Борис Евсеев - Казнённый колокол Страница 3

Не сговариваясь, заходим в кафе. Оно только что открылось, но резковатый аромат кофе над столиками уже витает.

– Когда-то она меня на верную дорогу вывела, а теперь вот я ее вожу. Как-то быстро она ослепла, и ничего с этим уже поделать нельзя. Нера, Нерочка, – теребит черного лабрадора за ушами летчик Рябушкин, – Нера, девочка, спокойно, спокойно, скоро снова гулять пойдем.

Летчик садится, приглашает и меня, без всяких предисловий говорит:

– Вижу, интересно вам тут. Смо́трите, приглядываетесь. Но делаете это почти открыто, значит, нечего вам опасаться. И нацел ваших наблюдений – чисто бытовой, не шпионский: урны, балконы, краска на плакатах, скорость ветра, машины, лица, даже кошки…

– Привычка. Привык, знаете ли, выискивать неочевидное…

– Вот-вот! – обрадовался хозяин Неры. – С неочевидностей все и начинается! Техник с утра споткнулся, забыл проверить шасси. Вернулся, проверил. Ничего такого вроде нет? А примета плохая. Вот и Нера моя. Раньше она слепца водила, а теперь я ее вожу… Скажете: связь тут неочевидная? А между тем стойкая связь между чужой и собственной слепотой, конечно, существует! Кстати, раньше Нерочка поводырем у подполковника укрармии была. Вас это не пугает?

– Да бросьте. Чего бояться?

– Ну, бояться нужно всегда, и бояться нужно многого. Было бы только время для испуга. А с Нерой вышло так…

Летчик без самолета, без полка и без армии – раскидывая руки в стороны, начинает рассказывать. Но сперва не про слепца и про собаку – совсем о другом: о новейших штурмовиках – о «сушках», – об истории штурмовой и бомбардировочной авиации, о том, что было в Великую Отечественную, и о судьбе авиации непризнанной Донецкой республики.

– Ну, а если вернуться к тому самому случаю…

Единственный штурмовик непризнанной республики. И полет 2015 года оказался едва ли не единственным.

На десятой минуте полета жахнуло в крыло. Внизу – рыжая раннеосенняя земля. Но именно на такой земле жить вдруг и захотелось: до острой боли, до колик, не мгновенно жить, а нескончаемо долго! Жить, широко развернув плечи…

– А до падения мне, военному человеку, вы уж поверьте, часто и жить не хотелось. Так обстановка тринадцатого и четырнадцатого годов меня измотала, так выела изнутри… А тут все разом переменилось! Решил катапультироваться – и успел. И, ясное дело, очутился на территории, занятой войсками Вооруженных сил Украины…

Был вечер. Край одного из донбасских городков мигал слезливо первыми огоньками. Рябушкин срезал лямки, спрятал парашют, сориентировался по компасу…

Вдруг сзади, рядом почти – урчание пса.

Отпрыгнул за дерево, потом почти сразу выглянул: прямо на него шел человек с собакой на поводке, в военной форме, но без погон.

Рябушкин расстегнул кобуру.

– Не доставайте пистолет: я слеп, но отлично слышу. И запах ваш керосиновый чую: вы летчик. И как раз с того самого, подбитого самолета. Скорым шагом – за мной! Сейчас сюда правосеки нагрянут. Всех бы до единого их порешил… Нера – к убежищу!

В убежище – так слепой военный называл глубокую пещеру, в одном из отрогов Донецкого кряжа – Рябушкин еще раз вспомнил о погибшей «сушке» и пожалел, что не сгорел вместе с самолетом.

– Подполковник Зубко, сапер, – представился военный, – зрение потерял год назад, под Мариуполем. Теперь вот заново к миру привыкаю. А собаку-поводыря мне из Швейцарии бесплатно доставили. Жена моя в Конотопе сидит… Сюда ехать не хочет. У-у, ведьма конотопская!.. А у меня тут хатка родительская. Лет семь уже как пустовала. Здесь и обосновался… А эта ведьма макияжистая, эта…

Подполковник внезапно смолк.

– Что-то мне место наше вдруг нравиться перестало: найти могут. Пробежимся еще, тут недалеко есть другое отличное местечко. Туда точно не доберутся.

Пробежали еще. Нашли потаенное место в расселине. Перевели дух, присели на мшистые камни.

– Если хорошенько не спрячемся – раздерут вас в клочки. А заодно и меня. Не любят они военных. Особенно кадровых, на которых у них собачий нюх! И командованию своему они про нас с вами докладывать не станут. Да и нет у них здесь никакого командования: одни мутнозвоны. А сами правосеки эти… Не украинцы они и не русины, как некоторые из них себя называют. Мертвые люди они. Ну, понимаете? Притрушенные землей и пеплом – древние германцы! Из седьмого века к нам припожаловали… Кто их откопал, кто вдул в них новую жизнь – другой вопрос. Вы, может, не знаете… Но Гиммлер, но зверюга этот лагерный, не разрешал солдат дивизии СС «Галичина» украинцами называть. Только галичанами! Он-то знал, что по крови эти солдаты – настоящие германцы, когда-то оттесненные в Карпаты нами, славянами… Вот и эти, теперешние. Никуда от тех германцев они не ушли. Отрыли себя из земли, буйствуют, как волколаки.

