Евгений Водолазкин - Авиатор Страница 28

Мы с Настей мыли Анастасии голову. Для начала убрали подушки и обернули ей шею полотенцем, чтобы не затекала вода. Потом я принес тазик с теплой водой. Мы осторожно поставили его на место подушек и приступили к мытью. Я держал Анастасии голову, а Настя, выдавив на ладонь шампуня, массирующими движениями намыливала волосы. Они были короткими, почти ежик. Это – вкупе с немигающим взглядом – придавало ей вид законченного безумия. Когда, смывая остатки шампуня, я лил воду из лейки, Анастасия несколько раз моргнула, но во взгляде ее ничего не изменилось.

– Помню ее волосы длинными, – сообщил я зачем-то Насте.

– Ей их в больнице остригли – чтобы легче было мыть.

Потом губкой мыли тело – подкладывая клеенку и полотенца. Настя стригла ей ногти. Анастасия не сопротивлялась, но и участия в этом не принимала.

– Еще несколько дней назад бабушка была, в общем, в порядке, – сказала Настя, – даже здесь, в больнице. Успела еще отказаться от встречи с вами. А теперь – сами видите, как…

Выйдя из палаты, мы с Настей наткнулись на журналистов. От многочисленных фотовспышек я зажмурился.

– Что вы почувствовали, увидев свою возлюбленную через много десятков лет?

Я сжал веки еще сильнее и больше их не разжимал. Так я иногда поступал в детстве, меня это от многого спасало. Таким я и увидел себя в вечерних новостях.

Утром шел дождь. Налетал на стёкла, будто кто-то бил по ним направленной струей. Моя квартира на углу: ветер то с одной стороны, то с другой. Лежа на кровати, я смотрел, как тонкими прозрачными волнами вода стекала по стеклу. Когда волны разноцветно замигали, я от любопытства встал. Внизу милицейский автомобиль, авария. Тут же вспомнил другую аварию – два ломовых извозчика, вот на этом же месте, тоже под дождем. И я так же у окна стоял – в каком это было году? Всё на свете когда-то уже было… Прижался лбом к стеклу. Столкнулись два автомобиля. Не так чтобы сильно, просто фары посбивало. И двое под дождем – в костюмах, при галстуках, целехоньки после аварии, знай себе ругаются. Как, между прочим, ломовые извозчики.

Кратко заезжал Гейгер, привез денег. Он их мне не в первый раз привозит, а я всё не спрашиваю, откуда они. Хотелось бы надеяться, что от правительства, в счет компенсации – или от Думы, там, от президента. Есть, интересно, у них такая графа – на разморозку населения? И деньги-то такие забавные, маленькие в сравнении с прежними. Нужно будет, конечно, спросить, откуда они.

Приходила сестра Анжела – помыла полы, сделала мне укол. Она, по моей просьбе, приходит теперь не каждый день, так что с полами всё было уместно. А вот укол, как мне представляется, сделала из чистой вредности, потому что какой смысл в уколах, которые делаются нерегулярно? Так просто уколола в зад, чтобы не очень-то возносился. Ведь сначала я предпочел, чтобы она не ночевала, а затем и вовсе попросил, чтобы приходила пореже, – ей, разумеется, обидно. Интересно, в качестве кого Гейгер ее ко мне приводил? Она меня сильно раздражает.

В час дня я вызвал такси. Сегодня мы с Настей договорились встретиться у входа в больницу. В два, сразу по окончании ее занятий в университете. Настя учится на экономическом факультете. Для девушки, на мой вкус, выбор необычный, но жизнь-то изменилась, совершенно изменилась. Что я знаю об этой жизни, чтобы говорить о необычности?

У больницы был в половине второго. Гулял вокруг здания, пытаясь угадать окна Анастасии. Помнил, что в ее палате стекла были с трещинами, проклеенными полосками бумаги. Но больничные окна пестрели такими полосками сплошь и рядом – как здесь угадаешь? В памяти всплыла, конечно же, сказка Андерсена, меловые кресты. Мне ее бабушка перед сном читала. По мере продвижения в глубь сказки чтение лишалось интонаций, затем звука. Из нас двоих бабушка засыпала первой.

Настя пришла ровно в два, вот это точность. Благоухала незнакомыми ароматами – тонкими, почти неуловимыми. В прежние времена женщины пахли иначе – как тут не вспомнить о волосах Анастасии? Может быть, я старомоден, но та волна свежести, которая… Я, кажется, запутался.

Речь вот о чем. Когда мы сели на лавку надевать бахилы и Настя слегка откинулась назад, расправляя эту странную обувь на сандалиях, мое лицо оказалось у ее затылка: сквозь тонкий Настин парфюм пробивался запах волос Анастасии! Я невольно приблизился к ней, и тут она обернулась, словно всё почувствовала затылком и поймала меня на этом движении. Я покраснел: почувствовала и поймала. И может неправильно всё истолковать.

