Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том шестой. Для радости нужны двое Страница 28

Загородная вилла военного руководства находилась на берегу тишайшей бухточки, посередине которой для порядка все-таки стоял сторожевой катер. При вилле был парк с вековыми белокорыми платанами.

– Я пройдусь? – спросила Мария.

– Пройдись-пройдись. Ужин будет не раньше чем через полчаса, гости еще в пути.

– Какие гости?

– Как какие? Шарль приехал, они же должны приветствовать Шарля!

– Ну раз должны приветствовать, тогда пусть приветствуют! – засмеялась Мария и вышла в парк.

Главная аллея парка была такая чистенькая, красная крошка под ногами лежала так ровненько, а белые платаны возвышались так царственно, что уходить не хотелось, суетные мысли о завтрашнем дне отступили, и как-то само собой раздумалось о вечном, о том, что составляет смысл жизни…

Мария вспомнила свое давнее путешествие по Сахаре. Там все понятия проступали особенно ясно, точно так, как перед самым рассветом, в лучезарные минуты сухура, вдруг открывались необозримые просторы пустыни и тишина стояла такая, что каждый звук казался выпуклым и жил как бы отдельно, не смешиваясь с другими звуками, будь то похрапывание спящих, или шарканье часовых по гальке, или легкое почмокивание в полусне жующих жвачку верблюдов, – там, в пустыне, была ясность. Если тебя мучала жажда, то весь смысл твоей жизни сводился к тому, чтобы утолить ее; когда ты страдал от голода, весь смысл жизни представлялся в том, чтобы насытиться; когда тебя мучала боль, и душа, и ум, и тело твое нацеливались на то, чтобы избавиться от этой боли.

А когда у тебя все в относительном порядке, тогда что? Все бессмысленно? Мария замешкалась в раздумье. Действительно, что тогда? Все тлен и суета сует? Нет, не мог Господь устроить смысл жизни в бессмыслице. Нет! Нет! И нет!

– Мари, где ты? Ау! – донесся от виллы игривый голос Николь. – Ужин на столе!

– Иду! – откликнулась Мария. Подходя к вилле, она рассмотрела, как странно та устроена: словно кубики сложены друг на друга и рядом друг с другом. «Видно, детище новомодного архитектора, какого-нибудь кубиста. Слава богу, мы у себя в Тунизии строим нормальный дом!» Вилла, смотревшаяся снаружи так несуразно, внутри оказалась очень удобным жилищем, правда, Марию удивило, что перила всех лестниц и ограждения на балконах и балюстрадах были выполнены из никелированных труб, что отдавало казенщиной, а то и казармой.

В идеально квадратном зале с голыми белыми стенами, невдалеке от жарко горящего камина, облицованного африканским малахитом, был накрыт роскошный стол на шесть персон. Переменив дорожное платье на вечернее, Мария спустилась из своей комнаты.

– А вот и моя кузина! – подала голос Николь, и четверо военных, как по команде, вышли из-за стола.

Генерал Шарль представил Марии начальника Марсельского гарнизона, его заместителя, того самого, что встретил их в аэропорту, и начальника Военно-морского училища, довольно-таки моложавого контр-адмирала со свежим лицом и по-детски чистым взглядом веселых голубых глаз.

Все мужчины были приятны Марии, и она с удовольствием отметила, что, слава богу, в последние годы меняется ее отношение к представителям противоположного пола.

– Ну что, сестренка, – поднимая бокал тяжелого красного вина, произнесла Николь, – за удачу! И давайте все чокнемся бокалами – по-русски! Мне очень нравится по-русски! – Николь заговорщически подмигнула Марии тускло блестящим темно-карим глазом, и все шестеро соединили бокалы с легким, радостным звоном.

– За удачу! – повторил старший среди мужчин по званию генерал Шарль, думая про себя, что уж в эту войну он непременно станет маршалом.

Отель «Ноай» на марсельской набережной Конебьер отвечал требованиям лучших европейских гостиниц. И это естественно: Марсель был хотя и провинциальным городом, но все-таки третьим во Франции после Парижа и Лиона и крупнейшим портом на Средиземном море. Еще из курса истории в Морском кадетском корпусе Бизерты Мария знала, что в своей основе Марсель сложился к VI веку до нашей эры, то есть был современником Карфагена, тогда как первые упоминания о Лютеции (будущем Париже) относятся к I веку до нашей эры, а столицей Франции он стал только в X веке от Рождества Христова. Мария относилась к Марселю с почтением, ей нравились города с многовековой историей, точно так же, как ей нравились люди-долгожители, особенно старухи с просветленными лицами, из тех, кого принято называть на Руси вековухами. Если бы кто сказал ей тогда, в тот ясный декабрьский денек 1938 года, что она сама доживет до столь почтенного возраста и еще крепкими пальцами будет листать у себя в полуподвале под церковью подаренный ей приезжим из новой России богато отпечатанный цветной календарь с двуглавым орлом на обложке, если бы кто-то сказал ей тогда такое – она бы не поверила, не смогла вообразить.

