Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Какого цвета любовь? Страница 29

Мама согласилась и они ушли. Вернулись родители ровно через час в самый разгар веселья:

– Мам! Вы уже пришли?! Ты же обещала!

– Что я обещала?! Ещё не хватало, чтоб меня из собственного дома выгоняли! Это ещё что такое?! Когда хочу – тогда уйду! Когда хочу – тогда приду! Тебя я забыла спросить!

«А, может, они поссорились с тётей Эммой? – Подумала Аделаида. – Может, тётя Эмма догадалась о том случае, когда они с дядей Мишей очень сильно поссорились. Он кричал на неё, что она хочет его убить; а она кричала, что зарабатывает как может, кормит семью, и громко плакала».

Тётя Эмма шила на заказ, и у неё везде валялись нитки, булавки, иголки, лоскутки. Дядя Миша, конечно, ругался изредка на жену, но изменить ничего не мог. Это у неё было и для души и для финансовых прибавок к небольшой учительской зарплате. Папе очень не нравилось, что тётя Эмма шьёт. Однажды, когда никого в комнате не было, вытащил из клубка иголку и воткнул её ушком в кресло:

– Миша! – позвал он. – Иды, в шахмати паиграэм!

– Иду! – дядя Миша, осторожно поставив на стол две пиалы с узбекским чаем – для себя и для друга, и в предвкушении наслаждения с разгону шмякнулся в кресло.

– Аа-а-а! Ах, ты!.. Эмма! Сколько раз говорил: «Смотри за своими иголками и нитками!»

Дядя Миша вертелся, тщетно пытаясь увидеть свой зад и то, что в него воткнулось.

Папа кинулся помогать:

– Пакажи! Пакажи! Что слючился?

– Сто раз говорил – не бросай иголки на кресло! Вот видишь – воткнулась! Сейчас соберу и выкину всё в мусорный ящик!

Они долго прямо при папе переругивались. Потом дядя Миша часто напоминал тёте Эмме о её проступке.

Так, может, тётя Эмма догадалась, что это сделал папа, и они рассорились? Потому мама с папой вернулись так скоро?! Да нет… не похоже… Они, скорее всего, вообще туда не ходили, а весь час стояли и заглядывали в окна!»

У Фрукта всё было не так. И гости к ним ходили когда хотели, и родители оставляли его одного по нескольку дней. Так они и готовили кучу вкусных вещей, чтоб ему было чем угощать одноклассников. Они не заперли сервант на ключ и не заклеили в нём стёкла, за которыми хранился чешский сервиз «Мадонна» – предмет беспредельной гордости Горожан и бессрочный пропуск в «приличное» общество. Возможно, родители Фрукта себя сами не причисляли к «приличному» Городскому обществу? Иначе как можно было объяснить отсутствие у них внимания в сыну? А вдруг, пока их нет, что-то нехорошее «слючица»? Во! Вдруг Мойша тоже будет с кем-то из девочек «играться», как та мамина одноклассница, и она, как та девочка, «испортится»? Разрежут ей живот и, чтоб «скрыть позор», как и те, оставят ребёнка в роддоме!

Однако, как ни странно, сервиз никто не разбил, «играться» никто и не пытался. Фрукт в понедельник приходил в школу в прекрасном настроении, без следов родительских «внушений».

«Почему Мойше можно всё, а мне ничего?! – Ломала голову Аделаида. – Конечно, родители должны смотреть за своими детьми, но когда они даже не разрешают закрывать дверь в свою комнату, как это называется?! Когда только от одних звуков от длинно-протяжного на полувдохе-полувыдохе: „Хаделаида-а-а-а!“ – Немеют руки и ноги, и ведь даже нельзя в пионерский лагерь, чтоб побыть хоть несколько дней без родителей!»

Нет! Она их очень-очень любила! Просто… Ну, например, просто были такие минуты, когда хотелось о чём-то в одиночестве подумать, подытожить что-то, поразмышлять.

О чём ты думаешь? – Благодушный тон мамы не мог её обмануть. Мама бесшумно вошла в её комнату и очень насторожилась, заметив, что Аделаида не читает, не пишет, а просто сидит и смотрит в одну точку. Но мама сегодня была в хорошем настроении, видно, пока под действием «хороших успокоительных» Елизаветы Абрамовны. – О чём думаешь, спрашиваю? А, мечтаешь? Ну, помечтай, помечтай немножко!

Ура! Мама разрешила помечтать!

Иногда Аделаида хотела, чтоб произошло землетрясение, чтоб они остались без дома, чтоб жили в бараке со всеми людьми вместе, чтоб ели из ведра и ходили в общий туалет. Тогда взрослые будут отдельно, маленькие дети отдельно; им же, наверное, предоставят брезентовые палатки для девочек и для мальчиков. Они будут в подростковой. О! Как девчонки будут шушукаться перед сном, рассказывая друг другу свои секреты, и никто, в семейных трусах со словами: «Спат! Спат!», не будет выдёргивать телевизионный провод из розетки сразу после прогноза погоды в программе «Время».

