Светлана Алексиевич - Время секонд хэнд Страница 27

Из интервью на Красной площади

(декабрь 1997 года)

«Я – конструктор…

До августа девяноста первого года мы жили в одной стране, после августа в другой. До августа мою страну звали СССР…

Кто я? Я один из тех идиотов, кто защищал Ельцина. Стоял у Белого дома и готов был лечь под танк. Люди вышли на улицу на волне, на подъеме. Но умереть они готовы были за свободу, а не за капитализм. Я считаю себя человеком обманутым. Мне не нужен капитализм, к которому нас привели… подсунули… ни в какой форме – ни в американской, ни в шведской. Я не ради чьих-то «бабок» революцию делал. Мы кричали «Россия» вместо того, чтобы кричать «СССР». Мне жаль, что нас тогда не разогнали брандспойтами и не вкатили на площадь пару пулеметов. Надо было арестовать двести-триста человек, остальные бы забились по углам. (Пауза.) Где сегодня те, кто звал нас на площадь: «Долой кремлевскую мафию!», «Завтра – свобода!»? Сказать им нам нечего. Свалили на Запад, теперь там ругают социализм. Сидят в чикагских лабораториях… А мы… тут…

Россия… Об нее вытерли ноги. Каждый может дать ей по морде. Превратили в западную свалку поношенного тряпья, просроченных лекарств. Хлама! (Мат.) Сырьевой придаток, газовый краник… Советская власть? Она была не идеальная, но она была лучше того, что сейчас. Достойнее. В общем, социализм меня устраивал: не было ни чрезмерно богатых, ни бедных… бомжей и беспризорников… Старики могли прожить на свои пенсии, бутылки на улицах не собирали. Объедки. В глаза не заглядывали, не стояли с протянутой рукой… Сколько людей убила перестройка – еще надо посчитать. (Пауза.) Жизнь наша прежняя начисто снесена, не осталось камня на камне. Скоро с сыном не о чем будет поговорить. “Папа, Павлик Морозов – отморозок, а Марат Казей – чудик, – говорит мне мой сын, придя из школы. – А ты меня учил…” Я учил его, как учили меня. Правильно учил. “Это ужасное советское воспитание…” А “это ужасное советское воспитание” научило меня думать не только о себе, но и о других. О тех, кто слабее, о тех, кому плохо. Для меня героем был Гастелло, а не эти… в малиновых пиджаках… с философией, что своя рубашка ближе к телу, свой жир теплее, своя денежка звонче. “Не гони, папа, „духовку”” … “гуманистическая тюря”… Где его этому учат? Люди теперь другие… капиталистические… Понимаете! Он это впитывает, ему двенадцать лет. Я уже ему не пример.

Почему я защищал Ельцина? Одно только его выступление, что надо забрать привилегии у номенклатуры, дало ему миллионы сторонников. Я готов был взять автомат и стрелять коммунистов. Меня убедили… Мы не понимали, что нам готовят взамен. Подсовывают. Грандиозный обман! Ельцин выступил против “красных” и записал себя в “белые”. Это катастрофа… Вопрос: чего мы хотели? Мягкого социализма… человеческого… Что имеем? На улице – лютый капитализм. Стрельба. Разборки. Разбираются – кто ларечник, а кто владелец завода. Наверх вылезли бандиты… фарцовщики и менялы взяли власть… Вокруг враги и хищники. Шакалы! (Пауза.) Не могу забыть… я не могу забыть, как мы стояли возле Белого дома… Кому мы таскали каштаны из огня? (Мат.) Отец мой был настоящий коммунист. Правдивый. Работал парторгом на большом заводе. Участник войны. Я ему: “Свобода! Станем нормальной… цивилизованной страной…”. А он мне: “Твои дети будут служить у барина. Ты этого хочешь?”. Я молодой был… дурак… Смеялся над ним… Дико наивные мы были. Я не знаю, почему все так получилось. Не знаю. Не так, как мы хотели. У нас было другое в голове. Перестройка… в этом было что-то великое… (Пауза.) Через год закрыли наше проектное бюро, мы с женой оказались на улице. Как жили? Вынесли на рынок все ценные вещи. Хрусталь, советское золото и самое ценное, что у нас было – книги. Неделями ели одно картофельное пюре. Я занялся “бизнесом”. Продавал на рынке “бычки” – недокуренные сигареты. Литровая банка “бычков”… трехлитровая… Родители жены (вузовские преподаватели) собирали их на улице, а я продавал. И люди покупали. Курили. Я сам курил. Жена офисы убирала. Одно время у какого-то таджика пельменями торговали. За свою наивность мы все дорого заплатили. Мы все… Сейчас с женой кур разводим, она плачет без конца. Вернуть бы все обратно… И не надо кидать в меня ботинком… Это не ностальгия по серой колбасе за два рубля двадцать копеек…»

«Я – бизнесмен…

Коммунисты проклятые и гэбня… Я ненавижу коммунистов. Советская история – это НКВД, ГУЛАГ, СМЕРШ. Меня тошнит от красного цвета. Красных гвоздик… Жена купила красную блузку: “Ты что, с ума сошла!”. Я приравниваю Сталина к Гитлеру. И требую Нюрнберга для красных сук. Всем красным собакам – смерть!

