Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости Страница 29

Раньше она считала, что рисунки Гойи страшный бред, а после той ишачьей истории поняла – правда. Наверное, и в Испании было когда-то что-то похожее.

За стеной снова грохнуло, и наступила мучительная тишина – потенциальная пауза…

Не дожидаясь продолжения музыки, она встала с постели, прошлепала босыми ногами на кухню, взяла швабру с длинной ручкой и постучала в стену в том месте, где когда-то был общий на две квартиры дымоход и кладка шла всего в один кирпич. Зная по опыту, что Клавуся больше не станет вынуждать своего сына музицировать, она отнесла швабру на место, зажгла газовую конфорку и поставила разогревать чайник с красными маками по белому эмалированному полю. Воды в чайнике было немного, и скоро он зашумел, ожил – газовая горелка давала мощное пламя. Стоявший в уголке кухни большой красный газовый баллон был еще полон – теперь, когда она жила одна, ей хватало этого баллона надолго.

Мыши перестали скрестись в шкафчике – они были воспитаны не хуже Клавуси и никогда не мешали хозяйке квартиры пить ее полуночный чай. Голубая корона газового пламени достаточно хорошо освещала свежевыбеленную высокую, большую кухню – теперь, во всяком случае в домах общенародного типа, таких не строят, подумала Анна Ахмедовна, а зря не строят. В хорошей, крепкой семье кухня самое уютное местечко в доме, самое теплое, не только в физическом, но и в душевном смысле этого слова. Хорошая кухня роднит семью, смягчает нравы. А хорошая семья и для государства не последнее дело.

Из раскрытого настежь окна вместе с мягким ласковым воздухом летней ночи падал свет от дворовых фонарей. Его желтые полосы причудливо переламывались на широком белом подоконнике и съезжали с него на пол, как с горки. Пол был до того чистый, что сухие, босые ступни хозяйкиных ног радовались атласной прохладе и едва уловимой выпуклости старых надежных досок, покрытых за тридцать с лишним лет многими слоями краски.

В обычные летние дни, когда дул северный ветер «Иван» или стояло безветрие, она протирала полы в квартире два раза на день, а когда дул наполненный песком и пылью горячий южный ветер «Магомет» – по три-четыре раза, и это при закрытых наглухо окнах.

Сын посмеивался, говорил, что у нее психоз, и всегда повторял при этом старую шутку: «Никто не знает, откуда берется пыль и куда деваются деньги».

Пыль приносит ветер.

Деньги, как вода в песок, уходят в семью.

А когда нет семьи, они почти не уходят. Нельзя ведь считать те крохи, что платит она за квартиру, за электричество, за паровое отопление, радио, воду, которая, кстати сказать, так и не поднимается на ее второй этаж и приходится носить со двора от колонки. Нельзя считать и то немногое, что тратит она на свое скудное питание. Скудное не потому, что жалко денег, а потому, что одна много не съешь.

Первые годы без сына она питалась всухомятку. А теперь, примерно раз в две недели, устраивает праздничные воскресные обеды: варит суп или борщ, делает котлеты или долму (последнее только в сезон свежих виноградных листьев – соленые она не жалует), но одна никогда не ест, всякий раз приглашает Клавусю с Колечкой. А они едят так шумно, что хоть святых выноси, и уже через пять минут она обычно не рада своим гостям, в ней вспыхивает против воли старческое раздражение, она готова выставить толстую Клавусю за дверь или, во всяком случае, сказать ей в глаза, что женщине с высшим образованием, а тем более врачу, не пристало так чавкать и хлюпать за столом, а будущему Ойстраху не следует лазить в борщ руками и тут же вытирать их о штаны. Но, конечно же, она не говорит им ничего подобного, а когда доведут до белого каления, вдруг озабоченно вскочит из-за стола с большими глазами, сделает вид, будто ей что-то срочно понадобилось в другой комнате. Стоит и курит у дальнего окна, пока ее милые гости дочавкают, доикают, дохлюпают.

– Теть Ань, – наконец зовет ее Клавуся, – мы уже. Можно руки вымыть?

– Да-да, конечно, Клавочка, чистое полотенечко то, что розовенькое! – с наигранной доброжелательностью отвечает ей из своего убежища Анна Ахмедовна, саркастически бормоча себе под нос, что руки не мешает мыть и перед едой.

