми» не получилось, и Делеор перешел на речитатив: – Это у них в первом составе конь, то есть мерин, а во втором – кобыла под видом коня. И запах у нее другой. Они считают, что публика – дура, и коня от кобылы не отличит.

– Делеорчик, ты во что-то наступил? – забеспокоился помощник режиссера. – Вроде убрано.

– Я не наступил, – повел шеей в тесном и щекотном галстуке-жабо Делеор, – здесь запах, как в конюшне. Сообщаю, если у кого-то нос заложен. У нас цирк, ипподром или все же театр оперы и балета?

– Я иногда думаю, – донеслось из суфлерской будки, – что таки да – и то, и другое, и третье, особливо когда Галочка Гнеденко «Спящую красавицу» пляшет.

За кулисами хором захихикали, а кое-кто даже зааплодировал.

– Браво, Семен Исаевич, браво-брависсимо, – оценил остроту художественный руководитель, – и довольно злословить. Начинаем репетицию. Делеор, ты готов?

– Мне штаны жмут, – ответствовал Делеор, у которого под рейтузами с широкими штрипками рельефно круглились жирноватые ляжки.

– Делеор, ты, вообще, чем тенором петь собираешься? Если тебе штаны мешают петь, так сними, – посоветовал худрук, постоянно заменявший запойного режиссера. Он круто обходился с артистами. Ему, в отличие от Льва Сергеевича Широкого, как звали режиссера, не хватало тонкости в общении.

За кулисами снова захихикали. Делеор, собравшийся было пожаловаться и на тесный в талии сюртук, и на лезущий в рот галстук, и на неудобные туфли, почел за лучшее промолчать. Сегодня проводилась репетиция в костюмах, не за горами и генеральная. А худрук, чем ближе генеральная, тем злобнее и запросто может его отстранить и заменить Мариком Усовым, бездарью безголосой. Он не посмотрит, что Делеор в свои тридцать лет – заслуженный, что за ним поклонницы толпами ходят, что у него самая активная клака в театре, причем совершенно самостоятельная, он этих восторженных дамочек нисколько не поощряет. Ну, разве что конфетки на всех – «Птичье молоко», автографы вне очереди.

– Ну, так будем мы сегодня репетировать или будем разговоры разговаривать? Делеор! Начинай с арии и попробуй все же изобразить несчастного, страдающего юношу, а не дуру из кондитерской, и всех несчастий у нее – плохое пищеварение.

Делеор сосредоточился, слегка надулся, зарылся вторым подбородком в жабо и застрадал молодым Вертером.

За кулисами слушали затаив дыхание. А потом Розина Шеина, контральто пенсионного возраста, которую из-за длинного ее языка так и не пустили в солистки и на всю жизнь замариновали в хоре, начала причитать громким шепотом:

– Бедный, ах, бедный. Сколько чувства! Сколько страданий в голосе! Ну просто всеми покинутый, проголодавшийся козленочек! Ме-е-е! – тихонько передразнила она. – Девушки, неужели вам его не жалко? Как насчет того, чтобы ему ротик выменем заткнуть?

Хористки зафыркали – все, кроме Веры Иринеевой. Она глядела на сцену, на Делеора, и покрывалась краской, даже шея сзади покраснела. Негодяйка Розина ведь знала, да и все знали, что у Веры с Делеором «отношения». Причем начались эти отношения сразу же, как только Вера поступила в театр. Хорошенькая Верочка была влюблена в Делеора, когда еще училась в консерватории. Он время от времени приходил в класс вокала консультировать – слушать и давать советы, иногда брал две-три ноты и мило общался, оглядывая девушек. Девушки попискивали, щебетали, причитали и приседали в восторге. Верочка тоже щебетала и была сильно расстроена, когда однажды он посетил учебные классы консерватории с супругой, ухоженной пепельной блондинкой с изумительным цветом лица.

А Розина Шеина за кулисами разошлась и обнаглела. Обладавшая хотя и немного несовершенным, но весьма сильным контральто, способным перекрыть весь хор, она подстроилась под Делеора и в полный голос вывела козлиным тремоло: «Ме-е-е-е».

Делеор был раздавлен и уничтожен, оскорблен и разобижен. Розина на него явно за что-то взъелась, а уж если Розина взъелась, не спасет ни местком, ни профком, ни партком, ни худрук. Все ее боятся. Непотопляемая баба. Ей выговоры уже записывать некуда, вот и не записывают, и она это знает, а потому напропалую шкодит. Хулиганка просто. Уголовница. Шпана оперная. Пакость и пакость!