Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара Страница 3

– И что? Ну, было. Забыли.

– Забыли? Что забыли? Как ты чуть в окружение не попал? Как ты три сотни хлопцев у белых под пулемётами оставил? Это забыли? Забыл, я те напомню! Уйди, Щусь, слышать тебя не хочу! – распаляясь, крикнул. – Уйди к бесу!

Аршинов тронул его за плечо.

– Спокойней, Нестор.

– Да спокойный я… – дёрнул тот рукой.

Помолчали, глядя в стол.

Номах потёр слипающиеся глаза.

– Батька, пошли белых резать, – предпринял ещё одну попытку Щусь. – Христом-богом прошу, пошли! Не ждут сейчас они удара! Чем хочешь тебе клянусь. Памятью матери-покойницы!..

Он порывисто вытащил из-под рубахи медное кольцо на чёрном шнурке.

– Её кольцо. Когда от тифа померла, сам с её руки снял. На шее вместо креста ношу.

Он поцеловал тусклый медный изгиб.

– Самое время сейчас, клянусь, – почти умоляюще посмотрел на Номаха.

– Закончили разговор, – твёрдым голосом сказал Номах.

– Эх, батька…

Щусь, не скрывая недовольства, пошёл на своё место.

Снаружи на подоконник запрыгнула трёхцветная, похожая на имперский флаг, кошка. Повела чёрным носом, сморщилась от табачного дыма.

Номах выудил из глиняной миски куриную кость с остатками мяса, бросил в сад. Кошка, извернувшись в прыжке, на лету поймала её и исчезла в окне.

– Нет зверя ловчее кошки, – сказал Каретников, провожая её глазами и переводя тяжёлый и внимательный взгляд на Номаха. – Никогда своего не упустит.

– Угу. Налей мне, Карета, последнюю, да я спать пойду.

– Что так рано?

– Устал. А ты не устал, что ли?

– А это смотря для чего. Если хорошо гулять, так и месяц не спать можно.

– Да я уж вижу…

Номах опрокинул стопку, закусил разомлевшим в тепле обрезком сала.

На улице он собрал сохнущие на перилах крыльца попоны и пошёл в сад.

Облетающие лепестки вишни падали на его лицо, лёгкие, словно прикосновения девичьих пальцев, не давали уснуть.

Со всех концов села доносились смех и визгливые голоса гармошек.

– Сил у них на донышке… – подумал Номах, вспоминая слова Щуся. – Гуляют, черти! Дорвались.

Он закинул руки под голову. Сквозь паутину веток, большие, будто лампы, светили звёзды, перемигивались, меркли, разгорались. Он привычно нашёл Ковш Большой Медведицы, Полярную звезду.

Накрыл лицо рукой.

Перед глазами встала синяя, как вена, линия фронта. Она трепыхалась, вздрагивала, словно пыталась сменить местоположение.

– Стой, – сказал ей Нестор.

Остановил дёргающуюся перед внутренним взором картину.

Рывком поднялся. Не смахнув с волос вишенного цвета, надел папаху и трезвый, будто неделю водки не нюхал, зашагал к штабу.

– Что? Пьёте? – заорал весело удивлённым его возвращением хлопцам.

– Пьём, батька. Мимо не льём.

– Не падаете ещё? В седле удержитесь?

– Это ты к чему? Наступать что ли решил? – спросил Каретников, который словно бы вообще никогда не пьянел.

– Решил, – с азартом согласился Номах. – Бить надо, когда не ждут. Так, Федос?

– Да ладно! Пьяные ж все.

– Не такие уж и пьяные. А по холодку прокатятся, и вовсе трезвые станут.

– Да мне что… Я не против, – согласился Каретников.

Щусь вытащил и со звонким цоканием снова вогнал в ножны кинжал.

– Ах, ты ж люба моя!..

– Дело батька говорит!.. – послышались нетрезвые весёлые голоса. – Бить надо, когда не ждут…

– Ну, давай спробуем…

– Потычем ножичком тёпленьких…

– Полюбуемся на дворянские потроха…

Через час четыре тысячи клинков, которые белые считали выдохшимися и ни на что не способными, двинулись по весенней глубокой распутице в сторону Беседовки.

Разведчики Щуся перерезали дремлющие посты, ни единым звуком не потревожив тишины.

Атака повстанцев расшвыряла белых, как ветер палую листву. Смешала их с грязью и пеплом. Шесть тысяч человек были рассеяны и перебиты меньше чем за час. Восемьсот попали в плен. Офицеров расстреляли на месте, солдаты влились в армию Номаха. Захваченные орудия оказались редкой французской марки, с ними даже не стали связываться, бросили в стволы по гранате без чеки и пушки превратились в бесполезное железо. Двадцать захваченных пулемётов установили на телеги, превратив их в тачанки.

Номах остановил коня на краю села. Слез, не выпуская поводьев из рук, устало опустился на редкую траву возле плетня. Сощурился на взошедшее солнце.

– Ты смотри, выгорело дело… – сказал себе, отваливаясь на плетень. – Молодец Щусь. Как момент прочуял!

Ахалтекинский жеребец склонил голову, потянулся к тонким, похожим на зелёные иглы, былинкам.

Номах вытащил из кармана хлебный обломок, посыпанный белой, как снежное крошево, солью, протянул коню. Тот осторожно взял его мягкими губами, дохнул теплом в ладонь.

Ветер мёл по улицам бело-розовые лепестки вишни, совсем такие же, что недавно мешали ему спать. Взгляд Номаха двинулся, наблюдая, как ветер несёт их по сохнущей улице, рассыпает бездумно по округе, теряет в молодой траве.

Неподалёку на земле сидел контуженный немолодой офицер с седыми висками, со слезящимися, пустыми глазами. Трясущейся непослушной рукой он вытащил из кармана белый с вышитой монограммой платок, вытер глаза.

– Это к-к-конец. Ка-к-конец, – прошептал он и зарыдал.

Невысокий номаховец с вислыми хохлацкими усами тронул его концом штыка.

– Вставай, ваше благородие. Нечего на сырой земле сидеть, простынешь.

– Ишь, заботливый, – подумал Номах, поглядывая на них.

– Не мо-мо-могу, – визгливым дребезжащим голосом с трудом выговорил тот, невидяще и непонимающе глядя перед собой. – У меня очень бо-болит г-г-голова.

– Вставай! – хохол снова ткнул офицера штыком.

Тот пошатываясь, с трудом поднялся.

– Пойдём, укажу тебе местечко, где вашего брата в гурт собирают.

– Ты-ты кто? Отойди! Я не м-могу идти. Мне п-п-плохо, – он схватился за виски.

– И что ж? Совсем не пойдёшь, что ли?

– У меня б-болит г-голова!.. – истерично закричал тот.

Хохол с размаху вонзил ему штык глубоко грудь, так что китель натянулся на спине, вытащил с негромким чавканьем, закинул винтовку за спину и неторопливо пошёл по улице.

Из раны ударила кровь. На землю офицер упал уже мёртвым.

Несколько лепестков легли в вишенного цвета лужу и закружились в ней.

Номах отстранил продолжавшего тянуться к нему коня, «ну, будет, будет!», вскочил в седло, и понёсся к центру села.

С подков его ахалтекинца летели комья жирной весенней земли, готовой рожать и цвести.

Мгновение

Говорят, перед смертью человек вспоминает самые значимые моменты своей жизни.

Всё так… Всё так…

Едва хищный, трёхгранный («православие, самодержавие, народность», как шутили офицеры) штык коснулся кителя Алексея Андреевича Николаева, время остановилось, и перед глазами полковника пронеслась цепочка картин его, подошедшей к своему финалу, жизни.

Вот он, семилетний, тонет в деревенском пруду под Екатеринославом. Он не умеет плавать. Товарищ детства, случайно вытолкнувший его на глубину и тоже не умеющий плавать, стоит и бессильно смотрит, как он уходит на дно. Несколько раз Алёше Николаеву удаётся подняться над водой и ухватить глоток воздуха, но сил для этого остаётся всё меньше, ужас и паника съедают их. Вода смыкается над Алёшей, и он, обессиленный, начинает опускаться всё ниже и ниже. В зеленоватой воде перед его лицом суетятся какие-то частицы, солнце играет на изгибах волн, мелькнул похожий на кусочек слюды с тёмными прожилками малёк…

Мальчик уходит всё глубже. Вода над ним темнеет, становится холодно. Исчезают мельтешащие частички, уши болят от давления. Последние пузырьки воздуха вырываются из его рта, и весёлой вереницей уходят наверх. Алёша остаётся один на один со сгущающейся тьмой…

Он приходит в себя на берегу. Майское солнце бьёт ему прямо в глаза. Под голой спиной чувствуются стебли молодой травы.

– Живой, вроде, – говорит кто-то с облегчением и мальчика снова накрывает тьма.

…Штык проходит сквозь плотную ткань полковничьего кителя, движется вперёд, касается кожи…

Николаев женится. Не по любви, а просто «потому что пора». У него рождается дочь. Оба события оставляют его совершенно равнодушным, как он ни старается убедить себя в их важности. Ни бледное после родов лицо жены, ни красное личико младенца не будят в нём ни малейших эмоций, словно душа его сделана из старого дерева.

Но вот в его жизни появляется Маргарита. Рита – чужая жена, а с некоторых пор его любовница. Отныне она занимает его мысли больше, чем семья и работа вместе взятые. Рита живёт в Юзовке, в двухстах верстах от Екатеринослава, но он иногда выкраивает время, чтобы встретиться с ней. Выдумывает поездки, отпрашивается на работе и едет. Будучи замужем, Рита не может отдавать ему много времени, несколько часов где-нибудь в гостинице, не более.

Они переписываются. Письма приходят на почтамт «до востребования». Пишут они друг другу много, едва ли не каждый день. Ему нравится их связь, письма, редкие свидания, долгие и томительно сладкие предвкушения встречи…