Потом они сидят еще некоторое время за столом в кухне все трое. Колечка, прикрываясь ладошкой, таскает из носа коз и, по его мнению, незаметно вытирает их о внутреннюю сторону перекладинки стула, для чего ему приходится перегибаться и делать вид, будто он что-то рассматривает на полу. Клавуся борется с зевотой, ее чистое полное лицо розовеет, на светло-голубые глаза наворачиваются прозрачные слезинки. И в эту минуту Анне Ахмедовне приходит на ум одна и та же горская пословица: «Как только хорошенько поешь в гостях, дом сразу становится чужим». Будто про Клавусю сказано. Анна Ахмедовна хмурится и, не в силах совладать с подступающим к горлу булькающим смехом, отводит глаза и, якобы закашлявшись, прячет лицо в ладонях. Кажется, еще немного, она не выдержит и захохочет во весь голос.

– Теть Ань, а что мой негодяй наделал! – вдруг, преодолев сонную одурь, как всполошенная курица, вскрикивает Клавуся. – Что он наделал!..

Колечка мгновенно оставляет в покое свой центр наслаждения – свой нос, втягивает большую лобастую голову в острые плечики и замирает с выражением такого неподдельного ужаса в глазах, будто вот-вот пролетит над ним тайфун с ласковым именем «Клавуся».

Анна Ахмедовна подавляет булькающий в горле смех.

– Воздух испортил, негодяй! – трагическим шепотом заканчивает Клавуся, и Анна Ахмедовна, поперхнувшись, вылетает из-за стола с неудержимым хохотом.

Колечка отрицает свою вину. Клавуся настаивает на признании. Она уже готова взять его за ухо и привлечь к ответственности, но лень подниматься со стула, а не вставая она не дотягивается до Колечки через стол. В это время, промокая платочком слезы, возвращается в кухню хозяйка, тянет носом и останавливает на лету карающую Клавусину десницу:

– Что вы, Клавочка, это же газ подтекает, из баллона…

Через неделю-другую пикантность званого обеда теряет остроту, как-то сама собой забывается, а на передний план выходит то, что Клавуся хотя и врач психдиспансера и вроде бы мать, но хозяйка никудышная. Как говорит о ней соседка Анны Ахмедовны по лестничной клетке Поля: «Двум свиньям жрать не разделит». Во всяком случае, Клавуся не умеет сварить даже обыкновенного борща. Ее бедный Колечка лишен возможности есть нормальную домашнюю пищу, а с магазинных котлет по шесть копеек за штуку сыт не будешь, да и плавлеными сырками не поправишь здоровья. Плавлеными сырками хорошо, будучи здоровенным мордоплюем, закусывать в подъезде плодово-ягодное, а не кормить с утра до вечера мальчишку, да еще требовать от него музыки… В молодости Анна Ахмедовна убежденно считала, что таким лахудрам, как Клавуся, нельзя рожать, а теперь это убеждение пошатнулось. Жизнь показывала, что иногда у этих недотеп вырастают вполне приличные дети и даже более того – дети, горячо любящие мамочек, все нежные годы душивших их пригорелой или прогорклой кашей да супом, гораздо больше похожим на помои, чем на суп. И еще жизнь показывала, что у настоящих, умных, благородных и умелых матерей порой вырастают синие алкаши – «пузыри земли», как называл их Шекспир, или неблагодарные тупицы, жалкие женины подкаблучники или бессердечные лодыри, не помнящие ни добра, ни родства. Словом, все на этом свете непросто и далеко не каждому воздается по заслугам. Не исключено, что тот же Колечка, квелый и вроде бы равнодушный ко всему, кроме своего носа, и ненавидящий скрипку, и мечтающий только о том, чтобы заболел учитель, перерастет и станет Ойстрахом. Анна Ахмедовна вспоминала и о своем сыне Георгии: вроде у них все шло гладко, и понимали друг друга с полуслова, и стихи читали на память, а что теперь? Встретятся и не знают о чем поговорить. М-да, не так все просто. А Колечка мальчик смышленый, славный, иногда такие чертики мелькают в его полусонных карих глазках, что ой-е-ей!

Так что проходит какое-то время, и снова, как всегда, как и в былые времена, когда был жив муж, когда сын еще не женился, идет Анна Ахмедовна к знакомому мяснику. Мясник все тот же, но за последние годы он, видимо, так разбогател, что уже не стоит сам за прилавком, а сидит день-деньской у себя дома в глубокой тени виноградной беседки под сенью лоз, обрызганных купоросом, и играет в нарды с директором рынка (говорят, что директор у него на содержании и он, мясник, не снимает его с должности только потому, что привык именно к этому директору как к удобному партнеру по нардам). Прежде чем идти на рынок за кооперативным мясом, она заходит к знакомому мяснику в его тесный, всегда свежепобрызганный водой и чисто подметенный каменистый дворик, весь густо заплетенный плодоносящими виноградными лозами. Это все по пути, все рядом. И всегда она слышит в ответ на свою просьбу о парочке килограммов одно и то же, неизменно благосклонное: «Скажи – я сказал!»