Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь Страница 3

Читали тогда все, жадно и много. По крайней мере, мужское окружение Матюши. Дядя Костя выписывал журналы «Новый мир», «Знамя», «Юность», первенство обладания свежим номером разыгрывалось в шахматы. Еще братья любили петь за праздничным столом. У папы был бархатистый, ласкающий слух баритон, но Матюшу в восторг приводил голос дяди – с глубокими, как гул из бочки, низами. В подражание ему Матюша старался петь в том же тембре и, по мнению друзей, вполне сносно выводил волнистым басом: «…и черемух серебряный иней уберет жемчугами роса-а-а-а…» А если Снегири глохли и цепенели на диване, устремив безумные глаза в экран, как на последний в жизни ускользающий берег, дело ясное – прямой эфир с футбольного матча! Слегка скучая, Матюша валялся рядом, и папа машинально поглаживал ему спинку шероховатыми пальцами. Зевать, впрочем, было опасно: вопя «го-о-ол!», забывчивый папа мог больно хлестнуть по плечу. В такие моменты дядя Костя гневно вскрикивал: «Ключицу ребенку сломаешь, осел Насреддина!» Животные воображаемого зоопарка заменяли братьям остальные ругательства. Кроме упомянутого осла, в этом резервате обитали глупый пингвин, лошадь Пржевальского, огородно-фауновый гибрид «хрен моржовый», некоторые виды обезьян и кое-какая деревенская скотинка.

Взбудораженный победой «своей» команды, папа стягивал Матюшу с дивана и подставлял ребячьим кулачкам твердый, не мягче боксерской груши, живот. Матюша колотил по нему, а папа не уворачивался, только напрягал пресс, и мышцы красиво переливались под смуглой кожей. «Бей, не жалей, Матиуш! – подначивал он. – Ух, хорошо!» Довольные друг другом, отец с сыном, хохоча, наваливались на дядю Костю. Тот принимал игру со снисходительной ленцой, но поневоле включался в борьбу, и братья, роняя вещи, катались по полу, как жизнерадостные медведи. Матюша отважно нападал на обоих, награждал тумаками кого попало под сдавленные от смеха вопли: «Не по морде, гамадрил! Не по морде!»

…Он был их общим ребенком, их тщеславием и тревогой, средоточием жизни сверх работы и хобби, сверх родни, женщин и всего прочего. Они любили его как никого на свете. Матюша это знал.

С родным кланом Снегири не очень-то контактировали. Поскребыши, они родились вследствие ошибки, когда их маме, Мариам-апе, Матюшиной бабушке, исполнилось сорок семь. Она думала, что перешла в стадию пожилых женщин, пока в ней не засучили ножками близнецы. Взрослые дети рассеялись по городам и весям, мальчишки редко видели старших и не были к ним привязаны, подрастая в доме, где родители доживали свой век. Тем не менее, получив приглашение на свадьбу или юбилей кого-нибудь из Снегиревых-Ильясовых, братья просиживали за пивом и воспоминаниями до полуночи. На свадьбы ездили по очереди, на юбилеи брали Матюшу. Исполняли родственный долг, попутно знакомя с многочисленной второй, третьей и так далее водой на киселе. Семья все-таки. В случае чего сын не одинок.

Ни курортным, ни туристическим не был Матюшин город, когда-то выбранный Снегирями для жительства, и родственники у них не гостили. Позванивали по междугородке, отправляли фотографии в редких письмах. Детская память не в силах была вместить, кто есть кто, кто кому кем приходится, поэтому дядя Костя решил завести большой семейный фотоальбом. Искать подходящий отправились вместе за реку, где на набережной удобно расположились нужные магазины, кинотеатр и детский сад. На следующей улице возвышался главный поставщик садика – родильный дом.

Матюша кое-что знал о роддоме. Там работала акушеркой Элькина мама тетя Раиса. Элька сказала, что акушерами зовут врачей, помогающих женщинам выдавливать детей через разрыв в животе на специальных гинекологических креслах. Мальчики не поверили про разрыв. Тогда Элька притащила толстую медицинскую книгу с непонятными рисунками. Кроме пузатых женщин и свернутых калачиком младенцев, художник изобразил в ней много всяких штуковин. «Вот кресло, – показала Элька на кушетку с приступкой и странными боковыми приспособлениями вроде вздыбленных стремян. – К этим держалкам привязывают ноги тетенек, чтобы не дрыгались, ведь живот больно рвется».

Дядя Костя купил роскошный альбом, обитый желтым плюшем, клей и кисточки. Матюша извлек из собранной кучи снимков цветную фотографию тетеньки с потомственным носом. В приличном возрасте и неприличном бикини, с сумасшедшей улыбкой на загорелом лице, она красовалась на фоне бескрайнего пляжного лежбища.

Весело хмыкнув, дядя Костя прочел подпись:

– С приветом из Сочи!

– Это моя двоюродная бабушка? – спросил Матюша наугад (две сестры деда до сих пор были живы).