Обязательно будут ходить общественные начальники, которые будут сами всем руководить, и она уже будет подчиняться и принадлежать не маме с папой, а Партии и Правительству. Или если б война началась… Тогда бы они точно вообще уехали из этого города и, может быть, мама с папой стали другими…

«И всё-таки: как живёт этот Фрукт? Может, он знает что-то такое, о чём я даже не догадываюсь? – Как не крути, но мысли Аделаиды продолжали возвращаться к новому однокласснику. – Чего, собственно, я думаю да гадаю? – Вдруг решила она. – Ведь Фрукт вроде пацан ничего. Может, просто подойти к нему при случае, ну, когда ещё раз к нему пойдём, и спросить? Вот просто подойти и спросить, как он живёт?»

Глава 8

Брошка – ярко-зелёные пластмассовые листья и склеенные посерёдке вишнёвые ягоды – так ни разу и не надёванная, в ящике стола вымазалась пастой, поблекла и запылилась. Надежды папы, который купил Аделаиде брошку в качестве аванса за будущую «пятёрку» по химии, так и не оправдались. Высшего балла всё не было и не было. Не то, чтобы Аделаида мнила себя непризнанной Склодовской-Кюри, она читала учебник, старалась запомнить симпатичные формулы. Когда сама занималась дома и потом репетировала ответ на бумаге, вроде всё шло гладко, без подсказок. Вроде всё и поняла и запомнила. Однако, как только она попадала к доске, и формулы, и способы получения и разложения куда-то вылетали из головы, и она превращалась в чистый лист. И даже не потому, что школьное платье было меньше, чем по размеру, и не потому, что Аделаида стояла у доски как на мушке у исполнителей расстрельного приказа, просто возникало такое ощущение, что мозг стал похож на сосуд с двойным дном. Первое было похоже на решето: когда она читала, то вроде как всё оседало, но потом просачивалось сквозь дырки в дне на более низкий уровень. Зато потом оттуда, со второго уровня вытащить необходимое было очень трудно. Иногда даже невозможно. Особенно, когда её вызывали внезапно. Если б её предупреждали:

– Аделаида, следующей пойдёшь отвечать ты!

Она бы за две минуты собралась, и всё бы выглядело гораздо лучше. Или если б ей сказали ответить письменно на листочке из тетради. Именно эта внезапность и неожиданность совершенно выбивали её из обоймы. Она отвечала, но, видимо, не так, как хотела Алина Николаевна.

– Отвечает неуверенно, – жаловалась она папе по вторникам удивительно писклявым голосом, – медленно… Надо чтоб от зубов отскакивало:

– Ана не занимаэца? – Подозрительно интересовался папа.

– Учит… наверное, занимается, может быы-ы-ыть… – Алина Николаевна уходила на высокие ноты и зачем то сама тянула слова, – но, видимо, недостаточно… как говорится – на скорую руку, очень поверхностно. Надо, чтоб она была усидчивей, внимательней. Она рассеянная и несобранная. Нет! Я не могу ей за такие ответы ставить «пятёрку». Я слышала – она даже в мединститут собирается? Там на вступительных химию сдают. И сдают преподавателям вуза. Если б мне так отвечали Пупынин или Дорогонов, я бы, естественно, поставила им «пять». Они учатся средне. В Мединститут поступать не хотят. Им химию не сдавать! Они меня не опозорят. Но вашей дочери… Не знаю, не знаю… пусть ещё позанимается.

– Спраситэ эво на следущэм урокэ. Пуст эшо пазанимаэца, атветит и исправит!

– Я вам объясняю: она собирается поступать в медицинский институт, куда на вступительных сдают химию. Её уровень знаний и способности в целом не соответствуют Мединституту. Ну, не знаю… не знаю… Я спрошу её, когда посчитаю нужным!

Папа беседы с химичкой вёл каждый вторник, и каждый раз ни к какому компромиссу они не приходили. Казалось даже, что химичка и папа соревнуются, кто кого возьмёт измором. «Решение вопроса» каждый вторник неизменно оставалось открытым. Конструктивных предложений никто не выдвигал. Белкина принципиально считала, что Аделаида со своим «багажом знаний» и «способностям» слишком высокую планку себе поставила, а папа считал, что Аделаида «лэнтаика» и «бэзделница», хотя в глубине души считал, что Аделаиде можно уже прямо сейчас выдать диплом врача. Папа в деталях передавал разговор маме. Когда у мамы было лирическое настроение, она просто говорила:

– Э-э-х! Останешься за бортом! Все поступят в институт, а ты будешь палец сосать! Никто с тобой из одноклассников здороваться не будет. Пройду-у-ут мимо и сделают вид, что не знают тебя! А всё потому, что вместо того, чтоб готовить предмет, который ты должна знать как свои пять пальцев, который ты будешь сдавать на вступительных экзаменах, ты по гостям ходишь! К Манштейнам, Энштейнам, всякая шваль у тебя в друзьях. Все-е-е они поступят! Только ты в дурах останешься! И Манштейн твой поступит куда-нибудь в престижный вуз, в Институт Международных Отношений, например, или в Московский университет. И что ты хочешь сказать: если ты не поступишь в Мединститут, он с тобой через пять лет здороваться будет?! Да он забудет, как тебя звали! Он с тобой на одном гектаре срать не сядет!