Роман Воликов - Тень правителей Страница 27

**Я понял! (гр.)

– Αν κατάλαβα σωστά, μίλησε για κάποια γυναίκα, – сказала женщина в белом

халате. – Άρα όλα είναι καλά τώρα. Καλό φαγητό και ξεκούραση. Την επόμενη εβδομάδα θα είναι εντάξη.*

– Νέος ισχυρός οργανισμός, – ответил Ставрогин. – Μην ανησυχείτε, γιατρέ, θα τα κάνουμε όλα με τον καλύτερο δυνατό τρόπο!**

– А где моя одежда? – спросил Яков. – Мне идти надо.

– Далеко собрался? – спросил Ставрогин.

– Мне Жемку найти надо, – сказал Яков. – Спасибо за помощь, я пойду.

– Жемка это, я так понимаю, девушка, – сказал Ставрогин. – Тяжёлый случай. Организм тебе поправят быстро, а вот с головой будет труднее. Яков Исаакович, вы в Греции, в Афинах, без паспорта, на нелегальном положении. Ничего не настораживает?

– А где Жемка? – спросил Яков.

– Мне, пожалуй, стоит выпить, – сказал Ставрогин. – Γιατρέ, δώστε του ένα χάπι ύπνου. Δεν νιώθει καλά ακόμη!***

Так Яков спал и ел, ел и спал, спал и ел. Через несколько дней его посетила высокая красивая девушка с несколько шальными глазами.

– Привет! – сказала она. – Я – Афина.

– Смешно, – сказал Яков. – В Афинах ко мне пришла Афина.

– Да ты почти поэт, – рассмеялась девушка. – Рассказывай, кого ты так неистово ищешь.

Примерно через три недели Ставрогин и Афина повезли его показывать город. Они поднялись на Парфенон, Яков смотрел на прозрачные воды залива, где греки когда-то насмерть сцепились с персами. Он уже не видел в каждом встречном образе лица Жемки, лекарства и время сделали своё дело. В его жизни начинался новый поворот, и Ставрогину просто предстояло озвучить его, лаконично и без эмоций, как полагается настоящему миллионеру.

* Если я правильно уловила интонацию, он заговорил о женщине. Значит, точно всё в порядке. Хорошее питание и покой. Через неделю будет как новенький. (гр.)

**Молодой крепкий организм! Не волнуйтесь, доктор, все сделаем в лучшем виде. (гр.)

***Доктор, дайте ему снотворное, он пока не адекватный. (гр.)

– Тебя подняли на ноги, – сказал Ставрогин. – Теперь только два варианта. Либо отвезти тебя в советское посольство, оттуда отправят в Москву, будут долго допрашивать о подробностях перехода границы и посадят лет на десять. Незаслуженно, но кого это волнует в эпоху «холодной войны».

– А второй вариант? – спросил Яков.

– Второй вариант тоже не идеален, – сказал Ставрогин. – Твоя фамилия и твоя внешность позволяют получить израильский паспорт. Я поговорил с нужными людьми, лишних вопросов задавать не будут. Репатриантов из Союза сейчас много, еврей, говорящий по-русски, никого не удивит. Работать будешь моим помощником, людей, которых навязывают из Москвы, мне, по понятным причинам, не хочется брать.

– Девушку твою будем искать, – сказала Афина, – Хотя я не представляю как. Проще, наверное, найти иголку в стоге навоза.

– Сена, – сказал Ставрогин. – Радость моя, я же подарил тебе сборник русских поговорок.

– Какая разница! – нервно сказала Афина. У неё начиналось. – Я устала. Поехали.

На обратном пути, в машине, Яков спросил: «Я могу написать родителям?»

– Слишком рискованно! – ответил Ставрогин, взглянул на быстро мрачневшую жену и скомандовал водителю: «Πάνε πιο γρήγορα»*. – Тебя вычислят, козлы в контрразведке сочинят невероятную легенду, что ты утащил за кордон страшную военную тайну. Мне придётся тебя отдать. Поэтому никаких контактов с тем миром, судьбу не стоит испытывать слишком часто…

Яков посмотрел на залитое дождём парижское предместье и допил остатки кальвадоса. Через полчаса прибудем. Он увлёкся в последнее время романами Ремарка и был почти счастлив, что упросил Ставрогина отпустить его на неделю в ненастный позднеосенний Париж.

– Ладно, поезжай! – сказал Ставрогин. – В конце концов, это твой первый отпуск за десять лет. Звони каждый вечер, на всякий случай.

Эти десять лет были были насыщены кипучей деятельностью, «Совкомфлот» в лучших традициях папы Василакиса, балансировал на грани рискованных операций, провозя оружие повстанцам Сомали и Никарагуа, товары на Кубу в обход блокады и выполняя множество деликатных поручений противоборствующих сторон. Пьяный в дребадан Ставрогин как-то сказал ему: «Я удобный переходный мостик в океане «холодной войны». Только на моих пароходах заклятые враги могут мирно выпить по чарке и обменяться дарами».