– Что-то я не особенно понимаю…

– Да напрягите вы мозжечок свой! Ну? Еще в советском учебнике, помните? Германцы! Косматые! С пиками и топорами! Беспощадные ко всему окружающему, не оставляющие на пути ничего живого… Словом, мертвые люди со светонепроницаемыми глазами. Таковы древние, таковы и нынешние карпато-германцы, нарядившиеся теперь в шаровары и вышиванки…

– У вас у самого вышиванка краем выглядывает.

– Бросьте! Я не для того, чтобы чваниться, ее ношу… А сказать я хотел вот про что. Шел я тут недавно по дороге с Нерочкой, за корень ногой зацепился, упал. Так они едва не затоптали: с гиканьем, со свистом. Обещали вернуться, нос отрезать и звезду выжечь: и все за одну только стираную-перестираную гимнастерку! Я, знаете ли, теперь даже зрение вернуть не хочу: так измудохали Украину эти горнопидоры… А украинцы наши равнинные… Они… Они даже не олухи – олушня! Не понимают, какой Überraschung, какой сюрприз им карпато-германцы готовят… И вы, господин дээнэровский: тоже как с дуба рухнули, не понимаете, что Украине и что России грозит! Слушаете, разинув рот, Европу, слушаете тех, кто нас надвое, натрое, на сорок восемь частей рассекает!

Рябушкин то изображал украинского подполковника, то рычал, как в далекий тот вечер рычала Нера, то гикал и гоготал, подражая отвязным правосекам.

И все это время продолжал поглощать темный, почти черный, пережаренный, с горчинкой, кофе: жадно, короткими, мощными глотками, одну, другую чашку, третью… Как будто хотел повысить верхнее кровяное давление сразу до двухсот, да что там – до трехсот единиц!

Летчика Рябушкина слушал я сперва внимательно. Но потом отвлекся. Вспомнилось совсем иное, правда и с войной, и с летчиками тоже связанное.

Слово «рухнули», произнесенное летчиком Рябушкиным, потянуло за собой целый железнодорожный состав: набитый доверху картинами, груженный речевыми жестами и давным-давно позабытыми образами…

Бабушка моя, Елена Ивановна, тоже рухнула наземь.

Всего только раз в жизни. И целые сутки не могла прийти в себя. Было это здесь же, на просторах Донбасса, в городке М-ске, в середине сентября 1943 года.

8 сентября того же года войска Юго-Западного фронта под командованием ухватистого Родиона Малиновского освободили Донецк. А уже 17 сентября бабушка получила третью по счету похоронку.

Третью – потому что в начале войны две похоронки ей уже приносили. Первая, на моего деда, и вторая, на моего отца, оказались ошибочными. Бабушка Елена Ивановна тем похоронкам не поверила и оказалась права. И дед, и отец остались живы и вскоре после похоронок дали о себе знать письмами с фронта.

А вот третья похоронка, пришедшая 17 сентября, оказалась сущей правдой. Она-то бабушку на тот свет едва и не спровадила.

«…11 июля 1943 года, самолет, на котором проходил службу Ваш сын, стрелок-радист, старший сержант Евсеев Борис Иванович, был атакован и сбит вражеской авиацией, в районе Анапы. После чего рухнул в море. Экипаж погиб… Мы помним Бориса Ивановича как прекрасного товарища… образованного человека…»

Несколько строк в похоронке военной цензурой было вымарано.

Но дело было не в словах, а в том, что сперва дядя Бо и летать-то, как вспоминала позже бабушка, не хотел!

Вернее, летать он, конечно же, хотел, но не в качестве стрелка-радиста – в качестве пилота. Вот только времени для окончания летного училища у него в запасе не оказалось: прямо из института угодил он в действующую армию.

После школы ехать учиться в Сталино – как тогда назывался Донецк и куда его настойчиво отправляли дед и бабушка – дядя Бо желанием не горел.

В 38-м он уехал в Москву и поступил в МИСКТ: Московский институт советской кооперативной торговли. Институт этот, как разузнал я позже, историю имел славную.

Созданный в 1912-м как Высшая кооперативная школа при знаменитом Народном университете Шанявского, был МИСКТ по тем временам вполне себе вольным и некислым заведением учебы и труда: незауженным, не вжатым в тесноватые советские – от сих до сих – рамки.

В Москве дядя Бо жил на Волоколамском шоссе, в небольшом студенческом городке из шести домов, специально построенных для студентов бывшей Экономической школы Шанявского. Учился хорошо, но, как выяснилось потом из писем друзей его, слегка рассеянно. Много читал, писал стихи. Даже прозу начинал вроде.