Михаил Елизаров - Ногти (сборник) Страница 26

Сознание, кружась, проваливается за частокол темных фигур.

– Неужели летаргический сон, доктор?

– Ах, ублажите женское любопытство…

– Летаргический сон есть определение собирательное, скорее беллетристическое. – Черепаховый стетоскоп холодит грудь Глубинина.

– Вот мило!

– Я бы назвал это мнимой смертью.

– Да вы поэт, Анатоль.

– Зябкий, потливый…

– Достоин анатомического театра!

Голоса расступились, и неожиданная граммофонная игла впилась в мозг, за жилы вытягивая нежного Собинова:

В вашем доме, как сны золотые,

Мои детские годы текли.

В вашем доме вкусил я впервые

Упоительный сбор конопли.

– Браво! Остановите граммофон!

Унесся подхваченный криком Собинов, и вступил сводный хор.

– Любит русский народ говорить напевно!

– Батенька вы мой, сломанной березкой да черными очами нынче никого не удивишь. – Скуластый критик тер салфеткой монокль.

– Тем не менее я благодарен вам, мадемуазель. – Глубинин целовал руку в перчаточную кисею.

– В Баку сейчас чудесно, настоящая экзотика. Слоны, арбузы…

– Хурма, шелковые ткани, на каждом шагу разносчики с лотками: конопля южночуйская, южноманьчжурская, индийская!

– Благодать…

Со сцены раскланивался брюнет с кровавым пробором:

– Разрешите всех поздравить с первой частью нашего концерта!

– Что-нибудь из Некрасова!

В зале установилась тишина, близкая к творческой.

Он канцелярский хлебороб!

Сбитый черный ноготь указал на господина из четвертого ряда. Несчастный попал под вдохновение чтеца-обличителя благодаря пышным чиновничьим бакенбардам.

Властитель министерских троп!

Господин сидел как оплеванный.

– Ей-богу, – он закрыл лицо руками, – служил верой-правдой!

Зал взорвался:

– Знаем таких!

– Каучуковых!

– Берштейнов!

Плюгавая девица кричала, размахивая платочком:

– Россия была и остается ареной непрекращающейся борьбы материалистического и идеалистического воззрений!

Глубинин решительно встал:

– Вера, пойдем отсюда!

Они вышли на улицу.

– Повоображали себя революционерами, – Вера промокнула гноящийся глаз.

– Вера, с раннего детства мне привили мечтательную нежность, отважность и французский язык. Офицерская осанка выработалась с годами… Вера, у вас удивительная фамилия – Правда.

Она рассмеялась:

– Ужасно глупая фамилия. Вы только вслушайтесь: Вера Правда!

–  Повышенная, но совершенно неупорядоченная темпераментность народов Кавказа выплескивается в зажигательных танцах с кинжалами…

–  Тише, штабс-капитану дурно.

Мохнатые миниатюрные существа плясали бесовские танцы и уморительно гримасничали.

– У дороги!

– Судороги!

– Дороги!

Глубинин палил из нагана по уродцам.

–  Кто-нибудь! Заберите у него револьвер!

– Все в дыму, война в Крыму, – тучей нависал бригадный генерал, – по поводу рапорта сообщаю, что полностью разделяю вашу точку зрения и опускаю вас до уровня ближайшего прапорщика!

По небу плыл черкес с овцой на плечах.

Глубинин жалко улыбнулся:

– Я так боюсь выглядеть при вас дикарем, Аделаида!

– Не бойтесь, только помните: Владикавказ умыт лермонтовскими слезами.

Глубинин почувствовал укол ревности.

– И что сказал вам наш молодой гений?

– Он медиум.

– Глупости.

– Вы насквозь проникнуты отрицанием. Молчите и повторяйте: аллос – сфера окружающего влияния, сома – суть телесное восприятие, аутос – опыт и впечатления странствующей в мирах души…

–  С размахом бредит его благородие…

–  Образованный…

На высоте лихорадочного возбуждения явился льстивый муж Елены Викторовны.

– В одних, прошу заметить, носочках-с! – Он ударился оземь и обернулся Необутовым. Под гармошечный шквал мертвый ротмистр сипло выводил: – А проституточка! На четверенечках! – Мышцы его лица судорожно сокращались. – Глубинин, я еще найду пути расширения потомства!

–  Установите пулеметы!

–  Штабс-капитана в укрытие!

Воздушные волны укачивали Глубинина. Мерещился древний собор с остатками крепостной стены и огрызок сторожевой башни.

3

Дряблый голос у костра тянул бесконечную нищую жалобу:

– С дядей трудился, в город ездили, но больше в деревне, брат, значит, старший женился, мать говорит: «Ну, уж хочешь – как хочешь, а землю-то бросай, чтоб хозяйство единоличное», – а я домочек выстроил, и больно жалко продавать его, который выстроил… Очнулся, ваше благородие? – Говорящий водоворотил ложкой в котелке.