Ровно в полдень Мария проводила с марсельского железнодорожного вокзала Сен-Шарль свою названую сестру Николь и ее мужа Шарля в Париж. По дороге в отель, до которого она решила пройтись пешком, благо это было не более чем в полукилометре, Мария невольно думала о губернаторе Шарле: конечно же, он не Сен-Шарль – не святой, но, в общем, человек ясный. Всех людей Мария делила на ясных и мутных. Она понимала, что такое деление очень условно, что если человек ясный, то это вовсе не значит, что он ангел безгрешный, точно так же, как если человек мутный, то он не обязательно отпетый мерзавец или мелкий прохвост.

Деление людей на ясных и мутных было для Марии очень личное, трудно объяснимое, но очень понятное ей самой и, как правило, безошибочное. Мария хорошо помнила свою няньку бабу Клаву, которая, когда хотела оценить какого-то человека особенно высоко, говорила о нем ясный или ясная. Та же баба Клава, когда ее спросили об ординарце папа́ Сидоре Галушко, отозвалась о нем так: «Сидор? Мутненький». И Мария запомнила этого мутненького на всю жизнь. С тех пор она и стала делить людей на ясных и мутных.

Вчера после ужина в загородном доме армейского руководства Николь договорилась с моложавым адмиралом – начальником Морского училища – о том, что курсант Михаил Груненков будет отпущен в увольнение на сутки и к двум часам дня явится в отель «Ноай» к графине Мари Мерзловска.

– Этот малыш ее кузен, а она стесняется попросить вас сама. Русские здесь на чужбине. Они так роднятся – это понятно, – нашептала Николь адмиралу, отведя его в укромный уголок.

– Будет исполнено! – заверил ее адмирал. – Отель «Ноай», в два часа пополудни. А парня я знаю – хороший курсант. Русские вообще сообразительные и очень старательные.

– Я вас обожаю! – томно поблагодарила адмирала Николь. – Я вас обожаю! – И тут же пошла сообщить о договоренности Марии, которая поднялась в свою комнату накинуть что-нибудь теплое – в доме было довольно зябко, даже при горящем камине.

Путь от вокзала Сен-Шарль до отеля «Ноай» занял у Марии не более десяти минут. Она прошлась с удовольствием; день стоял ясный, безветренный, и в воздухе была разлита та бодрящая прохлада, что всегда веселит душу, но на этот раз, увы, она не развеселила Марию. Ночью Мария просыпалась два раза, а потом подолгу, может быть, по часу, не могла заснуть: в голову лезли мысли о том, что она, наверное, старая, а Михаил слишком молодой, что он произвел на нее хотя и радостное, но смутное впечатление, что… Много чего обрывочного, тревожного, не свойственного ей до сих пор приходило в голову. За последние месяцы она так вымоталась на своей фирме, нервы ее были так напряжены, что она оказалась на грани срыва и стала, что называется, сама не своя.

Подходя к гостинице, она увидела на другой стороне улицы яркую вывеску «Bistro» и вспомнила, что словцо это внесли во французский обиход русские казаки, которые, въехав в Париж в 1814 году, обычно поторапливали владельцев маленьких ресторанчиков: «Быстро! Быстро!» Отсюда и родилось Bistro. «Пожалуй, зайду на чашечку кофе», – решила Мария и провела там время до начала второго.

Разумеется, Николь постаралась заказать для нее лучший номер: большая гостиная, большая спальня с огромной кроватью, на которой могло бы улечься вповалку, как минимум, человек десять; маленький, но очень уютный кабинет с вольтеровским креслом; сверкающая зеркалами громадная ванная комната, отделанная розоватым мрамором. Конечно же, все ее дорожные вещи в целости и сохранности доставлены заранее из армейского загородного дома. На высоких окнах белый тюль занавесей и тяжелые кремовые портьеры из лионского бархата; в гостиной толстый персидский ковер тех же кремовых, а точнее, персиковых тонов. Все это было бы прекрасно, если бы Мария, подойдя к окну в гостиной и отведя рукой тяжелую портьеру, вдруг ошеломляюще остро не почувствовала спрессованный запах пыли, запахи десятков чужих людей со всеми их кремами, духами, обувью, костюмами, выкуренными трубками, папиросами и прочая, и прочая… У нее запершило в горле, она чихнула несколько раз подряд, а когда подошла к зеркалу в ванной комнате, то увидела, что лицо ее покраснело, нос распух, глаза слезятся… Такое случилось с ней впервые (слово «аллергия» тогда еще не было в бытовом ходу, хотя люди уже давно знали и сенную лихорадку, и крапивницу, и отек Квинке).