Сергей Каратов - Тайны тринадцатой жизни Страница 29

– А я вот сейчас проверю, – подалась вперёд могучим торсом горничная, отчего у Смычкин, боящегося любого административного тона, ёкнуло под ложечкой, он услужливо отступил внутрь.

– Ага, вино, и стол накрыт на две персоны, – взревела горничная, как пожарная сирена, отчего Смычкин совсем лишился дара речи.

Но тут в дверях появился Ося и, постучав об открытую дверь, спросил вежливо:

– Простите, здесь проживает поэт Владлен Валерьянович Смычкин?

– Да, это я, – обрадовался хозяин номера. – Проходите, товарищ редактор. Я ждал Вас.

– Так это Вы гостя ждали? – спросила с отзвуками металла в голосе горничная.

– Да, как видите. Просто Вы так внезапно явились, что я просто растерялся, – стал оправдываться Смычкин.

– Проходите, пожалуйста.

Ося, оглянулся на уходящую горничную и учтиво попрощался с ней кивком головы. Только полы синего халата горничной скрылись за обшарпанным углом коридора, как в номер Владлена влетел Гарик, при виде которого у Смычкина вытянулась физиономия.

Прошение

Михаил Михайлович приглядел место для строительства дома и решил попросить Председателя Старой Качели дать ему этот участок. Причиной тому послужил сон, который историк увидел в ночь под пятницу, и, проснувшись в четыре утра, стал вспоминать его и записывать. Сон был связан с тем селом, в котором он некогда родился, и которое мало-помалу влилось с годами в пределы Старой Качели, сохранившись лишь названием одной из её улиц, – Таволга.

Во сне Михаил Михайлович осознавал себя уже немолодым человеком, засидевшимся в холостяках и почти утратившим надежду на то, что он однажды встретит ту самую, которая, по его мнению, должна стать его лучшей подругой, его избранницей от Бога, и, наконец, матерью его детей. И вот во сне судьба свела его с такой девушкой, которая очень заинтересованно подошла к нему, внимательно слушая рассказ Михаила Михайловича об очередной загадке Старокачельских монархов, который он повёл в одной молодёжной компании, пригласившей его на какой-то семейный праздник. Девушка эта была вся из себя ладно скроенная, гладкая, круглолицая, с живым румянцем; а её карие глаза он смог разглядеть только тогда, когда случайно поймал её взгляд на себе. Он чувствовал этот взгляд, но стоило Михаилу Михайловичу посмотреть на девушку, как она уже успевала опустить глаза на сложенные на коленях руки. Тогда он любовался её волосами, которые слегка вились и спадали тяжёлой прядью на левую грудь. На концах этой пряди волосы были слегка завиты и придавали ей особую оригинальность. И девушка эта очень напоминала ему студентку Лену. Не дожидаясь конца праздника, Михаил Михайлович позвал девушку на улицу, а вскоре они оказались на той горе, где в пору его детства стояла их сельская школа. Он вёл её по своим местам и показывал, где что находилось в те годы. Они стали спускаться со школьной горки, и девушка, которая шла позади, вдруг прижалась к нему, внезапно остановившемуся, чтобы ещё раз посмотреть на знакомый пейзаж с высоты. Она прижалась к нему не из-за инерции, а потому, что ей так захотелось, и это было великолепно, потому что от этого прикосновения исходила теплота и нежность, а ещё и желание обрести твёрдую опору в жизни.

Выяснилось, что Михаил Михайлович на школьной горе оказался не случайно, и что он живёт в большом доме вместе со своей бабушкой, которая является любимицей всей их семьи. В доме много просторных комнат, где расположились и сёстры с матерью, и дедушка с бабушкой, и сам Михаил Михайлович с женой и детьми. Жена его – та самая девушка, которая прильнула к нему во время их первой прогулки, а это было так недавно!

Бабушка уже нянчит правнуков, то есть его детей, и тех, что постарше водит в школу, которая находится на старом месте, как во времена его детства. У них огромный сад, где много яблонь и абрикосов. Бабушка любит этот дом и сад. Она обожает своих правнуков, учит их уму-разуму.

Но у Михаила Михайловича в доме случилась и беда: умирает его мама, и все вокруг в шоке. К этому семейному горю прибавилась ещё одна проблема: местный муниципалитет прислал свою сотрудницу, которая предъявила документ на изъятие дома и сада у его семьи. Причина заключалась в том, что дом оказался записанным на маму, а она не успела сделать завещание на сына. Теперь надо переезжать в другое жилище, которое предоставит муниципалитет. Бабушка в слезах, и просит Мишу что-то придумать и постараться сохранить за ними этот дом и сад. Она говорит ему, что любит эту горку, с которой открывается прекрасный пейзаж на озёра, на петляющую внизу дорогу, на посёлок, утопающий в зелени садов. Она говорит, что здесь тихо, ей нравится жить вдалеке от шумных улиц, нравится ухаживать за яблонями и абрикосами. И школа тут рядом, где Миша учился, а теперь учатся его дети. Она будет очень сожалеть, если семья покинет всю эту благодать.