*Езжай быстрее! (гр.)

Тяжкий крест Афины невыносимо давил на плечи Ставрогина и он готов был очертя голову отправляться на встречу с любыми головорезами. А Яков, как верный оруженосец, сопровождал его. Он привык к качке, он полюбил морские просторы, его совсем не удивляла канонада, сопровождавшая чуткий сон на стоянках в забытых богом туземных портах. Он не пристрастился к алкоголю как Ставрогин и не запоминал имена портовых шлюх, с которыми его заботливо знакомил шеф. Он жил, сам не понимая в ожидании чего и засыпая в объятиях очередной малайки или креолки, бормотал как заклинание: Жемка!

О Жемке не удалось выяснить ничего. Вернее, судьбу её мексиканского фея, с помощью специалистов из палестинского фронта освобождения, Ставрогин сумел проследить довольно быстро. В то олимпийское лето Рауль Парра прибыл из Одессы в Геную в сопровождении красивой девушки восточной наружности, где спустя два дня был найден в гостиничном номере умершим от передозировки наркотиков. Девушки в номере не было, её паспортные данные портье не записал, гостиница была дешёвенькая, известной репутации, у особ женского пола документов не спрашивали.

Ставрогин лично встретился с начальником местной полиции, но тот развёл руками: «Портовый город. Люди часто пропадают!».

В этой маленькой уютной цивилизованной Европе Жемка была где-то рядом, но где?

Яков остановился в отеле в переулке возле Елисейских полей. Он бывал уже в Париже, вместе со Ставрогиным, и поэтому город знал неплохо. Он принял душ и перелистал «Триумфальную арку». «Завтра пойду гулять по маршрутам доктора Равика», – с некоторым наслаждением подумал Яков. Но сначала надо выполнить поручение Ставрогина.

– В Париже с недавних пор живёт мой школьный приятель Паша Клебанов, – сказал ему Ставрогин перед отъездом. – Он художник, возможно, неплохой. Я в этом ничего не понимаю. Четыре месяца назад сбежал из совка от тамошней голодухи и бесперспективности, но в демократическом обществе чего-то у него не складывается. Написал мне, что мыкается без средств к существованию. Я сначала хотел денег послать, но вспомнил, что Паша в молодости крепко выпивал. Встреться с ним, отведи к Кацману, авось тот посодействует.

Марата Кацмана Яков знал неплохо. Среди немногих знакомых, которыми Яков обзавёлся в первые годы жизни в Афинах, антиквар Кацман был самой любопытной личностью. Человек, по большому счёту без рода и племени, исправно посещавший по пятницам мечеть, по субботам синагогу, а по воскресеньям православную церковь («бога много не бывает!» – так комментировал он свою религиозную полигамность), вечно путавший по мере нарастания опьянения места своего рождения, среди которых, как правило, фигурировали Румыния, Кременчуг и почему-то Омск, мог часами вдохновенно рассказывать о художниках итальянского Возрождения и их творениях, будто он стипендиат Императорской Академии художеств.

Заметив искренний интерес Якова к живописи, он даже предложил ему работать в своем деле. «Работа не пыльная! – сказал Кацман. – Не то, что на пароходах по морям болтаться. Будешь общаться с интеллигентными людьми, исключительно твои соплеменники». Разговор происходил как раз в субботу.

«Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины», – улыбнулся Яков.

– Впечатляет! – сказал Кацман. – Вы дерзкий юноша, гражданин незалежнего Израиля. Ваш папа стал бы вас ругать. Но не я ваш папа. Качайтесь дальше со своим Ставрогиным на волнах фортуны, пока сирены не утопят вас в Магеллановом проливе.

Дела у антиквара шли отменно, он недавно тоже перебрался в Париж и открыл контору на Boulevard Haussmann.

Яков взглянул на адрес, написанный Ставрогиным. Клебанов явно жил в божедомке в новом районе La Defense, где небоскребы деловых центров неуклюже наступали на пятки полуразрушенным строениям начала двадцатого века, которые служили приютом голытьбе и отщепенцам со всего мира.

Клебанов оказался рослым детиной, больше похожим на грузчика, чем на художника. В крошечной конуре, которую снимал, он постоянно натыкался на углы и смущенно извинялся, запихивая в футляр свои работы. «Лучшее, к сожаленью, осталось в Москве, – сказал он. – Я побоялся везти, вдруг отнимут на границе».

– Ничего страшного, – сказал Яков. – У Кацмана глаз намётанный. И вот что, Павел. Кацман человек сильно выпивающий и потому своеобразный. Вы не принимайте близко к сердцу, если что.

– Да я и сам к бутылочке приложится рад, – сказал художник. – Вот ведь интересное дело. Дома, в Москве, мечтал о хорошем французском вине, а здесь всё больше на водку тянет.