Везде нас окружают пятиконечные звезды. Большевистские идолы как стояли, так и стоят на площадях. Я иду по улице с ребенком, он спрашивает: “Кто это?”. А это памятник Розе Землячке, которая кровью залила Крым. Лично любила расстреливать молодых белых офицеров… И я не знаю, что мне ребенку отвечать.

Пока мумия… советский фараон… будет лежать на Красной площади под капищем, будем страдать. Будем прокляты…»

«Я – кондитер…

Мой муж мог бы рассказать… Где он? – (Оглядывается по сторонам.) – А я – что? Пирожные леплю…

Девяносто первый год? Хорошие мы тогда были… Красивые… Не были толпой. Я видела, как человек плясал. Плясал и кричал: “Хунте – п…ц! Хунте – п…ц!”. (Закрывает лицо руками.) Ой, не записывайте! Ой-ой! Из песни слово не выкинешь, но слово-то непечатное. Не молодой это был мужчина… плясал… Мы их победили и радовались. А у них, говорят, уже расстрельные списки лежали наготове. Ельцин первый… Недавно я их всех по телевизору видела… хунту эту… Старые и не умные. А тогда три дня было жуткое отчаяние: неужели конец? Физический страх. Вот этот дух свободы… его все почувствовали… И страх – это потерять. Горбачев – великий человек… открыл шлюзы… Его любили, но недолго, скоро в нем стало раздражать все: как он говорит, что он говорит, его манеры, его жена. (Смеется.) По России мчится тройка: Райка, Мишка, перестройка. Взять вот Наину Ельцину… Ее любят больше, она всегда за спиной мужа. А Раиса норовила стать рядом, а то и впереди. А у нас так: либо ты сама царица, либо ты царю не мешай.

Коммунизм – как сухой закон: идея хорошая, но не работает. Так мой муж говорит… Красные святые… они были… взять Николая Островского… Святой! Но кровушки сколько пустили. Россия вычерпала свой лимит на кровь, на войны и революции… Для новой крови нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Люди вдоволь настрадались. Теперь ходят по рынкам – гардины и тюль выбирают, обои, сковородочки там всякие. Нравится все яркое. Потому что раньше все у нас было серое, некрасивое. Радуемся, как дети, стиральной машине с семнадцатью режимами. Моих родителей уже нет: мамы – семь, а папы – восемь лет, но я до сих пор пользуюсь спичками, которыми мама запаслась, и крупа лежит. И соль. Мама все покупала (тогда говорили не “покупала”, а “доставала”) и складывала на черный день… Теперь мы ходим по рынкам и магазинам, как по выставкам – всего навалом. Хочется себя побаловать, пожалеть. Это психотерапия… мы все больны… (Задумалась.) Как же надо было настрадаться, чтобы спичками так запастись. У меня язык не поворачивается назвать это мещанством. Вещизмом. Это лечение… (Молчит.) Чем дальше, тем меньше про путч вспоминают. Стали стесняться. Чувства победы уже нет. Потому как… я не хотела, чтобы уничтожалось советское государство. Как мы его разрушали! С радостью! А я половину своей жизни прожила там… Это нельзя взять и вычеркнуть… Согласитесь! У меня в голове все застроено по-советски. До чего-то другого еще доползти надо. Люди плохое мало теперь вспоминают, а гордятся Победой, тем, что мы первые полетели в космос. То, что магазины пустые были… Это забылось… и уже не верится…

Сразу после путча я поехала к деду в деревню… Приемник из рук не выпускала. Утром пошли грядки копать. Пять-десять минут пройдет, и я кидаю лопату: дед, ты послушай… Ельцин выступает… И опять: дед… иди ты сюда… Дед терпел-терпел и не выдержал: “Ты копай глубже и не слушай, что они там болтают. Наше спасение в земле – уродит картошка или не уродит”. Мудрый был дед. Вечером пришел сосед. Я им подбросила тему о Сталине. Сосед: “Хороший был человек, но долго жил”. Мой дед: “А я его, подлеца, пережил”. А я все с приемником ходила. Меня трясло от восторга. Самое большое горе – депутаты уходят на обед. Действие прерывалось.

…Что у меня есть? С чем я осталась? У меня есть огромная библиотека и фонотека – все! И у моей мамы, она кандидат химических наук, тоже книги и редкая коллекция минералов. К ней залез вор… Ночью она просыпается, а посреди квартиры (квартира однокомнатная) стоит молодой бугай. Открыл шкаф и вышвыривает все оттуда. Бросает вещи на пол со словами: “Интеллигенция проклятая… даже шубы приличной нет…”. Потом он просто хлопнул дверью и ушел. Брать-то ему нечего. Вот такая у нас интеллигенция. С этим мы остались. А вокруг кто-то строит коттеджи, покупает дорогие машины. Я сроду не видела бриллиант…