Он проснулся и долго осмысливал увиденное, а потом весь день его не покидало чувство вины перед родителями, волю которых он не исполнил до сих пор, занявшись погоней за какой-то химерой славы. К тому же для них он ничего не сделал при их жизни: мог бы заработать денег и свозить их на тёплое море, за границу, дать им отдохнуть на курорте, облегчить их муки, когда они стали нуждаться в помощи. Стыдно было Михаилу Михайловичу за себя, как он всё время казнился! Тут вот и возникла идея, что он построит дом на этой горе.

Когда он пошёл в муниципалитет и объяснил в одном кабинете о цели своего визита, то женщина посоветовала пойти на третий этаж: «Там Хренского спросишь».

Из дневника Смычкина

Кем я только не был в своей прежней жизни! Разве что не был королём и сторожем сада. А так и рыбаком был, и виноделом, и философом. Мотался по всем уголкам Старой Качели в качестве купца, заготовителя пушнины, коммивояжера по распродаже фабричных изделий: утюгов, лопат, серпов. Но это было в моей предпоследней жизни. До этого я был писарем у главного Старокачельского тиуна, который вечно доставал меня своими расспросами: сколько раз в эту ночь я удовлетворил свою женщину. Я, конечно, не говорил ему, что делал это по молодости лет довольно много раз, но отвечал уклончиво, что устал на работе, и толком ничего не вышло. И добавлял для убедительности, что женщина моя из-за этого даже завтраком не накормила. Сердобольный тиун Макарий препровождал меня в трапезную и просил повара в засаленном переднике и огромном белом колпаке накормить меня «от пуза», иначе из меня работник никакой. Это происходило не то в девятой, не то в десятой жизни. Обычно всякое воспоминание о прежних жизнях стирается начисто, иначе человек будет набираться ума и, не дай Бог, простите меня за каламбур, превзойдёт самого господа Бога. Не превзойдёт, конечно, но чиновники из Небесной Канцелярии делают это со всеми нами из предосторожности. Там тоже полно перестраховщиков разного рода. Вот только со мной у них прокол получился. Перед удалением памяти сразу после первой моей жизни я успел перехитрить того, кто должен был проделать со мной эту гнусность. Но как я это сделал, не признаюсь ни за какие коврижки. Тогда все начнут сохранять память, и неизвестно, что потом из этого выйдет. Во всяком случае, мне эту уловку тоже не удастся проворачивать перед очередной утилизацией моей телесной субстанции. Первая жизнь подарена была мне ещё задолго до строительства египетских пирамид. Дикость вокруг бытовала несусветная: запросто и зверь мог сожрать, и свои же двуногие собратья то и дело норовили оттолкнуть от жареного на огне быка, чтобы самим больше досталось. Даже вспоминать не хочется, насколько это всё было жутко и бесчеловечно. Собственно, более-менее приятные воспоминания начинаются для меня с третьей моей жизни, когда я влюбился в дочку моего хозяина гончарной мастерской, в красавицу, какую ни один месяц надо было бы поискать в самых дальних пределах Старой Качели.

Тогда я жил в Микенах и являлся греком. Вечерами, когда хозяин возвращался с рынка после продажи глиняных ламп, горшков и амфор, он устраивал семейный праздник. Его полногрудая жена Афродита, по-домашнему Фрося, выносила большой кувшин вина, которое обычно разводили водой и разливали в серебряные чаши. Дочь гончара сидела на шкуре вепря напротив, сложив ноги калачиком. Её белая туника была короткой, что давало мне возможность любоваться её красивыми бёдрами. Иногда она раздвигала ножки, и у меня появлялась возможность видеть нечто такое, от чего бросало в дрожь. Вот в один такой августовский вечер я воспользовался случаем, да и увёл девушку в сад. Звали её Сильфидой. И довелось мне с ней провести только один несказанный вечер. Не в одном веке и не в одном краю искал я любимую девушку, с которой меня разлучил хозяин, сдав поутру стражникам за нарушение обычаев. Меня сослали на галеры, с которых в той жизни я уже никак не смог вернуться в Микены, дабы отыскать возлюбленную. С тех пор все последующие мои жизни были одним сплошным поиском моей Сильфиды.