– Нет, Матиуш, твоя двоюродная сестра Нина. Королева любопытства! Все про всех Снегиревых может рассказать.

– И про меня?!

– Даже то, чего ты сам о себе не знаешь, – подтвердил дядя Костя. – Зато никто лучше Нины не разбирается в нашем генеалогическом древе.

Матюше представилось фееричное исполинское дерево. Вместо веток на нем в разные стороны торчали гинекологические кресла, на которых лежали привязанные к стременам снегиревские-ильясовские тетки и выдавливали из себя бессчетных родственников.

– А вот ее муж Семен Петрович с сыном Лешкой, – продолжал дядя Костя, намазывая клеем уголки фотографии. – Когда тебе было полтора года, мы ездили отмечать тридцатилетие Семена Петровича и, пока пили чай в кухне, вы с Лешкой умудрились разрисовать стены содержимым горшка. Ты аккуратно доставал «краску» линейкой, а Лешка малевал руками. Недаром отец ассенизатором работает.

Через час Матюша испытал горячее чувство солидарности с престарелой сестрой Ниной. Он мог бы назвать себя королем любопытства! Истории «гинекологического» дерева оказались чрезвычайно занятными. На другой день мальчик пересказал их друзьям, благоразумно пропустив ремарку дяди Кости о настенной «живописи».

– Ассенизатором называется шофер на машине с бочкой. Она собирает какушку со всего города и превращает ее в большую зарплату.

Разглядывая фотографию Семена Петровича, Робик с сомнением сдвинул белесые бровки:

– Что-то, мне кажется, это вьяньё.

– Раз он не фокусник, значит, точно вранье, – заявила Элька.

Матюша вздохнул, не умея растолковать метафору. Никто из них еще не владел эзоповым языком.

– А вот дядя Рома у пианино. Бабушка Мариам купила ему пианино, когда был голод, и все ее ругали, но дядя Рома вырос музыкантом, и бабушку перестали ругать.

– У них что, совсем не было кушать? – удивился Робик. – Хлеба тоже?

– Ну, хлеб-то, может, был… Вот пирожных точно не было.

– Ой, какая красивая! – восхитилась Элька.

– Тетя Айгуль Ильясова. Она выиграла в конкурсе «А ну-ка, девушки!». Лучше всех показала купальный костюм.

– Почему у этого дяденьки нос кривой?

– Он тренер. Борец по спорту.

Матюша был полон сочувствия к тренеру дяде Борису. «Семейный» нос сплющила ему борьба, бедные уши размазались по бокам головы, как переваренные пельмени, из которых выпало мясо.

– О-о, жиртрест!

– Это тетя Лида, жена дяди Бориса. Весит больше ста кило, все стулья дома сломала.

– На чем же они сидят?

– Наверно, на полу.

– Лучше бы она села на диету. Надо есть четые яза в день и знать меу, а ужин отдать вьягу, чтобы побыстьей с ним помииться.

Матюша с Элькой уставились на Робика, распахнув глаза и рты. Не замечая уважения друзей, он с завистью смотрел в альбом. Робик не отказался бы и от «жиртрестов», у него с мамой, тетей Гертрудой, никакой родни не было. И папы не было. Во всяком случае, дома.

Матюша никогда не говорил с друзьями о маме, а Робик все уши прожужжал о своем отсутствующем родителе. Доктор Ватсон – такую кличку, взятую из телесериала о знаменитом сыщике, дало своему агенту спасательное управление мира. Настоящее имя этого таинственного человека было глубоко засекречено, и сын носил фамилию матери – Дюббен. Командир управления посылал неутомимого спасателя в горячие точки земли, где разворачивались военные действия или происходили катастрофы. Там доктор Ватсон лечил раненых и мстил обидчикам угнетенных.

Тактичные друзья не спрашивали Робика, почему папа не приезжает его проведать. Очевидно, Ватсон погиб в какой-нибудь катастрофе, а командир боялся известить тетю Гертруду о гибели героя, ведь она стала бы плакать. Так полагал Матюша, но Элька сомневалась, что командир молчит о судьбе Робикиного отца, потому что не выносит женских слез. Вот рядом с Элькиным папой постоянно лились эти самые слезы, и что? Он же выдерживал. Семья Рабиных состояла из мамы, бабушки, трех дочерей и всего одного папы. Элька с Тамаркой порой устраивали рев – никому мало не казалось, а самой плаксивой была Майка, выдавленная из живота тети Раисы полтора года назад.

Рабины вшестером жили в однокомнатной квартире. Родители спали на диване, Майя – в решетчатой колыбели, старшие сестры на двухъярусной кровати, похожей на койки в кубрике. (Матюша почти до третьего класса думал, что кровать «двухъяростная».) Бабушка папы Эльки приходилась ей прабабушкой и обитала в углу кухни на раскладном кресле. Старушка плохо слышала, мелко трясла лицом, слабо обтянутым кожей цвета и вида абрикосовой косточки, и все забывала, даже снующих в двух шагах домочадцев. Сердито глядя на Эльку, шамкала: