Нина Нефедова - В стране моего детства Страница 29

Теперь рыцарские романы Вальтер Скотта дали новую пишу моему воображению.

Читала я запоем и Майн Рида, и Фенимора Купера, и Жюля Верна. «Человека-невидимку» я впоследствии не могла себя заставить перечитать. Такой леденящий душу ужас испытывала я, читая сцену погони за «Человеком-невидимкой». Он бежит, оставляя за собой на снегу следы, и по этим следам гонятся за ним преследователи.

Наконец, шесть недель моего заточения миновали, я была выпарена в бане, вымыта и, тепло укутанная, доставлена в лоно семьи. Вся семья сидела за вечерним чаем и радовалась моему возвращению. А как же я была рада! Я не могла насмотреться на маму, на отца, на братца и сестренок. И все-таки мне было чуточку жаль своего одиночества там наверху, где я, предоставленная самой себе, могла читать сколько хотела.

Помню вторую свою болезнь: у меня вдруг заболело горло, меня кидало то в жар, то в холод. Отца не было дома, мама в растерянности металась около меня. Дед посоветовал:

– Дай, Анюта, ей керосину, все как рукой снимет. Бывало, хлебнешь его, керосину-то, на другой день как встрепанный встанешь…

Только растерянностью мамы можно объяснить то, что она вняла совету деда. Как сейчас вижу поднесенную к моему рту столовую ложку керосина и наготове вторую ложку с малиновым вареньем:

– Только ты сразу, Нина. Зажмурься и проглоти… А я тебе варенья.

Я зажмурилась, проглотила и упала без сознания. В больницу меня доставили с сильнейшими ожогами рта, пищевода и даже желудка. Я долго пролежала в больнице, вначале не могла сделать и глотка воды, меня отпаивали сливками. А когда выписалась из больницы, всех поразила бледностью лица и рук. Моя болезнь была тяжелым уроком для мамы, ведь она чуть не потеряла меня по своей вине. Не знаю, виноват ли в этом керосин, но я никогда больше не болела ангиной.

И еще одно свое заболевание помню. Было мне лет 13–14, училась я в шестом классе. Дедушки в живых уже к тому времени не было, отец был в постоянных разъездах, он помогал создавать уже новую советскую школу. На мне, как на старшей из детей, лежали многочисленные обязанности. Уж не говорю о том, что я должна была до школы подоить корову, нарезать и запарить в колоде солому, почистить в стайке. Я вынуждена была выполнять и тяжелую мужскую работу, такую, как колка дров. Но сил у меня было маловато, я всегда была маленькой и даже хрупкой на вид. К тому же харчи в те голодные двадцатые годы были известно какими, и я надорвалась. Надорвалась, поднимая тяжелые чурки над головой, пытаясь расколоть их с маху, как колол отец. В результате меня временами охватывала такая слабость, что я не только чурку, топор не могла поднять. Ноги становились точно ватными, руки дрожали, в глазах метались искры. Опять мама повезла меня в больницу.

Опять доктор выговаривал ей, удивляясь тому, как можно заставить девчушку в тринадцать лет, да еще такую щуплую, колоть дрова!

– Неужели нельзя было найти кого-то другого для этой работы!?

Мне было прописано железо, усиленное питание и никакой чрезмерной нагрузки, даже школу доктор предложил оставить. Но о том, чтобы бросить школу, я и слышать не хотела. Поэтому родители пошли на полумеру. Я продолжала посещать школу, но сидела в классе столько, сколько могла высидеть. Достаточно мне было почувствовать слабость, головокружение, как я с разрешения учительницы уходила домой. Дома в это время дня было тихо: родители и сестры в школе, малышня наверху с бабушкой. Я отрезала душистую горбушку от мягкого, присыпанного сверху мукой, каравая, круто солила ее и ложилась на диван. Съев горбушку, засыпала и спала до возвращения родителей из школы. Сон восстанавливал мои силы. К началу лета я почувствовала себя лучше. А лето с его свежим воздухом, купанием в пруду, походами в лес за ягодами и грибами, где самый воздух был уже целительным, сделали свое дело. Я загорела, щеки мои порозовели, и я опять почувствовала себя здоровой.

Как ни покажется странным, но эти болезни сыграли положительную роль в моей жизни. Дело в том, что меня все больше и больше захватывала страсть к чтению, а читать было некогда, и только, когда я болела, мне разрешалось читать сколько угодно. Вслед за Пушкиным я «открыла» Некрасова, Гоголя, Чехова, Горького. Читала запоем, стала рассеяна, все валилось у меня из рук, а тут еще надо было вязать чулки. Время было трудное, чулки носились собственного изготовления, и вязка их была для меня сущим наказанием. Чтобы как-то выгадать время для чтения, я забиралась в чулан, поближе к книгам. В руках чулок, а перед глазами раскрытая книга, и я не столько вяжу, как спускаю петли. Заслышав шаги возле чулана, я роняю книгу за сундук и старательно двигаю спицами. В чулан заглядывает бабушка:

– Вяжешь?