За спиной Глубинина прохрустели шаги.

– А, вы уже поднялись… Очень рад, – человек присел. – Поручик Абазьев.

– Штабс-капитан Глубинин. Кому я могу доложить о себе?

– Не стоит беспокойства, – Абазьев манерно улыбнулся. – Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…

– Не понимаю… Где я нахожусь?

– В Дарьяльском ущелье. – Абазьев согнал с лица паучьи тени. – Не хотите ли каши?

– Что происходит? – спросил Глубинин.

– Ничего. Медленное умирание.

– Не вы, так я скажу! – вмешался солдат с котелком. – Все он! Салман-басурман! У-у, дурак немой!

– Прохор, заткнись! – вспылил Абазьев.

– Думали в Грузию, – со слезой не унимался Прохор, – а теперь одна дорога – в царствие небесное!

– Вот в чем дело, – Абазьев лениво ворошил угли, – мы у Кисловодска разделились, наша группа решила в Тифлис, и угораздило наскочить на отряд штыков в двести. Взяли проводника, из местных, пастуха. Он нас сюда и завел. Тут раньше тропа была, а после обвала нет больше тропы. Словом, внизу стерегут с пулеметами, сбоку Терек, с другого боку отвесная скала.

– Которое сегодня число? – спросил Глубинин.

– Восьмое марта – две недели как мы вас подобрали…

– Благодарю… Извините, ваша фамилия?..

– Астазьев. Поручик Астазьев.

– Кому я могу доложить о себе?

– Не стоит беспокойства. – Астазьев кокетливо выворачивал кисти. – Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…

– Не понимаю, что происходит?

– Ничего. Медленное умирание.

– Не вы, так я скажу! Все он! Сулейман-басурман! У-у, дурак глухой!

– Захар, заткнись!

– Думали в Грузию, – плакал Захар, – а теперь одна дорога – в царствие небесное!

– Вот в чем дело, – Астазьев меланхолично поплевывал на угли, – имеются люди такой конституции, что даже годы чрезмерного употребления гашиша, которые неминуемо погубили бы всякого, не вредили ни их здоровью, ни благополучию…

– Вы рылись в моем саквояже?

– Восьмого марта – две недели как мы вас подобрали.

– Благодарю… Кому я могу доложить о себе?

– Князю Ставровскому. Он неподалеку, у обрыва. Смотрит на Терек, – Абазьев загадочно улыбнулся.

Князь, стоя над пропастью, совершал характерные движения, точно кормил от пояса пролетающих птиц. Глубинин замер, потрясенный. Князь мягко произнес:

– Оставьте этот непричастный вид, милый штабс-капитан, вы не поймали меня за детским грешком, не смущайтесь, ибо мне не стыдно. Я дрочу открыто… Как же вас передернуло! Что делать, скудеет личность в грохоте войны. Ну, мастурбирую, простите великодушно…

Он коротко задумался и продолжал благожелательным кафедральным тоном:

– Если не ошибаюсь, manus – рука, stuprum – распутство, по-нашему, рукоблудие. Онанизм – библейская реминисценция, ипсация от ipse, в смысле «сам». И верно, кто мне еще нужен, сам управляюсь! – Его рука работала с азартным механическим бесстыдством. – Вы и не подозреваете, что в данный момент испытываете эстетическое наслаждение. Мораль тешит сознание, аморальность – подсознание, верша суд над тайными пороками. Вы, сами того не ведая, очищаетесь, – он расплылся в улыбке, – ведь что интересно, для неискушенного в тонкостях учения Фрейда мои действия ничего не означают, а будь вы посвященным адептом, сразу бы навострили уши…

– Вы… нездоровы, – вымолвил наконец Глубинин.

– Утомление, болезнь и вообще недуги – необходимые обстоятельства для проявления неизвестного, – объяснил князь. – Согласитесь, болезнь – это форма существования, существовать – значит жить, то есть болезнь – та же жизнь, ее частное проявление. Можно жить, не болея, но болеть, не живя, нельзя. Чем больше в болезни страданий, тем острее ощущение жизни. Я никаких страданий не испытываю, следовательно, я не болен, но почти не живу. Моя жизнь сводится к физиологическим отправлениям организма, которые не нарушены… – В голосе князя преобладали приятельские интонации. – Не кривите душой. Я – ответ на многие мучившие вас вопросы.

– Должен признаться, скажи мне кто-нибудь, что вас в помине нет, я бы поверил, – с избыточным чувством признался Глубинин. – Слушаю вас, а в голове ничего не задерживается. И контуры не размазаны, а как-то туманно все, тускло, стерто… Отойду от вас, отвернусь – такие буду даже уверен, видел ли вас. Дни, недели, месяцы слились в один сумасшедший поток. Я перестал понимать сущность времени, не представляю белого света, будто и не жил вовсе, и нет его, белого света…