Нас с Настей ждал сюрприз: Анастасию перевели в отдельную палату. К этой палате, спустившись за нами в холл, нас повел главврач больницы. Крупная фигура: большеголов, коренаст. А все-таки, подумалось, не кривоног. На костюм-тройку наброшен белый халат. На шее стетоскоп – кого он, интересно, слушает в своем кабинете?

– Я главный врач этой больницы, – сказал он и коснулся таблички на халате: “Главный врач”.

От него пахло кофе, так что понятно было, от чего его оторвали. И папиросой пахло. Спешно, надо думать, растаптывал ее в пепельнице, когда ему снизу позвонили. А почему, спрашивается, звонили? Отчего в отдельную палату перевели? Истолковали закрытые мои глаза как выражение ужаса, как полное неприятие бытовых условий больницы?

– Даже в наших непростых условиях мы решили предоставить Ворониной отдельную палату. Решение было естественным, если учесть…

Обращался он в основном ко мне и лишь изредка к Насте. Я кивал, но не слушал, завороженный ритмом пролетавших мимо нас дверей. Одна из дверей открылась, и мы увидели Анастасию. На какой-то технически совершенной кровати, не кровати даже – самоходной установке со множеством ручек, кнопок и колес. В белоснежном белье. В центре палаты.

Это было странное зрелище. Когда Анастасия лежала в переполненной вонючей палате, она была частью обычной жизни. Плыла, так сказать, в потоке повседневности – скорбном, но естественном. Теперь она уже не была частью общего. Была противопоставлена общему, как всякая вынутая из жизни вещь. Памятник в центре площади, гроб посреди храма. И области телесных отправлений Анастасия была уже тоже чужда. Когда Настя достала свежие полотенца, ей сказали, что бабушку больше не нужно мыть, они, мол, сами помоют.

Бабушку.

Проснулся – солнечно. Открыл окно – теплынь. Около одиннадцати позвонила Настя и предложила через час встретиться у метро “Спортивная”. Это метро, оказывается, рядом с моим домом, возле Князь-Владимирской часовни. Когда я вышел, Настя там уже стояла. С серой холщовой сумкой, через сумку переброшена кофточка. Плечи открыты. Волосы распущены – как у Анастасии, когда без малого век назад она посреди ночи выходила в кухню. Я (джентльмен) взял у Насти сумку, на ее плече осталась розовая полоска. Вокруг полоски едва различимы пятнышки веснушек. Может быть, и у Анастасии были такие – я ее плеч не видел. Хотя нет, видел – позавчера.

Мы вошли в метро, и Настя купила жетоны.

– Никогда еще не ездил в метро…

– Вы не много потеряли.

Мы спустились по бегущей лестнице, сели в подземный поезд, вышли из него, пересели в другой поезд, и всё – впервые. Кажется, я действительно не много потерял. Особенно раздражает то, что повсюду работают динамики – реклама. От плакатов можно отвернуться, а от звука куда уйти? Я зажал уши – Настя смеялась.

Покинув метро, оказались на дорожке, выложенной из бетонных квадратов. Я впервые проходил этот отрезок пути пешком. Слева тянулся ряд некрашеных гаражей, а справа – пустырь с посаженными по линейке чахлыми березками. Среди засохшей, со следами автомобильных колес, грязи эти березки не радовали глаз. Жизнь их была мучением. Их убогое кокетство было безотраднее ржавчины гаражей: те, по крайней мере, ни на что не претендовали. Мы шли по Петербургу, которого я еще не знал. Минут через двадцать перед нами выросла больница.

Анастасия была нарядна, но по-прежнему безучастна. Иногда она открывала глаза, и казалось – вот-вот заговорит. Но не говорила. Из завалившихся ее губ вырывалось только затрудненное дыхание. Несколько первых минут (стеклянно-металлическое звяканье подноса) в палате хозяйничала медсестра, а потом ушла. Мы сидели на стульях слева от Анастасии. Я взял ее за руку и легонько сжал. Анастасия открыла глаза. И закрыла. Ее рука осталась в моей. Мои пальцы осторожно раздвинули ее пальцы – мы когда-то любили так делать.

Убедившись, что все покинули квартиру, я по утрам заходил в ее комнату и садился рядом с кроватью. Она, конечно, слышала, как я вхожу, как беру стул, – уж я-то видел, что веки ее дрожали. Мы оба знали, что она не спит, но нам был дорог момент, когда ее голубые глаза открывались. Нам обоим хотелось, чтобы первым, кого она увидит, был я. Я наклонялся и целовал ее глаза, и чувствовал губами ресницы. Анастасия доставала руку из-под одеяла и медленно, как бы спросонья, двигала ее по направлению ко мне. Худую, с синими прожилками, как особую постельную змейку. Наши пальцы соединялись, сжимали друг друга – иногда до боли, до хруста, и свободным у меня оставался только большой палец, и вот им я, невзирая на боль, или, может быть, как раз из-за нее, ласкал руку Анастасии.