Александр Староверов - Баблия. Книга о бабле и Боге Страница 26

«А я отхожу в сторону и охраны жду, – ужаснулся Алик. – И это после песни, которую я пел, после гимна практически в защиту человека и человечности. Я же бог, ну не бог пусть, пусть даже сшедший. Но у меня есть свой мир, свой. Не идеальный, да, хитровыкрученный – да. Но человечный. Не такой, как у этого. Там такие палкой по заднице получают и сидят смирно. А здесь? А здесь я в сторонку отхожу. Да я малышом был в сто раз смелее и правильнее. Что со мной стало? Кем я стал? Я такой, как этот? Это почему так стало, из-за денег? Из-за страха? Неееееет!»

Все события предыдущей недели, весь стресс, в котором он жил, в одно мгновение переплавились в ослепительно-белый, раскаленный гнев. Он поднимался снизу от уставших, со вздувшимися венами стоп, и стопы становились крепкой звенящей сталью, он растекался по рукам, и кулаки сжимались, превращаясь в чугунные кувалды. Он заливал белым расплавленным металлом мозг, и Алику казалось, что он – атомная бомба и сейчас взорвется. И взорвался… Перехватив левой рукой микрофон, правой он вмазал в самый центр ненавистной быдлотной хари. Мужик отлетел к противоположной стене и рухнул на завизжавших девок. Краем глаза Алик успел заметить мчавшегося к нему от дальнего столика мужика с такой же, как и у первого, хамской рожей. Отойдя чуть в сторону, он встретил его заученным в детстве крюком справа. Мужик подлетел на полметра верх, звонко ударился башкой о зеркальный шар и рухнул на пол. Сема и Федя вскочили, готовясь встретить многочисленных товарищей уделанного быдла. Разборка длилась не более двадцати секунд. Почему-то Алику было очень важно допеть песню до конца. Проигрыш закончился, и на плазме зажглись слова последнего куплета. Он запел, сначала с надрывом, а в конце тихо и задумчиво.

«Ненавижу поезда, если сразу зашел, уснул – то да.

А если не хочется и что-то типа одиночества?

И вроде много лавэ, купил СВ.

Ну сигарета, тамбур, и мысли… в твоей голове.

И мысли… мысли… мысли… в твоей голове».

Несколько секунд стояла тишина. Замерли Федя с Семой. Застыла на полушаге бегущая охрана. Онемели с перекошенными ртами визжавшие девки. Даже поверженное быдло перестало стонать, как будто проглотило свои стоны. А потом раздались аплодисменты. Сначала одиночные хлопки, потом больше, потом весь зал захлопал, и кто-то даже закричал «браво». Картинка ожила. Охрана клуба наконец добежала до места происшествия и столкнулась там с подоспевшей группой поддержки быдла. Два побитых мужика пытались отскрестись от пола. Девки повизгивали и делали вид, что сейчас хлопнутся в обморок. Гнев Алика улетучился. Ему даже стало жалко несчастных пьяных идиотов. А еще появился страх за последствия. Вдруг он им чего-нибудь сломал или убил, не дай бог. Из-за этих дебилов жизнь себе калечить?

«А потому что сам дебил, руки распускать вздумал, с ветряными мельницами повоевать захотелось. Тоже мне, Дон Кихот выискался», – презрительно подумал о себе Алик и увидел спешащих к нему Федю и Сему.

– Молодец, друг, молодчага, – обнимая Алика, восторженно сказал Сема. – Я бы тебя в девяностые бригадиром взял. Достоин. Вот это я и называю адреналином. Где ты в Лондоне столько счастья найдешь сразу. Где, а?

– Эл, дружище, что это было? Прям какая-то Марсельеза пополам с геноцидом русского народа. Не лучшие, конечно, его представители, но от тебя не ожидал.

– Да я сам от себя, Федь, не ожидал. Не дрался уже лет десять. Накатило вдруг. Достало все. И потом, вы видели, они сами…

– Да, да, Алексей Алексеевич, мы все видели, – успокоительно защебетала подошедшая хостес. – Приносим вам свои извинения, что вовремя не удалили перебравших гостей. Ваш счет оплатит заведение. Правда, эти дураки пьяные грозятся ментов вызвать, но вы не волнуйтесь, я все улажу…

Сема рванулся к окружившему раненых бойцов быдлу.

– Это кто там о ментах вспомнил? Вы, уёбки обосравшиеся? Как быковать, так герои, а как по соплям получили, мусарню кличете?

Кто-то из быдловой компании, прикрываясь охранниками, решился ответить.

– Вы понимаете, что мы вас посадим? Он сломал нашему другу челюсть, а другой до сих пор в себя прийти не может. Вы за это ответите.

– Ты смотри, Федь, как Алик их вежливости быстро научил. На «вы» разговаривают, правовое государство вспомнили, сучата. Да-а-а, видно, мама вас в детстве мало била. Но я сейчас это исправлю. Я тебя сейчас, блядь тупая, перевоспитаю, на хуй, окончательно!..

Сема рванул к говорившему смельчаку. На его пути сразу же вырос частокол из спин охранников.

– Алексей Алексеевич, – взволнованно зашептала на ухо Алику хостес. – Зачем вам это все нужно? Давайте я вас через кухню выведу. А с этими я сама все улажу. Без ментов, честное слово.

– Отличная мысль, – согласился Федя.

Мысль и в правду была неплохая. Алик подошел к Семе, взял его за руку и устало сказал:

– Все, Сем, все. Адреналина на сегодня хватит. Я тебя прошу, пойдем.

