Анастасия Игнашева - Плохая девочка, или Семейный портрет в Интернете Страница 3

– Ты что – не знаешь?! У неё же мать – директор базы!

– А что такое база? – не поняла я.

– Ну – дефицит может достать.

– А что такое дефицит? – я ещё больше запуталась.

– Ты шо – совсем дура?! – рассердилась Ирка.

– Сама дура! – обиделась я, – Я просто не знаю.

– Это то, что в магазине не купишь! – с чувством превосходства объяснила Ирка, – Его доставать нужно.

– А-а… Как жувы?

– Ну да.

– А туда можно поехать и купить что-нибудь?

– Ты шо?! – Ирка выразительно покрутила пальцем у виска.

И я поняла, что «база» – это такое таинственное и недоступное простым смертным место, где есть буквально всё. И байбина мама там директор. И ещё я уже знала, от той же Байбы, что жвачки не покупаются, а «достаются». «Доставать» же в те времена приходилось не только жвачки, но и почти всё. Все хорошие вещи непременно доставались. А хорошими были только заграничные вещи. Откуда всё это «доставалось», из каких-таких закромов и запрятушек – я не уяснила до сих пор. И доступно сие умение было далеко не всем, а лишь избранным. Это тебе не нынешний Троицкий рынок, где тебе руки-ноги расцелуют, только б ты свои деньги у них оставить соизволила. Люди, которые умели «достать дефицит» были чем-то особенным. С ними старались завести знакомство, их всячески ублажали, перед ними заискивали. А по-моему – просто позорились. Мои родители не умели ни того, ни другого. Они не умели ни достать дефицит сами, ни позориться перед теми, кто умел это делать. Наша семья вообще была довольно странной, на взгляд окружающих. Мы, например, не стремились обзаводиться «богатством по-советски» – коврами и хрусталём. Вместо этого покупали книги. Книг действительно было много и друзья родителей, а потом и наши с братом, говорили, что наша квартира похожа на библиотеку. Потому-то мы с братом и читать научились рано – нам года по 4 было. Не помню, чтоб кто-то специально показывал нам буквы. Я сама стала читать, чем очень удивила маму. Правда, очень долго, лет до 10-ти, я не умела читать про себя. Только вслух.

Была у нас в группе ещё одна девчонка, которая тоже претендовала на роль королевы. Только труба у неё была пониже и дым, соответственно, пожиже. Звали её Людка. Фамилии не помню. Была она высокая, выше всех в группе, толстая. Мальчишки дразнили её «Люда – съешь верблюда». Она в ответ дралась с ними по-страшному. До крови. Никакого «дефицита» её предки, как и мои, достать не могли, но её отец, как она говорила, был военным, как и мой, и она очень гордилась тем, что жила в Германии. На этом и рассчитывала выехать. По-моему – просто врала. Ни одного слова по-немецки не знала. А я знала. Меня-то дедушка Рихард учил! И видела я однажды её маменьку. Увидела – и испугалась. Лицо сине-фиолетовое, толстое, как подушка, пальто грязное, словно на земле валялась. И пахло от неё просто мерзко. Я и не представляла раньше, что такие женщины вообще бывают. И я тут же поняла, что Людка врёт и никакой Германии и в глаза не видела. О чём я тут же и заявила. Людка, естественно, кинулась на меня с кулаками и мы подрались. Нас, разумеется, поставили в углы – меня – в группе, а Людку – в туалете.

Однажды Людка сказала, что у неё тоже есть «жува». Она и вправду что-то жевала.

– Покажи! – не поверила я.

– Немецкая! – хвастливо сказала Людка.

– А покажи!

Она показала. Это была её ошибка. Жевала Людка обычный пластилин. И я опять немедленно уличила её во лжи.

– А Людка пластилин жуёт и говорит, что это жвачка! – заорала я на всю группу. Она опять кинулась на меня с кулаками, а я на неё с тапком.

– Людка вруха!!!! Брехуха!!! – подхватила Ирка.

Уличённая Людка убежала реветь в туалет, а я поняла ещё одну вещь – враньём ничего не добьёшься. Положение в обществе надо завоёвывать другими способами.

Впрочем – и байбино царство однажды закончилось. Тогда я не особенно понимала, что вдруг произошло и почему вдруг Байба лишилась своего могущества. Это теперь, вспоминая, я понимаю, что её маменька-завбазой просто-напросто проворовалась, на чём-то погорела и лишилась и тёплого места, и привилегий, а, возможно, и свободы… Но тогда мне всё это казалось просто справедливым возмездием. Некоей «божьей карой» за все её грехи. Случилось всё это в какой-то праздник. Почему-то все самые сильные неприятности и потрясения происходят именно в праздники, когда народ расслабляется. Мы тогда в детском саду готовили нечто, под названием «монтаж». Алла Александровна раздала всем написанные на бумажке «слова», которые надо было громко, «с выражением» читать на сцене. Читали по очереди и это называлось «монтаж». И я долго-долго была уверена, что «монтаж» – это когда стихи читают, а не когда что-то там из чего-то собирают – «монтируют». И что «монтажники» – это те, кто стихи читает. Байбе, как всегда, слов дали больше всех и номера объявлять доверили тоже ей. Она ж ведь «звезда» у нас была. Этакая Ксюша Собчак местного разлива. А мне, как всегда, ничего не досталось. Отчего папа меня всегда звал «отставной козы барабанщик». Что сие означает – до сих пор не знаю.