– Вяжу!

– Ну, то-то же!

Скоро хитрость моя была разгадана. Уж очень туго у меня подвигалась работа. Младшая сестренка, не умевшая еще читать, заглядывая в щелку чулана, то и дело кричала бабушке:

– Бабушка! А Нина опять в книжку глядит!

– Вот я ее ужо! – отвечала бабушка и стала задавать мне «урки» на день.

У отца была большая библиотека. Именно домашней библиотеке я обязана знакомству с классиками. Со временем отец передал библиотеку в полное мое ведение. Но, передав, потребовал, чтобы я освоила грамоту библиотечного дела. Он даже устроил меня ученицей в поселковую библиотеку, и я много полезного для себя почерпнула за время учебы. А главное, я много читала, знакомясь с теми авторами, книг которых не было в отцовской библиотеке.

Применив на деле полученные знания, я составила полный каталог книг, имевшихся в отцовской библиотеке, на каждую книгу завела карточку и, вообще, держала книги в строгом порядке, ведя учет выдачи их даже знакомым.

Отец и в самом деле был незаурядным человеком, выделявшимся из окружающей его среды. Судить об этом можно было даже по тому, как составлялась им библиотека. Уже не говоря о том, что были в ней все классики в полном собрании сочинений, начиная с Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, были в ней книги Горького, Бунина, Вячеслава Шишкова, Брюсова, Блока, Анны Ахматовой. Как сейчас вижу перед собою тоненькую книжечку ее стихов «Четки», на обложке которой изображена дама в черном, с угловатыми коленями и локтями, с низкой до бровей челкой.

Выписывалось отцом и много журналов. Кроме «Нивы» и «Современника» запомнился журнал «Жизнь», редактируемый Горьким. Если не изменяет память, именно в нем я впервые прочитала повесть Чехова «Моя жизнь». Она потрясла меня, особенно сцена на даче, когда сквозь назойливый стук в окно осеннего дождя из темноты доносится истошное: «Караул!», и Маша, героиня повести, заломив в тоске руки, уходит в спальню, а главный герой по прозвищу «Маленькая польза» остается сидеть у стола и, тупо глядя в журнал с модными картинками, шепчет: «Маша, бедная Маша…» По глупой детской привычке мы не обращали внимания на авторов, кто написал, казалось неважным, важно было само содержание прочитанного. Так и я долгое время не подозревала, что потрясшую меня вещь написал Чехов, мой любимый писатель, а, когда, будучи уже студенткой, узнала, была бесконечно счастлива.

Любила очень стихи Никитина, Некрасова. Последний мне казался даже выше Пушкина. Конечно, Пушкина любила, особенно его сказки, но Некрасов был ближе, понятнее, от его стихов щемило сердце, и на глаза навертывались слезы. Даже перечитывая его «Несжатую полосу», «Арину – мать солдатскую», я не могла удержаться от слез. Лермонтов, пожалуй, тоже нравился больше Пушкина, но его бессмертное «Выхожу один я на дорогу» оставляло пока равнодушным, пленяли загадочностью, романтичностью стихи «В глубоком ущелье Дарьяла…» В подражание Лермонтову я даже сама лет в двенадцать сочинила поэму «Кавказский пленник», где были: «И звон мечей на поле брани, и песни чернооких дев…»

Не исключено, что некоторые строфы ее были заимствованы у Лермонтова, я вся была во власти его стихов, в голове складывались (а может быть, вспоминались) все новые и новые стихи, и порой мне самой трудно было отличить, где мое, а где чужое.

Когда мне было лет восемь, я совершила первый в своей жизни плагиат. Вряд ли в истории литературы был отмечен когда-либо случай столь раннего и столь беззастенчивого заимствования. Дело было так. Однажды, когда вся семья была за столом во время обеда, я, улучив минуту тишины, объявила во всеуслышание:

– Папа, а я стихи сочинила!

– Ну-ка, ну-ка, это интересно! – оживился отец. Он поощрял мое увлечение стихами.

– Одну минуточку, дети! Сейчас Нина прочтет нам свое новое стихотворение. Слушаем, Нина…

Все повернулись ко мне. Чувствуя на себе взгляды, полные любопытства, я проглотила слюну и каким-то сдавленным, не своим голосом прочитала:

– Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…

Рука папы с вилкой, которую он подносил ко рту, так и застыла в воздухе. Глаза были полны недоумения, вопроса. Он не знал, что и подумать обо мне. Зато мама была безжалостна: