Андрей Сафонов - Плерома. πλήρωμα Страница 3

Вернулись в гостиницу ночью, и долго не могли найти вход. Сознание успело сфотографировать улицу – пустынную и как будто уходящую в Германию 30-х годов и далее, сквозь толщи веков, мимо дома Фауста, по кварталу алхимиков и чернокнижников в зловещую беспредельность, откуда медленно, но верно приближается зловещая птица. Это был идеальный образ для улицы zu dem Tod5 из песни и книги, которую я тогда писал.

Сумерки сгущались. Как будто программа и до этого работавшая небезупречно, теперь начала давать явный сбой. То ли совесть окончательно спятила, то ли страшный информационный вирус внедрился в мое сознание и разбил его на множество несвязных кусочков, отчаянно барахтающихся в пустоте. Я не мог сосредоточиться ни на чем, не мог договорить ни одну фразу до конца, задевал людей, постоянно терял вещи. Мои руки дрожали, голова повисла, как у повешенного клоуна. Искривленный рот произносил невнятные наборы слов. Птица многозначительно философствовал о стирании личности и говорящих зомби.

Для того, чтобы описать то, что произошло дальше, мне будет трудно подобрать подходящие слова. Но попробую.

Улица zu dem Tod

В таком состоянии я вернулся в Калининград, бывший немецкий Кенигсберг, отошедший к России после второй мировой войны. Несмотря на то, что в 1945 город подвергся страшным бомбежкам, так что от центра ничего не осталось, ему удалось сохранить мрачный дух средневекового города-крепости. Было ощущение, что город навис над пороховым складом, и одной искры было достаточно, чтобы он стремительно низвергнулся вниз.

Возле порхающего над гладью привокзальной площади памятника Михаилу Калинину, давшего городу его новое имя (играя символами, мы называли его с Птицей Ангелом Михаилом), остановился наш автобус. Было 11 вечера, ехать к моей маме в Багратионовск было уже поздно, и мы решили переночевать у нашего общего друга – Толика Гусляра, талантливого уличного музыканта, частенько разъезжающего по ночному городу на велосипеде и предлагающего свое необыкновенное творчество зазевавшимся прохожим. Что-то побуждало меня вернуться в автобус, перед тем как он тронулся, но я не послушался. Оказалось, что в очередной раз зря. По всей видимости, именно там я забыл банковскую карточку, на которой находились почти все наши сбережения (за последние две недели я ее терял и находил множество раз). И без того подавленный непомерной печалью, теперь я окончательно расклеился. Птица взвалил на спину огромный рюкзак, набитый бутылками с чешским вином, и мы пошли. Возникла было мысль взять такси, но я пожалел денег, которых и без того почти не осталось. В общем, через полчаса мы были на улице 8 марта возле дома Толика. Словно иллюстрация к некой мистической книге, она казалась продолжением загадочной Праги. Как же много связывало меня с ней…

За 5 лет до описанных событий, еще до того как мы с Леной уехали в Питер, я принялся писать заветную книгу. Мне хотелось создать готический роман о Кенигсберге в стиле австрийского фантаста Густава Майринка6, и в то же время придать ему апокалиптический оттенок – попытаться уловить «дух времени», который я чувствовал сокрытым везде – в заголовках газет, новостях, фильмах – во всем этом сквозило непреодолимое предчувствие надвигающейся катастрофы7. Постепенно эта идея разрослась до смысла жизни, до книги книг, в которой я сам был бы главным действующим персонажем, пишущим эту же книгу, в которой пытался разгадать тайну своего «я» (а заодно и всего мироздания). Книга, как самопожирающая змея, должна была поглотить саму себя, а затем и всю мою жизнь, а также жизнь Елены, Толика, Птицы, Олди и всех близких мне людей. Получалось, что я как будто одновременно писал сюжет и проживал его. В многомерном «гильбертовом»8 мире романа Птице суждено было стать таинственным мудрецом, вещавшим из глубин бытия, а Толику – гениальным музыкантом, сочинившим песню, слушая которую человек приближается к своей самой сокровенной сути, к метафизической точке, в которой содержатся ответы на все вопросы. Едва ли не ключевым символом романа явилась улица «8 марта», на которой находилась скромное жилище Гусляра, доставшееся по наследству от моряка-отца.