Сема обиженно, как ребенок, у которого отняли сладкое, посмотрел на притихшую гопоту и уныло последовал за хостес.

На улице полминуты стояли молча. Дышали морозным трезвящим воздухом. На Алика, как всегда после таких случаев, навалился отходняк. Материализовались архетипические страхи московского шустрилы, которому есть что терять.

«А если бы это оказались чеченцы? Вот те самые, отмороженные, с ксивами ФСБ и ментов и «стечкиным», небрежно заткнутым за пояс черных брюк от «Армани». Те самые, о которых все говорят, но которых никто не видел нигде, кроме ютуба. Те, которые превратились в почти пионерскую страшилку типа «К вам приближается черный гроб на колесиках». Вдруг они действительно существуют? Тогда что? Пуля в лоб и дети сироты? Или еще хуже, могли быть и охреневшие детишки высочайших прокуроров. Или кого повыше, не дай бог… Какой же я все-таки мудак».

Словно подтверждая его мысли, Федя укоризненно произнес вслух:

– Ты совсем с ума сошел? Ты же из другой темы, Аличка. Ты с кем воевать вздумал? Ты что, Робин Гуд, Че Гевара, князь Кропоткин, блядь?! Ну бери тогда гранатомет, поезжай к любому центровому клубу и шмаляй. Там, куда гранату ни кинь, на семьдесят процентов целевая аудитория. Ты – вор. Тихий, циничный, высокоинтеллектуальный вор. Как я или Сема, хоть он в себе и пестует тамбовского волка. А у нас другие понятия. Проблемы с быдлом решает Служба безопасности, проблемы покрупнее – крышующие генералы. Мы кулаками не машем, максимум ручкой с золотым пером. Но это пострашнее будет. Ты же понимаешь. Зато мы все про всех знаем. И иллюзий у нас нет, только цифры. Многозначные и многозначительные цифры на кодированных счетах. Ты что, народ переделать хочешь? Не получится. Он тебя переделает, пережует, выплюнет, сотрет в лагерную пыль, а ты его – нет. Все, пиздец. Рим рушится. Предпоследний день Помпеи. Обречены они. Пеплом все завалит. А наша задача настричь здесь золотого руна как можно больше и отвалить вовремя на крепком паруснике.

– Но ведь хочется… Федь, как иногда хочется въебать в эти ублюдочные рожи, – мечтательно промурлыкал Сема. – Я так Алика понимаю. Не кричи на него. Он голоса слышит. У него еще душа осталась, а не только цифры. Это пройдет. Между десяткой грина и полтинником это всегда проходит. У всех. А сейчас не кричи. Дай душе поболеть напоследок.

– Да пошли вы на хуй со своей достоевщиной. У меня что, души нет? Не болит, думаете? Думаете, я не понимаю? Идите к черту! Все, домой еду. Завтра созвонимся.

Федя развернулся и, поскрипывая подошвами, затопал по выпавшему снегу к ожидающей его машине. Алик остался с Семой. Некоторое время оба переваривали услышанное. Потом Сема неуверенно сказал:

– Ну я звоню девкам? Поехали в «Мариот», отдохнешь после драки.

– Не, Сем, извини, не хочется что-то сегодня.

– Это ты меня извини, а я поеду все же. Расслабиться мне надо. Давай до дома подкину.

– Спасибо, Сем, я пройдусь, а потом тачку поймаю. Мне недалеко здесь.

– Позвони, как домой приедешь, а то я волноваться буду.

– Конечно, позвоню.

– Ну давай.

– Давай, Сем.

…Одинокий человек стоит на пересечении Никитской и Садового кольца. Полчетвертого утра или ночи. В этом городе, да что там городе – мире – и не разберешь. День похож на ночь, быдло на людей, люди на планшетники типа Ipad, а планшетники на иконы. Полчетвертого утра или ночи. На Садовом собирается пробка. Раздолбанные хачмобили гудят в зад тонированным «Мерседесам». «Мерседесы» тоже гудят. И грузовики, и «Бентли». Все торопятся. Одни заработать деньги, другие их потратить. Полчетвертого утра или ночи. А светло как днем. Темнота сочится желтым медом горящих огней. Только мед этот не сладок. Яд в этом меде и обломанные пчелиные жала. Слезы провинциальных молодых дурочек. Кровь кавказских джигитов. Пот гастарбайтеров. Дух засаленных ворованных денег. Горьковато-сладкий, отдающий больницей и овощным супом запах нищей старости. Но и вкус кубинских сигар, тончайших французских парфюмов, ароматнейших коньяков. Все есть в медовом свете. Полчетвертого утра или ночи. Мужчина стоит на пересечении Садового кольца и Никитской. На его непокрытую голову падают крупные хлопья снега. Снег тает на волосах и ручейками стекает на бледное лицо. А может быть, это не ручейки подтаявшего снега, а слезы? А может, и нет. Человека зовут Алик. Он то ли бог, то ли фраер, то ли сумасшедший, то ли хитрец. Вероятно, все сразу. Ему одиноко и страшно стоять на этом перекрестке, возле истерично гудящих автомобилей, под ядовитым светом вывесок и фонарей. Он не понимает, что происходит с ним и с его жизнью. Друзья разъехались. Семья спит дома. Человек достает из кармана мобильный телефон и смотрит на цифры. Три тридцать. Полчетвертого утра или ночи.