Ну так вот. Те, кому дали «слова», каждый день «репетировали». Вместо того, чтоб играть и я очень скоро перестала им завидовать. Было б чему! Подумаешь – «выступают»! Эка невидаль. А мерзкая Байба задрала нос ещё выше. Ирке, впрочем, тоже дали «слова» и меня это здорово расстроило, потому как играть стало не с кем. А мы в то время играли в новую и очень захватывающую игру – в «амазонок». Основным автором идеи и сценария была я. Незадолго до этого мама прочла мне мифы Древней Греции в переложении для детей и истории про амазонок меня захватили. Вот этими-то амазонками и были мы с Иркой! Каждый день я придумывала новые истории, которые мы и разыгрывали. Особенно мне нравилось, что амазонки в древности скакали на лошадях. У меня была лошадка-палочка и игрушечный лук со стрелами-присосками. Лук, вообще-то, был подарен братцу Вовчику, но я его ничтоже сумняшеся реквизировала. Тем паче, что братец всё равно с ним не играл. Братец у меня вообще был нетипичным мальчиком – терпеть не мог, например, шумные мальчиковые игры – «в войнушку», в футбол. А я, наоборот – терпеть не могла играть в куклы и в дочки-матери. Я хотела играть «в войну», но меня не принимали. Посему мы и играли «в амазонок». Хотя – «после фильма „А зори здесь тихие…“ все девчонки играли в войну…»

Но я опять отвлеклась. Итак, Ирка репетировала свои «слова», а я – маялась от безделья. Играть в амазонок больше никто не хотел, да я и не звала никого. Попробовал было подкатиться ко мне сопливый Павлик, которому тоже «слова» не дали и с которым никто не играл, но я его прогнала, сказав, что я хочу играть в амазонок, а амазонки-мальчики не бывают.

– Тогда я буду Геракл! – не сдавался Павлик, который, как выяснилось, тоже был знаком с древнегреческими мифами.

– Ты – Геракл, в штаны накакал! – ответила я, – Сопли вытри! Гераклы сопливые не бывают!

Павлик обиделся и ушёл, а я взяла лук и от нечего делать стала целиться в Байбу. Воспитательница стояла ко мне спиной и не видела, что я делаю, зато все прочие видели. Ирка особенно. Она одна поняла, куда я целюсь и стала подавать мне всяческие знаки. Воспитательница, естественно, это заметила, но было уже поздно. Стрела-присоска сорвалась у меня с тетивы и угодила точнёхонько Байбе в лоб!!! Вреда особого ей это не причинило, но шуму наделало. Репетицию, понятное дело, свернули. А надо мной устроили показательный суд.

– Ты зачем лук принесла? – грозно вопрошала Алла Александровна.

– Потому, что я амазонка. – ответила я.

– Ты хулиганка, а не амазонка!

Закончилось всё тем, что меня, как обычно, поставили в угол. Как сказала воспитательница «до вечера». За общий стол мне тоже оказалось нельзя. Обед мне принесли прямо в угол. И раскладушку на время тихого часа туда поставили. Изолировали, короче, от общества. Но Ирка молча показывала мне большой палец. Байба и ей опротивела. Лук Алла Александровна спрятала в шкаф. Другим детям было запрещено со мной разговаривать, но Ирка всё равно подошла.

– Здорово ты Байбе в лоб попала! Так ей и надо.

Ирку за общение с «преступницей», то-есть – со мной, – тоже наказали. поставили в другой угол. А мне, чтоб я ни с кем не разговаривала, – завязали рот чужим шарфом. В таком виде меня и застал дедушка Рихард, пришедший за нами с братом вечером. Он пришёл в ужас и негодование от всего увиденного и закатил Александровне грандиозный скандал.

– А почему бы Вам было не запереть её в подвале?! – спросил дедушка.

К слову сказать – та имела бледный вид. Именно тогда дед и сказал слова, которых я раньше тоже никогда не слышала – «концлагерь» и «архипелаг ГУЛАГ». Дома он устроил скандал родителям. Причём с мамой он ругался по-немецки. Они с мамой вообще очень часто говорили по-немецки. И меня учили. «Тихую ночь» – немецкую рождественскую песню – я знала наизусть уже в три года. А в нашей семье и теперь празднуют Рождество дважды – по православному и по католическому календарю…