Когда-то давным-давно, еще до того как я начал писать книгу, мы с Толиком возвращались в этот дом, после затянувшейся ночной прогулки. Надвигалось утро. Все было призрачным и странным. И тогда, вдруг, что-то как будто поплыло внутри – я словно увидел, как предрассветная улица уходит в другое измерение – в средневековый город полный чудес и манящих картин, где бродили люди в остроконечных шляпах и с загнутыми носами ботинок. Улица была укутана серой дымкой и охвачена какой-то сверхчеловеческой печалью, но через этот туман вдалеке, словно заря, брезжила потусторонняя непостижимая надежда. Может быть, это была надежда на то, что эта жизнь не так проста, как кажется и в ней есть нечто глубоко таинственное, нечто, что освободило бы меня от обыденности, тошнотворной как прокисший щавелевый суп. Эту улицу я сделал символом пути в самом глубоком смысле этого слова – символом духовной дороги сквозь туман майи к истинной сути всего, символом самой жизни, улицей между рождением и смертью, начинавшейся и заканчивавшейся в кромешной неизвестности. В какой-то момент я назвал ее улицей zu dem Tod или улицей в смерть. В таком случае, я шел по этой улице каждый миг. А в конце ее я решил разместить таинственного и жуткого стража порога9, метафизического судью перед которым придется ответить за все. Мне он представлялся зловещим силуэтом в жуткой маске с вороньим клювом, как носили врачи во время чумы, охватившей Кенигсберг в 17 веке.

После той ночной прогулки с Толиком, улица весь день маячила перед внутренним взглядом, жуткая и в то же время затягивающая как магнит. Тогда у меня родились про нее следующие строчки:

Глаза закрываюВижу странную улицуПустынную и уходящуюВ безумные головные дали.

Там стен кривизнаИ пространство сутулитсяИ кто-то в длинном плащеНесет нам печали.

Вдруг падает голова —Жуткая птицаС глазами какими-то ненастоящимиВыглядывает из-за плеча и..

Книга

В общем-то этот стишок и стал ростком, из которого начала разрастаться книга о мистическом городе-фрактале10, городе-мандале11, каждый элемент которого символизировал бы некий аспект реальности. Все эти символы собирались в гигантское метафизическое уравнение, разгадав которое, можно было бы найти главный символ, окончательный секрет бытия. Я понимал, что это звучало самоуверенно, но в том и очарование юности, чтобы ставить нереальные цели. Чтобы забраться туда, где никто еще не бывал.

Буквально через месяц после того, как я начал писать роман, моя судьба повернулась странным образом. Мой одноклассник помог нам найти комнату за 3 тысячи рублей (что даже по меркам 2009 года было очень мало) в доме, прямо напротив улицы 8 марта и дома Толика. Тогда казалось, что вся вселенная идет навстречу мне. За время последующих двух лет, проведенных там, мечта и реальность слились воедино. Моей главной задачей было выбраться в астрал12 (в реальности которого я тогда уже убедился эмпирически), и уже там исследовать загадочную улицу zu dem Tod. Я надеялся, что там и завертится искомый сюжет.

Из раза в раз я вылетал в рассеченное деревянным крестом окно, изо всех сил греб руками к заветной цели, барахтаясь в плотном, как кисель, воздухе, но каждый раз что-то мешало мне добраться до «8 марта». Однажды сильный ветер подхватил меня и унес в противоположную сторону города – край красных черепичных крыш, и старинных гофмановских13 улочек. Иногда город причудливо выворачивался, и вместо заветной улицы я оказывался в совершенно другой его части, чаще всего возле похожего на языческий храм Дома Советов. В другой раз я почти добрался, но уже на подступах к улице, над лабиринтом из гаражей (которых в реальности не было), похожим на средневековую деревню, силы оставили меня и я опустился. Из-за угла выглянула страшная старуха и спросила: «Чего ты ищешь?» Я понял, что она является астральным проводником по данной местности и может меня довести туда, куда я хочу, но совершенно неожиданно для себя в каком-то демоническом экстазе я запрыгиваю на спину старухе и кричу: «Счастья! Счастья хочу! Дай мне счастья!»

В одном из выходов я встретил там музыканта Олди из группы «Комитет Охраны Тепла».14

Он сказал тогда что-то очень странное вроде: «Эх, Андрюша, ну что же ты наделал, как же ты мог??? И ангелы, и демоны недоумевают, мы все недоумеваем. Но ладно мы, но на что ты себя обрекаешь?…»

А однажды я шел по улицам астрального города, и все небо, куда я ни смотрел, было усеяно лунами, они висели скоплениями, как виноградные гроздья или страшные неизвестные медицине опухоли. На перекрестке я встретил чем-то знакомую женщину в белом медицинском халате со шрамом, страшно исказившим лицо. Я прошел было мимо, но что-то заставило меня обернуться. В этот момент она также обернулась, и наши взгляды встретились – мертвые глаза, словно воронки, затягивали меня. Наконец она спросила с мрачной усмешкой: «Ты что, генетики не знаешь?» Сама смерть, наверное, не могла произнести это выразительнее. Что-то настолько зловещее было в ее интонации, что меня охватил парализующий ужас. Мне показалось, что она знала какую-то тайну обо мне. Я в отчаянии кричу ей: «Скажите, скажите, скажите!» Но слова застревают в глотке, словно туда заливают какую-то отвратительную холодную жидкость, я задыхаюсь и судорожно хватаюсь за белый халат.